Храм

Больничный коридор, холодная плитка пола, электрический свет с потолка. Несколько часов назад Маджима был вынужден молча проводить взглядом Саеджиму, в наручниках ушедшего в компании полицейских. Он ушёл, и они оба знали, что, в конечном итоге, это верный и единственный выход, но Маджима не мог так сразу принять и согласиться с ситуацией, в которой даже не было шанса что-то изменить. Их всех поставили перед фактом, и теперь вновь неизвестно, при каких обстоятельствах и в какое время они смогут увидеться в следующий раз: на судебном слушании, в обшарпанной комнате для свиданий или только через несколько лет… Забрав Саеджиму, детектив оставил и другой повод бесполезно брыкаться и стенать: Кирю под арестом. Тоже. Маджима беззвучно простоял у дверей его палаты уже некоторое время, около двух часов, сложив руки на груди: час назад Акияма увёл Харуку, они лишь кивнули Маджиме и на ватных ногах удалились, абсолютно оправданно пребывая в растерянном и обессиленном состоянии из-за этих новостей. Никто не был готов так быстро потерять обретенное облегчение… Уж точно не Харука, эта бедная девочка, ни в чём не виноватая и несправедливо нёсшая груз чужих грехов. Наверное, они с Акиямой поехали в студию Дайна Чейр в Камурочо, Харуке нужно многое объяснить своим менеджерам и преподавателям, Маджима был уверен, что Акияма хорошо справится и поможет ей в этом. Вскоре после них ушёл и Датэ. Он провел какое-то время в палате Кирю и вышел оттуда с мрачным и бледным лицом, не попрощался и не взглянул на Маджиму, точно забыл, что он вообще здесь. Всё стихло. Мимо проплывали иногда медсестры с какими-то бумажками в руках, но они тоже не обращали на него внимание, занимаясь другими пациентами, и, вероятно, хоть какая-то из них спешила в палату к Дайго, которого они с Саеджимой на своих плечах довели сюда. Вынырнув из гнетущей задумчивости, как со дна многотонных вод, и тяжело вздохнув, Маджима отклеился от стены и надавил на ручку двери в палату Кирю. Она отчего-то поддалась через заметное усилие. Наверное, Маджиме и самому нужен отдых после всего, что случилось сегодня, раз сил не остаётся даже на то, чтобы открыть дверь. И правда, он заметил, заходя внутрь, что у него болит, покрытое синяками, всё тело, и что щиплет разбитая губа. Усмехнулся этому, но мысли крутились откровенно безрадостные. Внутри палаты было теплее, чем в коридоре, и приглушённый жёлтый свет лампы добавлял уюта настолько, насколько это возможно в таких условиях. Было тихо. Маджиме тут же захотелось спать, вся усталость в полной мере вдруг навалилась на мышцы — напряжение и изнуряющая бдительность исчезли, как только он сделал шаг вперёд, махом, как по волшебству. Они не виделись полтора года, и в эту встречу Кирю спал под капельницей, разбитый, растраченный, ему было хуже, гораздо хуже, чем Маджиме, но Кирю хотя бы был здесь, наконец-то был там, где его можно просто увидеть вживую, вблизи. Это успокаивало. Маджима огляделся замыленным усталостью взором, глаз болел из-за полопавшихся капилляров, и похожим образом ощущался второй, хотя фантомных болей у него давно уже не случалось. На рыжеватом столе, рядом с телефоном и чайником, стояла оставленная Харукой фотография, изображающая Кирю в красной гавайской рубашке в окружении своих улыбающихся детей. Дети уже заметно выросли с момента, запечатлённого здесь, и сама фотография вызывала приятную иногда светлую, ласковую печаль, но сейчас поверх неё пластом лежала звенящая опустошенность. Дети там, вдалеке, скучают по Дяде Казу, и их Дядя Каз, такой потерянный, не сдержал обещание, данное Маджиме, и ни дня не был счастлив за это время. Маджима, отвернувшись от фотографии, подошёл ближе к койке. Мерно пищал кардиомонитор. Он, пытаясь проморгаться и чётче сфокусироваться на лице Кирю, на