the try

      «Расслабься».       Однозначное слово, сказанное на грани шелестящего шёпота, — но внутри у Антона уже всё болит от тревожного предвкушения.       В свете голубого монитора лицо Собакина казалось каким-то призрачно-бледным: глубокие скулы, ямки под глазами — всё это контрастировало с распалённым, до безумия смущённым Тяночкиным. Он сидел, волнительно кусая губы, не дыша и не двигаясь — в опасной близости от такого фантомного Собакина, улыбавшегося уж как-то совсем очевидно.       — А если мама зайдёт? — неуверенно выдавливает школьник, волнительно обернувшись в сторону двери. Кажется, он спросил это в третий раз.       Что-то тихое и печальное скользнуло в снисходительной улыбке напротив.       — Мы можем прекратить, ты знаешь это.       Тяночкин с секунду смотрит с серьёзной решительностью в тишине, нависшей молчаливым приговором; набирает воздуха в лёгкие, словно готов окунуться под воду — жест почти детский и глупый, но только так он может справиться с балансирующим на грани стресса сознанием. А затем…       Тянется навстречу.       Всё происходит будто в замедленной съемке: вот сорванный вздох. Вот дрожащее дыхание, ласковое, почти трепетное прикосновение к губам — настолько пленительное и осторожное, что будь Антон на ногах, он рухнул бы в ту же секунду.       Десятиклассник, вдруг встревоженный случайной мыслью, разрывает мучительно робкий поцелуй и, без всяких раздумий заходится неуверенным шёпотом, касаясь веснушчатым носом чужого, тонкого и вздёрнутого.       — Извини. Я совсем не умею целоваться…       Но его больше не слушают.       Школьник чувствует улыбку — нежную и широкую. Он чувствует, как трясётся Собакин, — ладонь, аккуратно переместившаяся на щеку, обдавала холодом — и вместе с тем горячила распалённую кожу. Он касался Антона с таким лихорадочным нетерпением, словно мечтал об этом весь год. Тихое «прости» скользит между аккуратными, почти отчаянными прикосновениями к лицу.       В голове, генерирующей панику и страшные картинки, неожиданно оказывается… пусто. Только тонкая пленка молока, обволакивающая разум, и жгучее желание, с каждым пойманным вздохом вымещающее остатки притуплённой паники.       Антон целует медленно: неуверенно двигает губами, сминает металл пирсинга, меняет положение головы и выдыхает нежное удовольствие в тёплые щёки, отрываясь, чтобы заглянуть в глаза, наполненные безграничной доверием и любовью, от которых приятно щемило где-то в груди.       Настолько, что между бесшумными поцелуями где-то послышался всхлип.       Саша обнимает пылающее лицо вспотевшими от волнения ладоням, льнёт навстречу глубокой признательности. Он тоже не умеет целоваться, как показывают в кино; но он просто чувствует, нет, блять, он просто нуждается в том, чтобы быть ближе к нему. Чтобы чувствовать исходившее тепло, нелепые извинения; дышать долгожданной близостью, ощущать карамельную сладость на языке.       В какой-то момент Антон ощущает лёгкий толчок в грудь, а обласканное румянцем лицо глядит на него со смесью тревоги и вожделения, непонимания и горячего желания. Так, будто за неопределимым желанием быть рядом следует обязательное наказание.       Но на звездном одеяле не случилось ничего непоправимого: комната наполнилась очередными шумными вдохами, иногда до смущения неприличными звуками, хриплым смехом и провальными попытками притупить пыл друг друга.       Раздвигая рамки дозволенного, теряясь в ощущениях, обжигающих объятиях и трогательных чувствах друг к другу.       И даже неожиданный шум за стеной не оказался помехой.