Comme un Phénix // Словно Феникс

Каждый день проходит одинаково: тянется так медленно — и вместе с тем проходит однообразно и быстро. Жан просто не хочет видеть, как сменяются цифры на календаре, знаменуя приближение переводных экзаменов, лета, блядской неопределенности. Жан — застрял между двумя «нигде». Он сам — «никто», ещё Ворон, но уже отбившийся от сородичей, ещё игрок в экси — но травмированный настолько, что даже встать с кровати самостоятельно и без обезболивающих до сих пор непосильная задача. Жан в этой жизни ненавидит много вещей. Он ненавидит, когда ему врут, ненавидит заносчивых японцев, ненавидит насилие, экси и протеиновые коктейли. Но больше всего Жан Моро ненавидит неопределённость. А сейчас он бултыхается в ней, барахтается, хватаясь за каждую соломинку, чтобы не утонуть, но все соломинки ломаются в пальцах, заставляя его погружаться глубже под воду. Ваймак заходит к нему уже реже, Эбби — всё так же часто. Жан знает, что он должен испытывать благодарность, и он правда её испытывает, но к ней примешивается вина и стыд — за то, что он нарушает их размеренный будничный покой, к ней примешивается неловкость и смущение — потому что они видели его в таких состояниях, в каких его видела разве что мать, потому что Эбби помогала ему со всем, когда в первые пару дней он не мог даже сесть самостоятельно. Ещё он чувствует злость, конечно: на Рене, которая так рисковала собой, на Эбби и Дэвида, которые рискуют и по сей день, позволяя ему остаться, на Кевина… О, это совершенно другой вид злости, и Жану пока не удается облечь её в слова. Но эти сильные, острые, колючие чувства заглушают всякую благодарность, так что целыми днями Жан только и делает, что тревожится, терпит боль и думает о будущем. О своем будущем, о будущем Кевина, о том, пересекутся ли еще линии их жизней — или они разошлись навеки. Ведь Жан сам всё испортил. Кевин ни в чем не виноват, на самом-то деле, Кевин просто хотел спастись, Жан просто ему помог, он поступил бы так, даже если бы не был в него влюблен, — даже если бы не любил, — и всё равно он выбрал игнорировать его сообщения и звонки, выбрал холодность, выбрал молчание, отстраненность и злорадные улыбки от мыслей о том, как Кевин, должно быть, переживает. Переживал ли он? И стало ли тебе лучше? Он бы сплюнул, да неприлично, Эбби и так моет полы раз в два дня, хотя он сквозь зубы говорит ей о том, что это необязательно. К нему приходят Лисы. Жан не горит желанием их видеть, но так часы хотя бы тянутся немного быстрее клейкой резины, а когда приходит Кевин… Когда приходит Кевин, Жан совершенно выпадает из жизни и совсем не запоминает подробности их встреч. Потому что Кевин приходит такой красивый, после тренировок или перед ними, Кевин приносит ему цветы или что-нибудь поесть, хотя Жан всегда лишь показательно фыркает, Кевин каждый раз спрашивает, как его самочувствие, и глядит виновато — так, что Жан выдержать не в силах. Он уже терпеть самого себя не может за такие реакции, но его ебаная гордость никак не отпустит. В прошлый раз, когда Кевин приходил, он на прощание склонился к лицу Жана, замирая у щеки горячим дыханием. Жан не шелохнулся, замер испуганно и ошарашенно, одновременно ожидая того, что случится, и оттягивая этот момент, — и Кевин не рискнул двинуться дальше. Просто замер, выдохнул, запах мяты и чего-то теплого, родной аромат парфюма, господи, блять, боже, неужели он за всё это время не сменил парфюм, — а после отстранился. Мягко, бережно коснулся плеча Жана. И вышел. Жан не уверен, что знает, как объяснить Кевину, что он может не стесняться проявлять свои чувства. Просто слов не будет достаточно — не Кевину. Он мог бы показать это и сам, но… Но он просто не уверен в том, как Кевин отреагирует. Прошло слишком много времени. Прошло много времени с тех пор, как они целовались на зимнем банкете, и Жан не знает, не станет ли Кевин теперь списывать свои прежние чувства на подростковую неуверенность. На поиски себя. Пока Жан лежит на кровати, прокручивая в голове события каждой встречи с Кевином будто в замедленной съемке, в коридоре раздается шум голосов: повышенные тона, волнение, дребезжащее в воздухе, недовольный и испуганный тон Эбби. А затем — шаги. В сторону его комнаты. Инстинктивное поведение Жана — спрятаться. Он бы так и сделал, если бы мог бегать, но сейчас он хотя бы трезво понимает, что в своем темпе едва ли успеет сделать и пару шагов, прежде чем до его комнаты доберутся. Но сквозь пылающую тревогу пробивается голос Кевина из коридора, и Жан слегка расслабляет пальцы, которыми до одурения сжимал простыни. Удивительно, как он доверяет Кевину — и насколько уверен, что тот сумеет его защитить. Уверен, потому что, раз Кевин просил Жана ничего с собой не делать, значит у него есть привилегия прикончить его собственными руками. Такой смерти Жан был бы даже рад. Но если кто и собирается убивать его сегодня, то точно не Кевин, — он, постучавшись, влетает в спальню первым и тут же почти падает на кровать Жана, садится ему в ноги. Вслед за ним входят Нил и Эндрю, и теперь Жану кажется, что Кевин даже хочет Жана от них защитить. Нелепость. Но Нил не улыбается, как и Эндрю, который закрывает за собой дверь и встаёт возле неё, сложив руки на груди. Пару секунд, на которые в комнате повисает тишина, Жан мечется между тревогой и нервным смехом, видит бледное лицо Кевина и в конце концов останавливается