Оставленный город

Бесшумный молчаливый город простирался под ногами, своей вечной темнотой заманивая вглубь. Звёзды застилались облаками, плывущими серыми пятнами где-то высоко — там, куда взгляд не подымался: он по земле скользил. Земле разбитой и отравленной, но живой. На горизонте дома незнакомые, но уже родные, потому что делят с ним одну и ту же боль, тонут в той же разлуке. Бесконечный город в темноте ночи казался старым кладбищем, в котором только смерть и чувствовалась. Улицы, как вены, вели к центру, но не пульсировали силой. Всё замерло и как будто прекратило своё существование, но он знал: жизнь есть. Она текла где-то под землёй, в подвалах, где люди прятались от вечных бомбёжек и обстрелов. Внешне казалось, что всё умерло, но ноги чувствовали: земля ещё дышала. Тяжело, хрипло, ожидая новых смертей, жертв которых готова похоронить под своими слоями, где больше не будет слышно войны, укрыть от вечной боли. Постоянный гул недалёкой битвы не прерывался и тогда, но старые стены домов пока не сотрясались от взрывных волн, даря обитателям смутную надежду на спокойную ночь, потому что день таковым не был. Неподалёку в небо подымался столб дыма и стелился над домами, запахом гари напоминая о том, как гремели ракеты ещё несколько часов назад. Тушить некому. Спасать некого. Дома рушились один за одним, а под завалами никого больше не находили и от шума рушащихся кирпичей разве что чьё-то сердце начинало биться быстрее. Не было слышно более душераздирающих воплей людей, не желающих быть похороненными под завалами, вокруг стояла только тишина. Многоэтажки падали, сотрясая воздух, и невозможно услышать под ними уходящих жизней, только железное спокойствие. Все, кто должен был погибнуть, погибли, все, кто должен выжить, жили. Трудно было вспомнить времена, когда город жил своими радостями, ведь теперь его не разбудит даже рассветное солнце, согревающее лишь развалины, на месте которых были дома. Эти стены, которые скрывали от всего мира семейное счастье и ссоры, а потом раздавившие своих жильцов, лежали на земле и превращались в пыль. Всё превращалось в пыль. Казалось, будто здесь процес разложения шёл быстрее и вчера павший — сегодня уже пыль. На клумбах вместо цветов возвышались холмики — могилы без крестов. Там похоронены и мирные жители, и солдаты: свои, чужие. Без разбору в землю закапывались тела убитых в первые месяцы, когда вражеский огонь приносил жертвы ежедневно. Тогда он уже утих и служил только напоминанием о том, что было когда-то на этих же улицах, которые, казалось, никогда не были спокойными. Тёмные улицы тянулись долгой вереницей и он, сворачивая в разные переулки, совсем не знал, где находится, хотя это и не было важно. В этом тёмном городе всё теряло свою ценность, потому что смерть была совсем рядом и она, конец всего земного, могла настигнуть в любой момент, но почему-то тянула. Она давала шанс этому обречённому городу и медленно пропитывала каждую его деталь собою, вместо того, чтобы добить быстро и безболезненно. То, что не разрушали ракеты, разрушало время или громили сами люди. Они быстро поняли, что война не пройдёт ни за неделю, ни за месяц, и принялись за благоустройство своей жизни в новой реальности с поразительной тягой к существованию. Они напоминали тех, кто не знает о смерти вовсе ничего и думает, что проживёт вечно, хотя эта вечность ограничивалась на самом деле несколькими годами или десятками годов, что, в сравнении с существованием вселенной, ничтожно мало. Удивительно, что те, кто решил жить одним днём, один день и прожили, потому что готовились уйти в мир иной в любой момент и без борьбы сдавались. Они признали неминуемость смерти и встретили её довольно быстро, потому что ждали. Те, кто имел жажду к жизни, оставались и поныне, как будто всё ещё не зная о непременном конце, который настиг уже многих их соседей, друзей, родных. Как будто сотни закопанных тел не открыли им глаза, не заставили взглянуть на реальность, которая охватывает намного больше, чем еду, одежду и отдых. Он, Хосок, не хотел причислять себя ни к первым, ни ко вторым, и оттого определил третью категорию — те, кто просто заблудился. Наскитавшись, они пришли по зову сердца в эти места и совсем не знали, что дальше и как. От тёмных стен посеревших домов на сердце тоскливо, но это так привычно, что ощущается, будто возвращение домой. Он знал, что теперь каждый город будет ощущаться домом, ведь любые стены готовы были принять его к себе и оградить, а он был готов служить им ради будущего. Во имя жизни. Каждую многоэтажку трудно было оставлять позади, потому что сердце будто бы прирастало у этих чёрных окон, в которых хотелось видеть свет. Тоскливо проходя между потемневшими стенами, он желал почувствовать за ними что-то живое, но слышал только унылые завывания ветра, беспощадно тормошащего шторы в открытых окнах без стёкол и оставленное бельё на балконах. Люди сбегали очень быстро и оставили много