Space object #1. Sun

Как же Эрухабен был прекрасен! Его осанка, движения изящных пальцев, сжимающих фарфоровые ручки чашек, письменные перья и элегантные ложки, его эти усмешки тонковатых ярких губ, обнажающие лишь слегка острые клычки, которые при желании могли удлиниться вместе с остальной челюстью, предупреждая о том, что к обладателю этой широко раскрытой пасти лучше не лезть. О, все это было восхитительно! И Эрухабен, конечно же, об этом знал. Он в конце концов жил с этим телом, что манило провести руками по бледному, выточенному будто из мраморной пыли лицу, на котором горели узкие глаза, что уголками сужались к низу, на котором губы цвета розового вина привлекали, а золото глаз — заманивало в пустоту. В пустоту, на дне которой ожидалось почувствовать мягкость подушек, набитых тонкими перьями убитых гусей и гусынь, но которая на самом деле была наполнена тяжёлым, блестящим золотом. Как же Эрухабен был прекрасен! Его называли «бесчувственным», «ублюдком» и «слабаком», но никогда не звучало из чужих уст, из которых лились помои прямо на маленького дракона с обычными волосами цвета полежавшей соломы, что Эрухабен «уродец». Никто не называл его «некрасивым», «мерзким» или же «безобразным» — и все потому, что Эрухабен даже в худшие свои годы, проведенные, прячась по кустам и в лужах, блистал, как даже начищенный пятак в руках толстяка с жирными пальцами не блестит, переливаясь под лучами дурацкого солнца! Эрухабен сам был этим блядским солнцем, которое пусть и не светило на каждого первого, пусть не освещало грешную землю, но которое привлекало мотыльков, которые потными руками желали схватить его за волосы, притянуть красивые губы к ширинке штанов, заставляя зубами стянуть трусы и лизнуть головку, заглатывая сразу до конца. О да, Эрухабен прекрасно знал, что он настолько прекрасен, что многие тупые, невежественные и такие непрекрасные вот совсем люди хотели заполучить в свои руки драгоценность, которая блестела на свету и была похожа на слиток золота. Эрухабен з-н-а-л, как сильно все эти люди жаждали широко раскрыть его рот пальцами, плюнуть внутрь, заставляя его сглотнуть, чтобы затем вместо грязной липкой слюны толкнуть туда свой член, проталкивая его дальше и дальше в податливую глотку. Эрухабен знал, как сильно все эти ублюдки из близлежащих деревень жаждали смахивать слезы, что лились из его золотистых, плаксивых глаз, вбиваться быстрее и глубже, при этом не доставая кончиком своего члена даже до задней стенки глотки. Ха, Эрухабен столько раз позволял этим ничтожествам трахать свой рот, трогая себя через ткань туник, сотканных из золотых нитей с примесью алмазной пыли, что сам уже начал считать себя продажным, пусть даже лишь прядка его золотистых волос стоила больше, чем все те, кого он впускал в свою холодную твердую постель (он просто расставил золотые слитки таким образом, чтобы на них можно было спать — ах, он все ещё был таким прекрасным и восхитительным драконом!) Эрухабен был рад опуститься на колени, мягкими тонкими пальцами коснуться грязной одежды очередного, неизвестно какого за сегодня незнакомца, провести лишь слегка длинноватыми когтями по чужому бедру, раскрыть рот пошире, позволяя слюне капать с упругого красного языка и губ, красневших после каждого отсоса все больше и больше. Как же ему нравилось видеть в глазах тупых беспомощных перед его мощью людишек отчаяние, когда его собственные прекрасные губы смыкались на мокрой от выступающего предсемени головке, стоило языком толкнуться в щелку, а затем заглотить, втягивая щеки и чувствуя внутри бархатность тонкой кожи чужого члена. Эрухабен тёк, как текут только кошки во время течки, лишь чувствуя в своем паршивом дрянном рту твердость налившейся плоти и горечь белесой спермы, пачкающей его голую грудь, молочные бедра, ненасытную дырку и даже жадный до ласки рот. Эрухабен позволял все это и даже большее по одной простой причине: точно так же, как он был прекрасен, Эрухабен был и одинок. И одиночество