на первом варианте. Сердце ускоряет темп. — Я заключил сделку с Ичиро Морияма, — Нилу хватает одной фразы, одной чертовой фамилии, чтобы выбить воздух из груди Жана ровным ударом. Он судорожно вдыхает и распахивает глаза. — За себя, за Кевина и за Жана. Мы будем обязаны выплачивать ему восемьдесят процентов своего дохода от экси, а он оставит нас в покое и позволит просто играть. У Жана в голове — белый шум, оглушительный звон, руки зудят от того, как сильно хочется вырвать себе волосы, а он всё прокручивает эти слова в голове. Выплачивать деньги. Просто играть. Ичиро Морияма. Восемьдесят процентов. Ичиро Морияма. — Просто играть? — озвучивает его слова Кевин. — Нил, это, блять, не так работает, это не просто играть, это… — Выбор у тебя невелик, — отсекает Нил. Жан встречается с холодным взглядом глаз Эндрю, устремленных на Кевина, и у него в груди вскипает волна ярости. Чистой, почти животной. А фоном отбивают ритм всё те же слова: играть, Морияма, экси, восемьдесят процентов, до смерти, играть… — Я вас всех ненавижу, — хрипло выдает он, и Веснински смеет ухмыляться в ответ. — Моро, — он кивает, — это взаимно. Они продолжают что-то обсуждать, Кевин пытается спорить — снова, как будто это что-то даст, хотя он скорее мечется между торгом и отрицанием. Жан же — сжимает простыню до боли в пальцах, пытаясь не рухнуть в обрыв панической атаки прямо здесь, пот всех этих людях. Наконец Веснински и вратарь уходят, а Кевин остается — не спрашивая, хочет ли этого Жан, просто остается, потому что знает, что без этого Жан не справится. И Жан не находит в себе силы его прогнать: он смотрит в одну точку на стене напротив, пытаясь выйти из порочного круга непрекращающихся мыслей. — Жан, — Кевин зовет напряжённо, но мягко. — Жан, ты… Посмотри на меня. — Тон почти командный, но Кевин никогда не переходит черту. — Это просто договор. Они не имеют права. Мы с тобой… — Он меня убьет, — хрипло шепчет Жан. До него постепенно доходит — всё доходит, по крупицам, словно кусочки пазла собираются в цельную картинку, и осознание накатывает ледяной волной. Отвратительно, Жан просто поверить не может, что всё — так. Что это его жизнь. — Жан, — Кевин зовёт мягче, в голосе скользит отчаяние. — Зачем? Зачем он это сделал? — Жан начинает бормотать, сам не особенно понимает, о чём спрашивает, — но когда он поднимает расплывающийся взгляд на Кевина, у того в глазах такая боль, словно он понял с полуслова. Словно знает, о чём речь, но его рвет на части, потому что помочь он не в силах. — Я не знаю… Я… — у него темнеет перед глазами, с каждой секундой всё сильнее, но сознание он не теряет, хотя хотелось бы отключиться к чертям. Кевин выжидает пару секунд, напряженно смотрит за тем, как Жан хватает ртом воздух, будто рыба, выброшенная на сушу, а потом берет его за руки. Осторожно, почти нежно. — Жан, respire, — шепчет он, и тот делает вдох. Как раньше. Все это — совсем как раньше, но вокруг слишком много света, несмотря на тьму, которая заволокла взгляд, и даже от Кевина пахнет все так же, и на нем коричневый джемпер. Жану хочется сжать ткань в пальцах Он не знает, сколько минут проходит мимо, пока Кевин его успокаивает, — не помнит даже, что успевает ему сказать, но, очевидно, в его словах приятного мало, потому что Кевин ошарашенно отступает на шаг, смотрит с болью, смотрит так, как смотрят на утопающих, которых уже не спасти. Потом берет лицо Жана в ладони, невинный жест, но в нём столько заботы, особенно от Кевина, он же никогда и ни с кем так не делает, кроме Жана, — берет его лицо, дышит, глубоко и размеренно, и Жан начинает дышать тоже. Звон в ушах становится немного тише, комната светлеет. Он всё ещё в доме Эбби, но теперь рядом с ним — Кевин, теперь у него на плечах — груз сделки, выплаты, экси… Морияма. Жан снова вздрагивает, машинально пытается выбраться, чувствуя себя загнанным в тупик зверем, но Кевин держит крепко — и смотрит так, что, хочешь не хочешь, с места не сдвинешься. Жан поддается. — …ты Жан Моро, — повторяет ему Кевин, и из его уст это почему-то звучит как повод для гордости. — Ты принадлежишь Морияма, но теперь — другому. Теперь тебя никто не тронет. Они не посмеют тебя забрать или убить, никто не убьет того, на кого было потрачено столько денег, сил и времени, — Кевин невесело усмехается, Жан чувствует, как он нежно поглаживает большим пальцем под глазом, и льнет к прикосновению. Он изголодался по этим огрубевшим подушечкам пальцев, по этому запаху, по этому теплу кожи. У Жана руки всегда были холодные, Кевин всегда согревал их своими пальцами, — иногда, ночами, Жану очень этого не хватает. — Восемьдесят процентов, Кевин, — сипло бормочет Жан, и Кевин вдруг улыбается смелее. — Всего восемьдесят, — поправляет он. — Ты будешь столько зарабатывать, что почти не заметишь. Жану хочется спросить: а ты? Хочется спросить: неужели тебя это не задело, не раздавило, не разорвало в клочья? Почему ты можешь улыбаться? Но Жан собственными глазами видел, как побелело лицо Кевина после новости, сам слышал его срывающийся голос. Тогда почему Кевин может это принять, а Жан — нет? — Я ненавижу экси, — Жан выдыхает горькую истину, она оседает в воздухе паутиной, и Кевин тяжело сглатывает. — Ты слишком долго был заперт в клетку и не заслуживаешь, чтобы сейчас тебя сажали в новую, — медленно говорит он, отводя взгляд в пол, — но, честно, лучше видеть тебя