вещей, которые будут напоминать об устрое жизни, к которому эти места вернуться не скоро. Конца войны не было видно и надежды на счастливое будущее не возникало, только твёрдая уверенность в нескончаемом потоке одинаковых дней. Когда-то и Хосок был тем, кто пытался сбежать от войны, но тогда он вернулся, заново взглянув на свой родной город, и вздохнул, понимая новую реальность. Её приняли многие и ему предстояло, хотя никаких внутренних противоречий не возникало уже тогда, как будто всё, что он видел было давно знакомым и увиденным во сне или какой-то из прошлых жизней. Бессмысленно бегать от убийственных ракет и пуль, если есть родные дома, которые излечат душу, но общечеловеческое желание выжить почему-то противоречило даже тогда, толкая на соблюдения мер предосторожности, вроде запрещения хоть-бы возле разваливающихся стен или касания всех предметов, что могут оказаться гранатами или минами. Душа тяжело ныла и тянула его к знакомым улицам, таким же изуродованным, как и остальные. Хосок подошёл к своей школе. Когда-то он был бесконечно рад закончить учёбу и грезил о большом будущем, а теперь… Стоял унылым силуэтом возле парадного входа и не шевелился, всё думал, думал, вспоминал, но ничего толком не помнил. Смутно вставали в памяти лица бывших одноклассников, хотя расстались они с ними, если подумать, всего несколько лет назад. За эти года он стал совсем другим человеком и вряд ли бы его смогли узнать. Изменилась внешность, глаза стали суровее, поменялись цели, в них теперь только ежедневность, мысли наоборот перестали быть здесь, под стенами школы, они всё чаще были устремлены намного дальше, в вечность. Конечно, трудно понять саму суть существования и он, кажется, всё реже об этом задумывался, как будто совсем уж отчаялся найти какие-либо ответы. Теперь в голове часто какая-то пустота, а потом случайная мысль, которую уже не вспомнить через долю минуты. Мир стал легче, его суть свелась к войне, поэтому потребность в долгом мыслительном процессе отпала сама собой. Дверь, чудом сохранившаяся, скрипела при открывании, а замка давно не было. Слой пыли упал на его голову сразу же в коридоре, где не было ни одной живой души, даже пауки не вили свою паутину. Глухие его шаги отзывались в самом сердце какой-то иррациональной тревогой, предчувствием, что росло с каждой минутой. Как будто что-то должно было произойти прямо сейчас, но не происходило. Чем дольше тянулось ожидание, тем громче билось сердце. Казалось, будто оно только сейчас почувствовало своё родное место. В пустынных коридорах было много мусора и побитого стекла, которое хрустело под подошвой его сапог и блестело в свете встающего солнца. Над дверью одного из классов свили себе гнездо какие-то птицы, устроив свой островок жизни среди разрухи и хаоса. Хосоку снова стало тоскливо, когда он подумал, что сам лишился этого семейного спокойствия, давно лишился. Перенесенные утраты не позволяли надеяться на что-то лучшее, потому что напоминали о том, что будет в конце, а там только похороны тех, кто был любимым. Когда уходят из жизни чужие, это страшно, когда свои — уже нет, только бесконечно больно. Он привык прощаться, но своё прошлое никак не мог отпустить. Привычно будоражили фантазию знакомые кабинеты, портреты на стенах, парты, рядом с которыми было проведено столько лет, и никак он не мог признать это чужим. Можно же человеку оставить хоть капельку себя настоящего? Вздох вырывался за вздохом и звучал инородно в разлетающемся эхе, которое стало таким отчетливым в пустых комнатах. Руки опустились беспомощно, не надеясь нащупать что-то привычное: всё было в пыли и полуразрушенное. Только сердце билось в постоянном ритме, пусть и немного непривычном, потому что Хосок давно уж отвык нервничать. Не вспомнить уж моментов, когда он стоял перед классом с докладом и с порозовевшими щеками ждал оценки учителя, или подходил знакомиться с новой девочкой и млел от её улыбки, или впервые целовался с парнем, или… или… или. Может это было в этом кабинете, может в том или вообще на другом этаже. Помнил он только одно — сердце билось быстро. Солнце вставало всё выше и сероватое небо окрашивалось в бледные оттенки пролитой за ночь крови. А она пролита — сомневаться не приходилось. Не гражданская — солдатская. За десять километров отсюда гибли люди ежедневно и если в городах жизнь будто остановилась, там продолжалась бесконечная битва, итог которой был важен разве что политикам, потому что все люди ждали лишь мира — той самой возможности отстроить всё, что было сломано, из руин воздвигнуть новые города. Он тоже ждал, но как-то отдалённо, как будто это была проблема не первостепенной важности, и постоянно помнил: в послевоенном мире будет сложно устроиться, потому что война в корне изменяет мышление, которое перестроить назад будет трудно, а то и невозможно. Так кружились мысли то над одним предметом, то над другим, когда слуха достигла одинокая нота пианино, сыгранная