самом деле знал, что просто тянет время, заполняя его хоть такими ничтожными, но всё-таки задачами и делами. Проморгаться, размять плечо, потоптаться на месте, — что угодно, лишь бы не признать, вглядевшись в Кирю основательно, в полной мере то, как глубоко въелась эта заноза и как плохи дела. Но он смотрел на Кирю безотрывно, и правда настигала его, как ни оттягивай этот момент. Хотелось сказать «Кирю-тян, Кирю-тян», но Маджима молчал, проговаривая его имя про себя снова и снова, и сожаление разъедало остатки стойкого мужества изнутри: Кирю-тян опять пострадал, опять мучается, опять беда обрушилась на него, на того, кто уже достаточно вынес, кто заслужил немного передохнуть. Пускай он влипнет в проблемы снова, пускай опять будет легендой, которую каждый встречный хочет свергнуть, пускай всё будет как всегда, но только чуть-чуть попозже… Да, Кирю не мог не сражаться — Маджима и сам жаждал этого, невыносимо ярко понимая, что если Кирю не сражается — он сам ржавеет. Если Кирю не борется — Маджима теряет хватку; и он растерял её, ослаб, постарел без Кирю, Маджиме было тошно от себя и от этой истины. В конечном счёте Кирю должен бороться и бесконечно доказывать другим своё первенство, это явление совершенно естественное и логичное, не подлежащее оспариванию или изменениям, и оно ведёт Маджиму вперёд тоже, неведомым для Кирю образом стимулируя его и подталкивая. Если Кирю не сражается — Маджима ржавеет. Если Кирю в строю и делает то, что у него лучше всего получается, — Маджиме есть к чему стремиться, есть о чём мечтать, есть во что зубами вгрызаться и от чего не отставать. Бывает сложно жить без далёкой, эфемерной мечты и идеи, определяющей картину мира, и Кирю был её олицетворением: идея стоической несокрушимости, идея силы духа, идея борьбы для Маджимы оживала в одном человеке, весь свет на нём сходился клином. За ним можно следовать на край земли, его можно слушать или не слушать, его можно неустанно вызывать на бой, к нему нужно тянуться и поспевать за ним, ведь выше него, больше него нет ничего, к чему Маджима не мог бы добраться. Единственная ступенька в жизни, которую он не преодолел — это Кирю, и без него нет смысла ни в этой вершине, ни в виде, открывающемся с неё. Кирю необходим, потому что ведёт его, показывает дорогу и возрождает в сердце азарт, раздувает пламя страсти к жизни, ни с кем Маджима не преисполняется такой смелостью, такой тягой ко всему одновременно. Но Маджима готов был отказаться от этого сладкого чувства восполнения, делающего его непобедимым, ещё ненадолго, лишь бы Кирю позволили восстановиться и перевести дух, лишь бы он по-хорошему встретился с детьми, лишь бы понял, что старался не зря… Он восстановился бы, отдохнул, принял бы любой грядущий вызов судьбы не дрогнув, и в следующий раз, когда судьба сведёт их, они сошлись бы при других обстоятельствах, и Маджиме была бы дарована возможность оказаться с ним рядом, когда тот снова является своей лучшей версией, когда он может дать Маджиме всё, без чего краски жизни тускнеют и без чего запал совсем не тот, что прежде. Но, глядя на него сейчас, Маджиме казалось, что ему глубоко плевать на всё то, что их роднит друг с другом, на мотивацию, на восхищение, на уважение, на дружеское соперничество, плевать на все причины их связи, на все, кроме одной, очень простой: Маджима правда хотел бы, чтобы Кирю был в порядке. Это приоритет. И всегда было приоритетом. Сейчас Кирю наконец-то не держал лицо, и оно явно отражало болевые ощущения и тихую, тягучую печаль, такую чистую и правдивую. Брови чуть сведены, губы неплотно сомкнуты, на лбу и шее поблескивал болезненный пот. Было почти приятно видеть его лицо таким: Маджиме довелось пробраться в святая святых и не учуять, а узреть, хоть так неясно и косвенно, но истинное, уязвимое