таким, чем… — Кевин втягивает воздух сквозь зубы. Он не договаривает, но Жан знает, какое слово было опущено: лучше таким, только бы живым. Тепло разливается в груди от осознания того, что кто-то ещё готов до такой степени заботиться, отдавать себя, думать о Жане. Все те, кто называют Кевина Дэя эгоистом, чертовы ублюдки, не удосужившиеся заглянуть немного глубже оболочки. — Спасибо, — вдруг отвечает Жан хриплым шепотом, в миллиметрах от того, чтобы рассыпаться, удариться в истерику, перестать сдерживать рвущийся из горла крик. Он даже не заметил, когда начал сдерживать его буквально — ладонями. Кевин осторожно, но твердо сжимает его запястья, заставляет убрать руки от шеи. Держит его ладони в своих, неловко и неуверенно, в глазах пылает тревога, настолько яркая, что Жан щурится, глядя в ответ. — Спасибо, — повторяет он снова, и Кевин тянет его к себе. Дает выбор — отстраниться, дать пощечину и уйти или поддаться. Жан всегда был слаб, когда дело касалось Кевина Дэя, так что он, конечно, поддается. Расслабляет руки, и хватка крепких пальцев Кевина наконец исчезает. Ладони ложатся на плечи. Жан осторожно обвивает ладони вокруг его талии, и Кевин утыкается носом ему в плечо. «Всего восемьдесят», — отдаются слова в голове Жана таким родным голосом. Кевин прямо здесь, он поговорит с ним этим самым голосом, стоит только Жану попросить, но Жан все равно по привычке прокручивает фразу в голове, чтобы не забыть его голос. Как делал те полтора года, что был один.

***

Дни продолжают идти один за другим, вот только теперь они приправлены новым осознанием обреченности будущего — и навалившейся на плечи порцией страха. Жан давно перестал видеть разницу между понедельником и субботой, но теперь его пожирает еще и чувство вины за то, сколько он доставляет неудобств Эбби — и Ваймаку, и всем остальным, кто хоть как-то причастен к его побегу. Не дают покоя и мысли о Морияма, о Воронах, о возможной мести Мастера — и о восьмидесяти процентах. И Кевин. Есть ещё Кевин, который приходит каждый день, каждый день спрашивает, как у него, Жана, дела, становится ли ему лучше — и обязательно говорит, что они со всем справятся. Найдут способ, придумают, Кевин говорит, у него есть идеи, и Жан более чем уверен, что идеи эти ему не понравятся, но пока он довольствуется тем, что Кевин хотя бы рядом. Спустя столько времени он может видеть его каждый день и проводить с ним время не втайне ото всех — хотя он до сих пор вздрагивает, если вдруг к ним заходит Эбби. Они с Кевином нечасто разговаривают — кажется, будто не знают, о чем, хотя наверняка у обоих в голове крутится тысяча мыслей. Но Жан не хочет начинать, потому что боится сказать что-то резкое или грубое, боится нарушить то хрупкое подобие равновесия, которое установилось между ними за эти дни. Так что Жан стоически выдерживает это молчание, украдкой поглядывая на Кевина и любуясь его красивыми глазами, взлохмаченными темными волосами, вечно сдвинутыми к переносице бровями и изгибом губ. Кевин не позволяет себе ничего больше редких объятий — но иногда будто бы машинально берет Жана за руку, касается губами его костяшек, и прикосновение его губ всегда такое теплое и отдает болезненной нежностью. Но Кевин не переходит границ, и Жан пока не уверен, что выдержал бы это. В обычный четверг после обеда Эбигейл входит в спальню Жана с какой-то коробкой, ставит её на его кровать. — Что это, — тихо спрашивает он. — Твои бывшие сокомандники отправили тебе твои оставшиеся в комнате вещи, — поясняет Эбби. — Если хочешь, я уберу коробку в шкаф. — У меня не было никаких вещей, — голос Жана вмиг становится хриплым. Он представить не может, что находится в этой коробке, но не решается открыть её при женщине. Эбби сканирует его глазами, явно не доверяя его смятенному виду. — Я решила поставить тебя в известность, — осторожно говорит она, — но если ты думаешь, что для тебя там ничего нет, я могу забрать ее прямо сейчас. Жан думает, пытаясь прожечь коробку взглядом, а потом качает головой: — Нет, я открою. Спасибо. Эбби задерживается на пороге, смотрит на него, потом все-таки уходит, закрывая за собой дверь. Жан не решается открыть коробку ещё несколько часов. Он пробует её на вес, пытается вспомнить, что оставлял — две одинаковых чёрных футболки и джинсы, считается? — а главное, что двигало его бывшими сокомандниками, когда они отправляли ему это. Потому что Жан знает: если они решили отправить ему посылку самолично, ничего хорошего там ждать не стоит. Он до сих пор отлично помнит, во что Вороны хотели превратить место, где спал Кевин — и спасло его лишь то, что Рико был одержим Кевином и не позволил бы сделать что-либо со своим, мать его, алтарем. От воспоминаний об этом Жана передергивает, и он наконец подтягивает к себе коробку, поднимая крышку. Задерживает дыхание. Сверху лежит что-то безобидное — те самые две футболки и джинсы. Жан достает их дрожащими руками, словно ожидает, что они пропитаны ядом или ужалят его от прикосновения, но на первый взгляд с вещами все в порядке. Жан тяжело сглатывает, разворачивая футболку, и видит, что она изрезана, почти рассыпается на лоскуты. Он даже не проверяет остальное: нет смысла, да и проще купить новые вещи, чем носить то, что носит на себе кровавый отпечаток прошлого. Жан более чем уверен, что кровь не отстиралась, просто её не видно на темной ткани. Он откладывает одежду в сторону, и дальше его