кем-то совсем оторванно. Хосок на миг усомнился в реальности произошедшего, когда она утихла, поглощённая тёмными углами петляющего коридора, но звук повторился. Чон повернул к музыкальному классу — единственному месту, где могло быть пианино. Ему казалось, что в школе не может быть никого, но противореча этому, из другого конца здания неслись мелодичные звуки, разлетающиеся быстро по всему периметру. Хосок шёл скорее по интуиции, доверившись этому внутреннему чувству, потому что совсем забыл, что и где здесь находится, будто он не проходил этого пути по сотне раз за год. Теперь эта дорога казалась бесконечно долгой и тупики коридора раздражали всё больше. Хосок перешёл на бег. Страх не успеть взглянуть на человека, тоже пришедшего сюда, напрочь затмил все остальные мысли. С тем, кто стоит у пианино, он вдруг почувствовал родственную связь, которую не раз разделял с пустыми домами, которые понимали всю боль и впитывали его страдания. Ему показалось, что тот тоже так может и что он чуть ли не ангел, посланный заблудшему страннику. Под ногами снова захрустело стекло, когда он приближался к кабинету без двери, в котором, как он догадывался, и стояло пианино. Солнце засветило глаза, выглянув оранжевым сияние из-за домов и окрасив всё в нежно жёлтый цвет. Сложно было поднять глаза, но Хосок всё равно смотрел. В нескольких шагах от него стоял паренёк, перебирая пальцами случайные клавиши. Может, они и не были случайными, может, были продуманными, но звуки, вырывающиеся из расстроенного пианино, упрямо не хотели выстраиваться в мелодию. Хосок слушал невнимательно — он больше смотрел. Это был первый человек, встреченный им в этом разрушенном городе и Чону было важно рассмотреть, какие отпечатки оставила на нём война. Тот стоял, задумчиво хмуря брови, и не видел, что за ним наблюдают. Строгий подбородок вздёргивался вверх с каждой неудачной нотой — а, по правде сказать, все они были неудачными - словно перед ним сидел неопытный ученик и пытался сыграть хоть что-то. С первого взгляда ему можно было дать лет двадцать, но, присмотревшись, Хосок посчитал его старше, не подумав о том, что ответственность, взятая слишком рано, вносит свои коррективы во внешность. Оторвав пальцы от клавиш, парень поменял позу, засунув одну руку в карман серых штанов, которые не скрывали идеальности его ног, и снова заиграл. Хосоку показалось, что тот что-то вспоминает, потому что пальцы скользили слишком неспешно, а брови всё ещё хмурились. Он отступил на шаг, не желая быть случайно замеченным, и споткнулся о стул, зашипев про себя. Подняв глаза вверх, Чон замер. Он смотрел на него. Смотрел и молчал, даже не ахнул удивлённо, только молчал. Образ сурового учителя быстро рассеялся и Хосок увидел удивлённое лицо с чуть приоткрытыми губами и искренними глазами, в которых немой вопрос тут же застывал. Он будто этими зрачками превратил Хосока в немую глыбу и замер сам. Он не моргал, только бегал взглядом по лицу напротив и всё больше хотел закричать, но молчал, ведь всё равно не услышит ничто живое. Они оба молчали. Звучала только неудачная нота. Незнакомые карие глаза тянули к себе, но что-то не давало сдвинуться с места, возможно, это строгие брови или неподдельный испуг — Хосок не знал. Он только смотрел и пытался запомнить лицо напротив, как будто в следующий миг оно испарится, но не мог заметить никакую черту, растерявшись вмиг. Нечужой парень моргнул, смахнув чёлку со лба, а Чон так и не шевелился… Хосок проснулся. Ни одного луча солнца не видно на бетонном полу бомбоубежища, и совсем не разобрать, день сейчас наверху или ночь. Свист новой ракеты, как и следующий за ним взрыв, слышно слишком близко, чтобы не вздрогнуть. Хосок трёт пальцами лицо и пытается проснуться, но сознание упрямо тянет его в воспоминания того утра, когда произошла встреча с чудесным человеком по имени Чимин, с которым они теперь всегда вместе, даже в снах. Стоит вспомнить об этом, как сам Чимин ложится головой к нему на колени и зевает сонно. Привыкшие к вечной темноте глаза выхватывают его силуэт и белые волосы, всё также собранные в хвост. Хосок приглаживает их аккуратно и опускает руку на чужое плечо. — Ты хоть немного поспал? Чимин невнятно мычит, не открывая глаз, и мотает головой. — Ночью было слишком громко, — звучит его голос в тихой мгле. — Спи, ракеты больше не летят, кажется, уже утро, — Хосок гладит ладонью его щеку, а после волосы, и сам успокаивается, готовясь к новому дню, что точно не будет легче прошлых. Чимин проваливается в сон за секунду, сопя тихо на одном матрасе с Хосоком, что зажёг небольшую свечку, потому что город давно обесточен, и глаза прикрывает, опёршись о стену спиной, думает далеко не о городе, смерти, войне, а о том, что волосы под его пальцами слишком мягкие, что ресницы слишком длинные, а губы слишком манящие… Над горизонтом в который раз встаёт горячее солнце, готовое осветить развалины города и согреть всё, что в нём живо.