состояние Кирю, не скрытое чувством долга и его обычной сдержанностью. Это ощущалось как оказанная честь, как гордость перед родителем за хорошую оценку. Маджима сел на пол рядом с его кроватью — стульев не наблюдалось, а стоять он и правда больше не мог; ноги и спина ныли до того, что он неосознанно сводил челюсти так, что зубы прискрипывали. Маджима взглянул на руку Кирю, лежащую поверх покрывала с воткнутой в вену иглой капельницы, рука была то там, то здесь покрыта синяками, мелкими ссадинками, усеяна белыми, давно зажившими шрамами, точно так же, как и его открытые взору плечи и грудь. Кирю дышал слабо, неглубоко, выглядел совсем не так, как обычно, но Маджима знал, что именно этот вид, это выражение и это дыхание — самое значимое откровение и открытая дверь в его потрескавшийся внутренний мир. Это бриллиант под слоем грязи, жемчужина в раковине, и Маджима каждый день их знакомства знал об этом сокровище, видел его в том, как Кирю дерётся, видел в его взгляде, изучающем и наскоро читающем соперника, видел в том, как он не торопясь потягивает крепкие напитки, как молчит, как говорит, как сплевывает кровь и наступает опять, как хмурится, не боясь никого и ничего, видел в его походке, в сжатых кулаках, в поднятом воротнике рубашки, в призрачной редкой улыбке. Кирю был особенным. Он зачастую сдержан в общении, но совершенно неудержим в бою, он позволяет кулакам говорить цветасто и витиевато, громко и доступно; подавляет, откровенно доминирует, зная наверняка, что победит, и заставляет соперника обратиться жалким насекомым. Что-то, что зовётся энергетикой или аурой, у Кирю имеет неописуемую мощь, он заполняет собой всё пространство, но сам не замечает этого, скромно стоя в стороне, и взгляды всегда оказываются прикованы только к нему. Кирю читает странную литературу, ценность которой Маджима не понимает, но совсем не интересуется журналами или газетами, где информация доносится кратко и ясно. Кирю пугает своим видом взрослых матёрых преступников, но дети, какие бы ни встречались ему на пути, доверяют ему безоглядно и видят в нём исключительную доброту. Кирю кажется медлительным и нерасторопным, но на самом деле он не может сидеть без дела и всегда чем-то занят, ищет себе приключения и влезает в абсурдные истории, не может остановиться даже тогда, когда это вопрос жизни и смерти. Кирю крошит черепа, как орехи, но в то же время его руки так ласково теребят за ухом бездомных собак, кормят кошек в парках и так оберегающе держат крохотные детские ручки, его руки — это безопасность для всего и всех, кто в ней нуждается. Его взгляд пылает, устрашает, заставляет толпу расступиться перед ним, но на дне зрачков томится мятежная печаль, настолько пронзительная, настолько большая, что никто, кроме Кирю, не мог её вынести, Кирю был единственным, у кого хватило бы сил справиться с ней, никто, даже Маджима, не мог в полной мере представить её размах, её масштаб. Эта печаль, о которой Кирю никогда не говорил, эта бесконечная тоска, горькая и необъятная, вводила в транс, если долго смотреть в его глаза, и делала тебя маленьким, ничтожным напротив него. У Кирю красивое лицо и голос, от которого сердце стучит быстрее, женщины и даже мужчины быстро теряют от него голову, но Кирю остаётся неприступен, холоден ко всему, что сеет вожделение в других. Кирю никогда не предаёт себя, свою философию, он справедливее всех, кого знал Маджима, это сводит с ума от того, что не находится слов для спора с ним, ведь всё, что ты мог бы ему предъявить, меркнет на фоне его упрямой, неуступчивой и безоглядной решимости, которая предстаёт величайшим мерилом, необъятным потоком, сносящим всё на своём пути. Нет ничего, что ты мог бы ему противопоставить. Кроме его незыблемого мировоззрения ничто на самом деле не