встречают тетради. Жан хмурится: они всё-таки вывернули все его ящики. Это тетради, в которых он писал на учебе, здесь есть и японский, и лекции, записанные корявым почерком, но Жан берет стопку тетрадей в руки, и у него появляется нехорошее предчувствие. Ураган воронкой закручивается в груди, тревога молоточком бьет по вискам, и Жан откладывает тетради в сторону, устремляя взгляд на остальное содержимое коробки. Сердце пропускает удар, следом — еще один, а после начинает биться заново, но медленно, истекая кровью, так, словно каждый удар приносит невыносимую боль. Так ведь и есть на самом деле: коробка наполнена самым дорогим, что было у Жана в Гнезде. Открытки от Кевина, магниты, брелоки. И Жану очень хотелось бы, чтобы слёзы, которые сейчас жгут глаза, оказались слезами радости, но это обида и гнев в чистом виде, безо всяких примесей. Потому что на каждом подарке не осталось живого места. Потому что открытки изрисованы черным маркером или изрезаны на лоскуты. Потому что магниты поломаны и разбиты. Дрожащими руками Жан начинает рыться в коробке, надеясь найти хоть что-то уцелевшее, но Вороны до отвращения целеустремленные — если уж поставили себе цель все испортить, то портят до конца. Поэтому Жан достает покалеченного мишку в красном берете, разбитого на две половинки, достает открытку с Сан-Франциско, исписанную оскорблениями и насмешками. И самые нежные слова Кевина до отвращения исковерканы покалеченным разумом этих ублюдков. Жан не хочет давать волю слезам — и очень быстро обида сменяется гневом, но всё равно жжет глаза. Он дрожащими руками перебирает содержимое коробки, осматривает все вещи, что были так ему дороги, думает о том, сможет ли починить и привести в порядок хотя бы часть из них. Лихорадочно перебирает разрезанные открытки, пока горло сжимает отчаянная судорога. Он хватается за тетради почти неосознанно, открывает, не думая, и его встречает написанное размашистыми буквами слово «шлюха» — чёрный маркер, испорченные страницы. Жан замирает, задерживая дыхание. Слово отдается звоном в ушах, криками и мольбами, болью в плече от укуса, и Жан тут же поднимает ладонь к шее, сжимая несильно, но ощутимо. Достаточно, чтобы вернуть себе ощущение собственного тела. Он не успевает остановить себя, прежде чем начинает вырывать листы, но слова никуда не уходят, их не вырвать так просто, как рвется бумага, Жан видит каждое слово отпечатанным на своей сетчатке, и накатывает невыносимая тошнота вместе со слабостью, пока он заканчивает вырывать листы, которые разлетаются по спальне. Он сжимает одеяло пальцами, костяшки отзываются болью, но эта боль снова возвращает его на землю. Жан дрожит, но хотя бы осознает происходящее. К нему в дверь вдруг раздается осторожный стук, и он вздрагивает. — Жан? — это голос Кевина, и это худший момент для его появления. Хуже быть просто не может, так что Жан едва слышно чертыхается и быстро скидывает в коробку все, что разложено на его кровати, а после в панике оглядывает пол, усыпанный бумагой. — Я могу зайти? — Кевин спрашивает, и только это спасает Жана, так что он отвечает хрипло и так громко, как может: — Н-нет. Не сейчас. Позови мисс Уинфилд. Пожалуйста, — добавляет тише, и Кевин неуверенно топчется у двери, прежде чем отойти. Эбигейл заходит к Жану с испуганным видом, и её брови тут же взлетают вверх, когда она видит разбросанные листы. К тому моменту, как она приходит, Жан уже на ногах, не слишком успешно пытается собрать вырванные листы. — Жан? — спрашивает она как можно мягче, и тот упирается ладонью в спинку кровати, чтобы не упасть. Смотрит на Эбби виновато, пытается вжать голову в плечи. — Все нормально. Не переживай. Можешь объяснить, что произошло? Жан сглатывает, по-настоящему раздумывая над этим вопросом, а потом медленно качает головой. — Не могу, — отвечает почти шепотом, — но Кевин… Ему нельзя это видеть. Эбби молча помогает ему собрать листы, хотя Жан видит, как искажается ее лицо, когда она видит надпись. Она складывает все в коробку, накрывает её крышкой и собирается унести, но Жан останавливает её. — Они хотели сделать тебе больно, — говорит Эбби, и ее глаза пылают злостью. — Я не позволю, чтобы ты делал себе больно ещё и своими собственными руками. — Это мои вещи, — повторяет Жан. — Испорченные, но мои. У меня больше ничего нет. Это правда, но лицо Эбби меняется, когда он произносит эти слова. Она сглатывает, а потом подходит к подоконнику, чтобы оставить коробку там. Видно, что она борется с самой собой, но в итоге выдыхает и шагает в сторону двери. — Мне позвать Кевина, или ты не хочешь его видеть? Жан определенно не хочет, не сейчас, когда он только увидел подарки от Воронов, когда слова «шлюха» и «предатель» все еще горят у него в сознании неоном. Но Кевин ещё никогда не заходил так поздно, и неясная тревога пересиливает отвращение. Он просто спросит, что случилось и что ему нужно. А потом он скажет ему уйти — и Жан правда верит, что сможет это сделать. — Эбби сказала, что у тебя всё в порядке, но я не… Я привык не верить этой фразе, — Кевин закрывает за собой дверь, замирая на пороге. Жана до сих пор всегда удивляет, каким Кевин становится рядом с ним сейчас: замкнутым в себе, напуганным, до нелепого осторожным. Словно действительно боится навредить — но Жан знает, что трудно навредить тому, что и без того давно рассыпалось в крошку. Так что Кевин немного опоздал, но он все