это он глушил не в вине или книгах, не в золоте, собирать которое надоело в первые пять сотен лет его бесконечно долгой жизни, и даже не в знаниях. Он глушил это мерзкое чувство в запахе и вкусе спермы, наслаждаясь всякий раз все больше и больше тому, как грубые (и грязные) руки прикасаются к его языку, проталкивая этим резким движением остатки белого сока глубже в глотку. Одиночество было легко заглушить членами, которые Эрухабен рад был заглатывать снова и снова, задыхаясь в редких случаях от возбуждения, при этом своими же пальцами проникая в растянутую предыдущим «посетителем» дырку, чтобы получить наконец удовольствие, которое заставляло забыть об одиночестве. Ах, весь Эрухабен, прозванный Золотым за мягкие волосы и глаза, которые хотелось забрать себе и спрятать под подушкой, пачкая руки в этих прядях, что были словно золотые нити, и крови… О, Эрухабен жаждал любого внимания так сильно, что был готов даже самого себя и гордость, поющую золотой птичкой в такой же золотой клетке, потерять, лишь бы перестать чувствовать так много. Да, Эрухабен был так прекрасен — и так одинок, живя в своей этой поистине дорогой клетке из золота и золотых листьев, в которой лежали только золотые слитки, на которых он лежал, словно в кровати, укрываясь одеялами из золотых нитей и даже чай умудряясь пить из золотого сервиза. Он вроде бы и привык к тому, что люди приходят к нему за одним: трахнуть готовую дырку или блядский рот, который будто просит все больше и больше, завлекая блестящей слюной, стекающей по подбородку на грудь, золотыми глазами умоляя не прекратить сладкую муку, но быть жёстче, быстрее, лучше. Эрухабен привык за сотни этих бесконечных лет к жажде по прикосновениям и наполненности, к тому, что жители деревень и иногда далёких городов приходили к нему сперва за советом или за его головой — только для того, чтобы пасть, поддаваясь своим желаниям и соглашаясь отдаться возбуждению и дать Эрухабину то, что он так сильно жаждал. А потом неожиданно сквозь бурю и шторм снова пришли люди — но на этот раз не для того, чтобы поставить его, безропотного, на колени и вонзиться горячим тощим членом прямо в жаждущий рот. К нему пришли те, кому было плевать на его силу, те, кто даже не догадывался, сколько за день деревенщин было «обслужено» в этой пещере, сколько раз Эрухабен кончал, пачкая стены, пол, поверхность стола и даже в редких случаях потолок своей спермой. Ха, к нему пришли те, кто стал его семьёй, понимаете? Те, кто впервые назвали его не «шлюхой» или же «потаскухой», сравнивая его рот с пиздой продажных девок (только намного лучше и теснее), не с прекрасной нимфой, что сидит на своей горе, окружённая непроходимым туманом и злобой. Ах, они в самом деле видели в нем Великого дракона — того, кем Эрухабен был все это время, при этом позволяя самому себе забывать об этой «незначительной» детали каждый раз, стоило стойкому запаху человеческого тела и предсемени защекотать нос. Они считали его частью семьи, и это было так прекрасно, как и Эрухабен был прекрасен абсолютно всегда. Как жаль, что даже через столько лет среди них, в окружении милых детей, что даже заботясь об этом панке и даже слыша смех Раона, от которого в груди что-то мягко сжималось, Эрухабен чувствовал что-то не то... Пусть Золотой Дракон и радовался, что какие-то там дети счастливо и беззаботно ели вкусняшки, при этом проводя эксперименты в дальней комнате поместья (любого из них)... О да, он все равно даже в окружении своей собственной семьи, которая грела его изнутри и заботилась о каждом, как о себе самом… …Эрухабен все равно оставался в одиночестве, которое его душило каждый божий день. Но он никогда не позволит этому гадкому чувству всё-таки себя задушить…

Красивей ты монет И золота прекрасней, И даже через сотни лет, Когда ты от несчастья В попытках убежать Один останешься в тени — Пожалуйста, ты только не грусти! Ведь даже в час тревоги Спасут тебя… Твои ли руки или ноги?

…ведь Эрухабен больше не один