имеет значения. Он никого не слушает даже тогда, когда обязан послушать, и это его главное преимущество. Кирю — это бездна. Кирю не чурается насилия, не сожалеет о чьих-то переломанных им костях, смывает кровь с ладоней, думая о предстоящем ужине. Знает правила преступного мира, насмотрелся такой грязи, что кому-то на его месте снесло бы крышу, но Кирю был необъяснимо наивен во многих вещах, он походил иногда на чистый лист, на ребёнка, ждущего Санта Клауса в новогоднюю ночь под ёлкой. Он сносит многое, заставляет других сносить ещё больше в наказание и почему-то в конце концов верит в них, хотя давным давно должен был разочароваться и решить, что люди не меняются. Он понимает людей, замечает такие мелочи, которые никто никогда не увидел бы, и всё равно верит часто не тем, не тому. Ошибается. Является человеком, самым настоящим человеком в мире шакалов и крыс, нёсет свет, предстаёт для кого-то пророком. Его имя внушает если не страх, то опасения даже в самых отмороженных и самоуверенных ублюдков, у всех, кто слышит о нём, перехватывает дыхание. Никто не мог не брать его в расчёт: на него надеялись, его стремились уничтожить, стереть с лица земли, его именем вдохновляли, его покрывали последними словами, но никто не был настолько решителен, чтобы игнорировать его. Никто не смеет забыть о нём. Кирю… Кто-то считает, что Дракон Доджимы ничего не боится, иные, узнав о его семье, верят, что он должен бояться за неё. У Кирю никогда не было времени бояться чего-либо: он действует здесь и сейчас, он не позволяет своей крови остыть, и что бы Кирю ни делал, как бы ни горячился, как бы ни остужался, каким бы уверенным ни представал перед миром, Маджима знает наверняка, что Кирю такое на самом деле. Его не пугало то, как непогрешимо он ощущает его, хотя, возможно, должно бы пугать хоть иногда, ведь границы между ними часто порывались исчезнуть совсем. Это сносило крышу похлеще, чем у женщин и мужчин, возжелавших его, и Маджима соврал бы, если бы сказал, что Кирю не заставляет его испытывать щекотку где-то под кожей, что от него не кружится голова. Никто не был в силах понять, насколько велик Дракон Доджимы, какие богатства хранят в себе его глубины, какая сила, самая могущественная и необъятная, была заключена в нём. Все знали, что Кирю монументален, что Кирю непомерен и по-своему уникален, но никто даже близко представить не мог его настоящую мощь, его энергию, током проходящую по венам всех и каждого. Всё уважали его, но, чёрт возьми, никто в действительности не понимал его реального размаха. И это ощущение Кирю, это знание возводило его в недосягаемый ранг, обожествляло его, превозносило надо всем, что есть земного и небесного, это знание его истинной природы и превращало его в последнюю ступеньку, на которую ты никогда не посмеешь претендовать, превращало его в олицетворение глобальной идеи, вмещающей всю мудрость, всю глупость, всю таковость универсума, в самое глобальное и обширное, что умещается во вселенной. И все, абсолютно все эти мальчики с большими амбициями, эти мелкие жулики или жестокие психопаты, все эти жадные до денег и женщин бизнесмены из нового поколения якудза и все, кто верит в превосходство силы, все они, если бы знали и чувствовали Кирю так, как Маджима, преклонили бы перед ним колени и пошли бы за ним, куда тот скажет, никогда даже не помышляя перечить ему и идти против него. Если бы они все видели его так, как Маджима, Кирю поднимался бы с одной вершины на следующую, ещё повыше, как и заслуживает, и никто не смел бы приблизиться к нему с неблагими намерениями ни на сантиметр. Если бы только все видели Кирю так, как он… Мир был бы другим, был бы значительно лучше. Маджима вяло глядел на него, подперев щеку, и думал, думал, думал, но мысли из-за усталости звенели в голове