равно это ценит. — Ты звучал… испуганным. — Она не станет тебе врать, — холодно говорит Жан, но его руки до сих пор сжимают простыню, чтобы скрыть дрожь в пальцах. — Все нормально. Ты сегодня поздно. Кевин недоверчиво прищуривается, и видно, что он не принимает такой ответ, но он решает оставить это на потом. — Я… Да. Решил заехать перед ночной тренировкой, — он опускает взгляд в пол. — Почему-то думаю о тебе. Весь день. Жан не знает, что на это ответить, но Кевин говорит вполне искренне, так что он лишь поводит плечами. Он тоже думает о Кевине — последние несколько лет только Кевин Дэй и занимает его мысли в те дни, когда он может думать о чем-то, кроме выживания, но Кевину совсем необязательно это знать. Они разговаривают о какой-то ерунде, но ощущается это по-странному комфортно. Словно Жан снова находит дорогу домой. И смех Кевина, его улыбка — все это заставляет его сердце пропускать удар за ударом. Кевин явно уезжает на тренировку позже, чем планировал, но он обнимает Жана на прощание и стоит, держа его в объятиях, так долго, что Жану уже начинает казаться, что это просто сон.

***

Жан набирает номер Кевина сразу, как только первичный шок уступает место возмущению. Он не собирался смотреть матч Лисов с Пандами, не собирался сидеть два часа, в стрессе следя взглядом за фигуркой Кевина на экране, — но почему-то именно это он и делает. — Ты чокнутый, — чеканит он в телефон, как только на том конце поднимают трубку, — ты правда это сказал, — Жан и сам понять не может, что за эмоция звучит в его голосе. Кевин нервно хмыкает. На фоне — гул, смех и голоса, но потом слышится хлопок двери, и Кевин остается в тишине. — Сам не верю, — признается он. Жан прикусывает губу. — Зачем? — тихо спрашивает он. — Ты ведь понимаешь, что не отделаешься так просто, они могут… он может… — Я не подумал, — перебивает его Кевин. — Это был адреналин, эмоции от победы, усталость от подобных вопросов. Но я… — он мнется, замолкает на пару секунд: — я не жалею. О том, что всё-таки это сказал. Жан сглатывает, думая, что на это ответить. Он хочет сказать что-нибудь — что-угодно, на самом деле, — что заставит Кевина понять, что Жан им гордится. Это главное для него сейчас, когда он так уязвим, когда на него и без того наверняка посыпалась куча обвинений или шуток от Лисов. Жан винит себя за то, что и сам начал разговор с обвинения, и предпринимает жалкую попытку это исправить: — Мир должен когда-то узнать правду, — говорит он негромко — и почти готов поклясться, что слышит вздох облегчения. — Да. Да, — быстро отвечает Кевин. — Ты… Как там? — Как видишь, пока жив, — Жан фыркает. — Не шути так, — отвечает Кевин уже серьезно, и Жан почти видит, как он хмурит брови. — Если тебе что-то нужно, ты… Не стесняйся просить, ладно? — вдруг добавляет он, заставляя Жана практически застыть от изумления. Не то чтобы у него были поводы сомневаться в заботливости Кевина — но он явно не ожидал, что тот будет так прямо об этой заботе говорить. — Хорошо, — неуверенно отвечает Жан, — спасибо? — звучит и правда как вопрос, так что Кевин неловко усмехается. — Ты позвонил, просто чтобы сказать, что я чокнутый? — он вдруг переходит на французский, и Жан позволяет себе едва заметный вздох: французский Кевина всегда был его слабостью. Кевин — единственный человек, которому Жан готов прощать все ошибки в произношении и грамматике, просто потому что это Кевин и его акцент сражает Жана наповал. — Что-то вроде того, — бормочет Жан, радуясь, что через звонок Кевин не может почувствовать, как у него горят уши. Он и сам не знает, зачем позвонил: набрал номер прежде, чем успел подумать. Это был первый раз за последние несколько месяцев, когда он сам позвонил Кевину — и получил от него ответ. — Вы сыграли лучше, чем я ожидал. — Это высшая похвала от вас, monsieur Moreau? — Кевин фыркает, но в его голосе слышно смущение. — На самом деле, могли бы и лучше. Не слишком хорошая игра. — Вы играли слишком честно, — Жан морщится: после Воронов странно видеть такую чистую игру — хотя игра Лисов тоже отнюдь не идеальна. — Да ну… Ой, что? Да, сейчас, — он отводит трубку от уха, отвечает кому-то — судя по голосу, это Эндрю, и Жан недовольно сжимает зубы. Это не ревность, он знает, уже думал об этом — это просто желание защитить и злость. Потому что он помнит синяки на шее Кевина — и держит в голове мысль о том, что этот чокнутый мог бы и не остановиться, если бы его не оттащили. — Жан, извини, мне надо идти, мы собираемся уезжать. Я зайду к тебе вечером, ладно? У тебя всё нормально? Жан на мгновение замолкает, часто моргая. Кевин правда это спросил? Он не считает Кевина черствым, но знает, что ему правда трудно выражать словами то, что он думает и чувствует. Возможно, сейчас сказывается адреналин после игры. — Я… Да. Все в порядке. Не скучаю, — он хмыкает. — Вот и отлично, — бросает Кевин непривычно мягким голосом, — до встречи, Жан. Я… — он замолкает, но Жан не сбрасывает: слышно, что Кевин мнется, словно хочет бросить что-то напоследок. — Когда я только вышел в раздевалку, думал, меня вырвет от тревоги. Но мне стало лучше. Спокойнее. Спасибо. — О, — Жан ошеломленно замирает. Он не ожидал такого признания — и уж тем более не ожидал, что оказывает на Кевина такой эффект. Но прежде, чем он успевает ответить, Кевин сбрасывает, и Жан тяжело сглатывает, растерянно глядя на мобильник в своих покалеченных пальцах.

***

— Почему Троянцы? У Жана уже нет сил кричать. Он не видит смысла в этой ссоре, он не знает даже, что может предложить взамен, но его отвращение к этой калифорнийской команде такое сильное, что он просто не может понять: почему Кевин выбрал для него именно это место? — Потому что там Джереми Нокс, — Кевин приводит очередной аргумент, и на этот раз Жан ошарашенно распахивает глаза, глядя на него. Ему даже возразить нечего — потому что он просто, блять, не знает, что говорить. — Я ему не доверяю, — говорит он наконец, приподнимая подбородок, хотя звучит не слишком уверенно. Это часть правды: он немного ревнует, очень сильно — не понимает, и ещё больше — бесится от того, какой этот капитан до отвращения улыбчивый и жизнерадостный. Ревнует, конечно, Кевина, который так по Троянцам фанатеет — непонятно, из-за чего, да и как вообще Ворона могла привлечь подобная команда? Но Кевин протягивает ему руку, Жан с сомнением вкладывает в неё свою ладонь, и Кевин осторожно целует его пальцы, непрерывно глядя ему в глаза. Пуф. Сражен наповал, пуля пронзает навылет, он беззащитен перед Кевином и его щенячьим взглядом. — Ты нигде больше не найдешь такой безопасности, как там, — говорит он тихо, и лишь теперь, прислушавшись, Жан улавливает в его голосе нотки едва выносимой тревоги. Кевин, должно быть, очень за него беспокоится. Осознание болезненно сдавливает сердце: сколько бы Кевин ни притворялся, как бы старательно ни принимал безразличный вид, Жан всегда будет видеть его насквозь. Жан ведь не сможет ответить, если его спросят, куда он хочет. Он хочет домой, но его домом всегда был Кевин, и сейчас хочется как в детстве сесть на пол и расплакаться от того, что он только-только увидел его — и вот их снова собираются разделить. Но Жан был тем ребенком, которому даже в детстве запрещали плакать, так что он до скрипа сжимает зубы и молчит. Он знает, что ему нужно вернуться в Эвермор, — но он не знает, куда ему хочется. Не в Калифорнию. Лисы его тоже не примут. Что остается, Шакалы, Панды? Чушь, а не команды. Так что в чем-то Кевин, может, и прав, но Жан не хочет, не может снова его потерять. Не сейчас. Он пока не готов. Ещё хотя бы немного времени вместе, Кевин для него — блядский наркотик, и он слишком долго любовался новенькой дозой после долгого перерыва, так и не успев ее принять. Постыдное «я не хочу уезжать» едва не срывается с его губ, но он опускает взгляд в пол и ждёт. Хоть чего-нибудь, пусть даже ядерной бомбы. Лучше бы уж её. — Троянцы о тебе позаботятся, — мягко говорит Кевин, возвращая его к реальности. — И пусть только попробуют хоть пальцем тебя тронуть. Я приеду, если я… — он вдруг запинается. — Ну, если вдруг будет нужно. Я приеду. Ты только пиши или звони… ладно? Это звучит так, как будто они уже прощаются, хотя до этого Лисам ещё надо пережить матч с Воронами, а Жану — день наедине с собой, и ему совсем не нравится этот тон Кевина. Но он вряд ли имеет какое-то право голоса, так что он лишь кивает и позволяет Кевину притянуть его к своей груди. Там тепло. Эти объятия всегда напоминают Жану дом, которого у него никогда не было — точнее, физически дом был всегда, но никогда не было места, которое он мог бы так называть.