глухо и далеко. Очень хотелось спать, но вместе с этим почему-то никак нельзя было уехать сейчас. Ему нужно было остаться здесь подольше и подумать ещё, попытаться разложить всё по полочкам, набраться сил и терпения рядом с Кирю. Позади — длительная гроза с непростительно короткими перерывами на солнце для цветов, гниющих под беспрестанно льющим дождём. Вперёди — чёрт знает что, цунами, торнадо или конец света. Нужно задержаться здесь и ненадолго спрятаться, зализать раны. Маджима положил голову на мягкую кровать. Недвижимая, со сбитыми костяшками ладонь Кирю, отмытая от смешавшейся крови, его и Аизавы, была совсем рядом. Приходилось признаться себе в том, что он не хочет уходить, потому что за пределами этой палаты Маджиму снова никто и ничего не ждёт. Его никогда в полной мере не страшило одиночество, но, увы, от него тоже просто-напросто устаешь, и сейчас, после двух лет в отсутствии Саеджимы и Кирю, Маджиме хотелось хоть на толику продлить этот момент воссоединения. Ощутить, что он с кем-то, кто ему дорог, с единственным оставшимся таким человеком, ведь брата у него опять отняли, не спросив, не дав вставить ни слова. Должно быть, Маджима и правда стареет и от этого всё чаще идёт на поводу у своих нежных чувств. Он был бы счастлив, если бы Кирю пришёл в сознание сейчас и смог бы с ним немного поговорить о чём-то неважном, если бы они осознанно избегали в разговоре обсуждение всех событий последнего времени, но он был вполне доволен и тем, что ему дано. Главное, они все живы и хотя бы относительно здоровы. В тепле, тишине и с приглушённым светом глаз закрывался сам собой, дремота обволакивала помещение, всё замедлялось. Наверное, Маджима просто почувствовал себя в безопасности, поэтому расслабление планомерно наполняло тело и разум и как бы убеждало: давай, поспи, отдохни, пока есть такая возможность. Он сопротивлялся наливающемуся в конечности свинцу и вновь упрямо поднимал взор на Кирю, но глядя на него хотелось спать ещё сильнее. Маджима заснул, не заметив этого, вот так, сидя на полу и склонив голову на кровать Кирю, чувствуя себя в высшей степени измотанным и опустошенным. Когда проснётся, обязательно будет ужасно болеть шея. Скоро Кирю придёт в себя и начнётся судебный процесс, а потом его снова заберут и лишат Маджиму, Харуку, всех детей Утренней славы, Дайго, всех лишат их дорогого человека. Они не виделись так долго, так много нужно обсудить, так много песен нужно спеть в караоке, выпить столько бокалов залпом, скурить так много сигарет и, возможно, вспомнить былое и затеять бой, если ситуация будет располагать… Но им предоставлен лишь этот момент, короткий миг грёз, разделенный напополам, в который уже или ещё ничего не болит и сердце не терзается ожиданием будущего, которое наступит на них и, того и гляди, раздавит совсем. Как бы то ни было, иногда не остаётся ничего иного, кроме как принять правила игры, придуманные кем-то не самым умным и не самым гуманным, и играть по ним, сохраняя достоинство, до тех пор, пока не подвернётся удача переписать сценарий и направить русло реки в верную сторону, одарить сухую, потрескавшуюся почву драгоценной влагой и дать заболоченным местам, никогда не желавшим томиться в этом супе, долгожданного простора. В 2016, спустя четыре года, Маджима, находясь под арестом, получил весточку о смерти Кирю. Следующие дни, тянущиеся непростительно долго, он почти не помнил, и единственное, что освещало ему дорогу, это ожидание. Он ждал, что выйдет из проклятого арестного дома рано или поздно и самолично убедится, что Кирю жив и здоров, и, чёрт возьми, начистит его рожу, чего бы ему это ни стоило. Однако Датэ-сан, мрачно и как будто виновато глядя себе под ноги, подтвердил при личной встрече, что тело, которое он опознал, правда принадлежало Кирю.