***

В день решающего матча его поднимают ни свет, ни заря — но лишь для того, чтобы отвезти в другое здание. Хоть какая-то смена обстановки могла бы быть неплохим развлечением, если бы не событие, которое выбивает его из колеи с самого утра. Кевин. Кевин приходит отвозить его в Лисью Башню, и Жан отшатывается, когда тот переступает порог; в ужасе глядит на его лицо. — Кевин, — шепчет он, — Кевин, ты с ума сошел? Нет, ты точно… Кевин. В его голосе — весь ужас этого мира, он смотрит на Кевина и не верит тому, что видит, хотя даже не совсем понимает, что это: свежие чернила расплылись нечетким пятном под пленкой. Он точно знает лишь одно: Кевин перебил татуировку накануне матча, и это означает, что он просто идет на собственную смерть. Пяти лет жизни с Рико Жану хватило на то, чтобы понять его, выучить звук его шагов наизусть, запомнить его предпочтения в изощренных методах наказаний, — но он до сих пор не может предсказать его действия. Рико — чертов динамит с таймером, на котором постоянно меняются цифры, и тридцать минут могут превратиться в тридцать секунд, не успеешь и глазом моргнуть. Так что Жан даже предположить не может, как Рико отреагирует на подобное оскорбление, — но он точно захочет убить Кевина. Жан смотрит на татуировку и ощущает бессилие от того, что он не может запретить Кевину ехать на эту гребаную игру. Кевин закатывает глаза, берет с пола сумку с вещами Жана, и Жану тут же хочется дать ему пощечину, а боль в груди сменяется раздражением. И плевать. Пусть идет, куда ему вздумается, даже если оттуда его сегодня увезут в черном мешке. Жан видит, что у Кевина похмелье, и от этого у него сосет под ложечкой. Он знает, что Кевин пьет — просто не знает, как много, — и если он способен напиться даже перед решающим матчем в сезоне… Жан неплохо знаком с зависимостями. Ему не хочется, чтобы Кевин стал их жертвой. Эндрю отвозит их до Лисьей Башни, но в комнату его провожает только Кевин. Показывает, где и что находится, спрашивает, нужно ли Жану что-то еще, — и поразительно успешно избегает смотреть ему в глаза. Жана это уже начинает выводить из себя — это гребаное избегание, эти чертовы недомолвки, это стеснение, совершенно не к месту, в их-то ситуации, когда они видели друг друга в таких состояниях, что и смущаться, казалось бы, уже давно нечего. Но Кевин не поднимает на него взгляд, как будто бы ему стыдно, Кевин говорит с ним с напускной холодностью, которая моментами неестественно сменяется на заботливое тепло, и Жану хочется кричать и рвать на себе волосы от того, как он устал от этой неопределенности. Он по-прежнему терпеть ее не может. Тем более от Кевина — особенно от него. Кевин снимает пленку, чтобы промыть еще явно не зажившую татуировку и заклеить ее пластырем, и Жан наконец видит: шахматная фигура. Королева. Все раздражение снимает как рукой, и он сглатывает, ловит взгляд Кевина в отражении зеркала. Тот неуверенно растягивает губы в улыбке. В это мгновение Жан понимает, как сильно Кевин волнуется. Этот день может решить его судьбу — черт и тот не знает, на что способен Рико Морияма, если все идет не так, как хочет он сам. А если все идет ровно по его плану, то и здесь неизвестно, не будет ли он упиваться собственным успехом до такой степени, что перестанет себя контролировать. Жану страшно за Кевина, а ведь его даже не выпустят из этой комнаты сегодня, — так насколько, должно быть, сам Кевин сейчас боится за себя, свою команду и своего отца. Что-что, а бояться Кевина научили отлично. — Я буду смотреть матч, — зачем-то говорит Жан, и голос его звучит хрипло. На лице Кевина мелькает тень — словно тело пронизывает укол боли, и он кивает. — Лучше не надо, — бормочет он едва слышно. Приклеивает второй пластырь, чтобы татуировка точно не была видна, а потом оборачивается, тяжело глядя Жану в глаза. Этот взгляд практически давит своим весом на плечи. — Пожалуйста, не наделай глупостей. Жану хочется закричать. Ему хочется возмутиться, покрыть его отборным французским матом за то, что он возится с ним, как с ребенком, хотя иногда присутствует ощущение, что Жан старше Кевина. Ему хочется дать ему пощечину — но Жан скорее покончит с собой, чем сделает Кевину больно. А он знает, что это равнозначные вещи, потому что однажды он дал Кевину обещание, и Кевин даже понятия не имеет, скольких усилий ему стоило его выполнить. Ему хочется много чего, но в итоге он просто медленно кивает и провожает Кевина до двери, позволяя ему закрыть за собой. Вот и всё. Да здравствуют часы в распоряжении самого себя и собственных мыслей. Сначала Жан изучает их комнату, оглядывает холодильник, берет яблоко с полки, открывает ящик с кухонными приборами и, фыркнув, сгребает оттуда конфеты вместе с пустыми обертками, чтобы выбросить их в урну. Он подходит к окну, слоняется по комнате, изучает — сразу узнаёт место Кевина и стоит у его кровати неприлично долго, прежде чем все-таки сесть. Ему кажется, что он даже чувствует его запах. Этот аромат его парфюма всегда вызывает у него неясную тянущую боль за грудиной, и сейчас он может позволить себе лечь на спину, прикрыть глаза и утонуть в ней, вспоминая глаза Кевина, его акцент во французском, его надменный взгляд и то, как он умеет брать его за руку и сжимать пальцы в своих, тепло и крепко. Первые часы наедине с собой он практически выживает, а потом приближается время матча — и Жан включает телевизор. После, несколько дней спустя, когда его будут расспрашивать Бетси, Эбигейл и врачи из больницы, он не сможет дать ни одного внятного описания того, что происходило в следующие часы. Он не вспомнит практически ничего, кроме серого тумана, который будто заслонил его разум на период матча и всех последующих событий. Он скажет, что тревога была слишком сильной, скажет, что, наверное, уснул, а проснулся в самый неудачный момент, — но он не сможет вспомнить, почему все закончилось именно так, как закончилось. Был матч Лисов и Воронов по телевизору. Была комната в общежитии. Был гол в последние две секунды, была клюшка Кевина в его левой руке, была гордость, смешанная с ледяным ужасом. Был запах Кевина, звонок Рене и острое желание пойти наперекор ее просьбе. А потом разум накрыла одна сплошная алая пелена боли.

***

Когда в дверях палаты мелькает знакомая темная шевелюра, Жан думает, что ему это мерещится. Ему только-только вкололи кубик обезболивающего, перед глазами слегка плывет, и это наверняка галлюцинация — от всех тех лекарств, что в него без конца вливают. Но вот силуэт приближается, вот проступают черты лица — и Жан вмиг чувствует, что обезболивающие, сколько бы их ни было, никак не способны заглушить ту боль, что внутри. Потому что Кевин останавливается у его кровати, неловко заламывая пальцы, опирается ладонью на спинку кровати, и Жан смотрит ему в лицо — и видит то, что не хотел бы видеть. Моря, океаны боли, он не хочет, чтобы Кевину было больно, не хочет быть для этой боли причиной, но Кевин смотрит на него с тоской и страданием во взгляде, с сожалением, с вопросом «почему?», и Жану снова хочется кричать и вырвать себе внутренности. Или просто, чтобы его вырвало. Кровью и желчью. Прямо на кафельный пол его палаты. Кевин, кажется, хочет что-то сказать, но закрывает рот, и Жан мягко похлопывает по матрасу рядом с собой. Кевин садится так быстро, словно только этого и ждал. Прежде, чем он успевает заговорить, Жан начинает первым. — Прости, — он не узнает свой хриплый голос, протягивает руки в бинтах и берет ладонь Кевина в свои, — пожалуйста, извини. Я держался все время пока был там, и сам не знаю, что случилось теперь, я… Мне жаль, — он едва ли сам понимает, что говорит, но выражение лица Кевина, по мере того как он осознает услышанное, наполняется ужасом. — Жан. Жан, — перебивает он его, сжимая его пальцы — но сжимая осторожно, Жан чувствует, и это отдается болезненным гулом, словно рой пчел где-то внутри жалит его без остановки. — Прекрати. Только попробуй ещё раз… Жан. Мой хороший, — вдруг говорит он, голос срывается на шепот, лицо искажает судорога боли. От такого обращения Жан едва не вздрагивает, но смотрит — во все глаза. — За что ты извиняешься? Жан не верит в то, что он видит, потому что это блеск, это слёзы в глазах Кевина, и он точно принял бы это за галлюцинацию, если бы прикосновение ладоней Кевина не было таким горячим и реальным. Так что он смотрит на него, потеряв дар речи, а Кевин смотрит в ответ своими блестящими глазами олененка, и Жан думает: если это его наказание за то, что он сделал, он никогда больше этого не повторит. Ни за что не позволит этому разбитому выражению абсолютной боли вновь возникнуть на лице Кевина — не по его вине. — За то, что я нарушил обещание, — отвечает он наконец глухо, запоздало, словно только услышал вопрос. — Я не хотел. Я… — Да плевать. Главное, что с тобой всё в порядке, — сипло выдыхает Кевин, а потом поднимает ладони Жана к губам. Оставляет влажные поцелуи на пальцах. Жан видит, как слеза стекает по щеке, но Кевин её игнорирует. — Ты такой бледный. Ты… Жан, пожалуйста, мне очень жаль, что мы оставили тебя там одного, что я оставил тебя когда-то, что из-за меня… — Чш-ш, — Жан его перебивает, потому что у Кевина голос срывается, и он просто физически не может это слышать, хочется орать от боли. — Вы не знали. Ты не мог поступить иначе. Мы уже говорили об этом. — Да, но, — он судорожно вдыхает, — ты… ты сейчас здесь, потому что ты пытался… Хотел… Я боюсь… — Мне правда жаль. Правда, — чувство вины оседает на дне мерзким тошнотворным осадком, когда Кевин поднимает на него ошарашенный взгляд. Глаза у него красные, словно он почти не спал, слеза высыхает на щеке, и Жан не может оторвать взгляд, потому что эти глаза его просто гипнотизируют. — Если ты ещё раз за это извинишься, я пойду и застрелюсь прямо сейчас, — предупреждает Кевин, и несмотря на всхлип вперемешку со смешком, звучит он вполне угрожающе. Жан пытается улыбнуться. Кевин взглядом выхватывает его улыбку и улыбается в ответ. Нежно. Так, как умеет только он — и только с Жаном. Жан не видел, чтобы он кому-то ещё улыбался так же. — Правда. Я серьезно. Не смей. — Но я же… — Жан, — и в его голосе практически звучит угроза. Жан умолкает. Он не понимает, почему Кевин не хочет слушать извинения, но он уж точно не в силах спорить с ним сейчас. Так что он лежит на своей кровати, устало смотрит на Кевина из-под прикрытых глаз, позволяет ему целовать свои пальцы и костяшки. — Я так рад, что… Что тебя удалось спасти, — вдруг говорит он быстро, и Жан сглатывает. Он правда этого не помнит — как полосовал руки, как кровь стекала по белому кафелю ванной, как перед глазами мутнело от кровопотери. Не помнит ни охрану, ни машину «скорой», ни капельницы в первый день и допросы врачей. Так что он не ответит Кевину, если тот всё же спросит, почему, — но Кевин не спрашивает. Словно и сам видит ответ по глазам. Словно для него это не имеет значения. Для Жана — тоже. Ничего уже не имеет значения, кроме того, что Кевин пришел, что Кевин не злится на него за то, что он сделал, хотя Жан готов извиняться столько, сколько понадобиться, но Кевину это почему-то не нужно. — Ты идиот, что играл левой рукой, — вдруг говорит Жан. Пару секунд Кевин смотрит на него ошарашенно, не понимая, о чем речь, а потом вдруг его пробивает нервный смех. — Что? Не смешно. Это опасно. У тебя была травма… — Жан, — Кевин перебивает его с мягкой улыбкой, качает головой, у Жана комната идёт кругом от того, как красиво он улыбается. А потом Кевин опускает голову и кладет её Жану на колени, чтобы быть ближе, и Жан тянет пальцы к его волосам. Они оба затихают в этой идиллии, и Кевин размеренно дышит, обнимая его ноги, а Жан гладит его по голове и чувствует, как с каждой секундой отступает боль.