Ничего человеческого

As wicked as you are, you're beautiful to me. You're the darkest burning star, you're my perfect disease. (с) Five Finger Death Punch - The Bleeding

Это, наверное, самое страшное — когда ничего не остаётся внутри. Ноющая пустота внутри становится постоянным спутником, и так бывает, просто бывает. Есть выражение “всю душу вынули”, но к ситуации Цзян Чэна это не подходит абсолютно, ведь, по сути, душу-то ему никто и не вынимал. Он сам с этим справился, без посторонней помощи. В комнате постоянно жарко, и только к наступлению сумерек становится возможно хоть как-то дышать — воздух ненамного, но охлаждается, прекращает забиваться калёным песком в лёгкие. Удивительная особенность климата — когда рядом вода, всё становится в разы тяжелее, хотя должно приносить ощущение мнимой свободы. Была ли она у него когда-нибудь, пресловутая свобода? От шороха Цзян Чэн вздрагивает, но не оборачивается. Он узнает эти шаги даже в загробном мире, и, положа руку на сердце, ему не терпится оказаться там как можно скорее. — Зачем ты пришёл? — спрашивает он тихо, не отводя головы от окна. На дворе — глубокая ночь, и это — то время суток, которое он по-настоящему любит. Хотя бы потому, что удаётся нормально дышать. За спиной усмехаются, и человек, пришедший по его душу, останавливается. Они стоят друг от друга буквально в считанных сантиметрах, а глупое, безобразно тупое сердце пропускает удар, и кислород прекращает поступать в лёгкие. Проклятье. Гость за его спиной молчит, повисает мрачная, давящая тишина. Это что-то вроде своеобразной игры — кто первый выдаст своё волнение себя — тот и проиграл. Капкан на груди сдавливает всё сильнее, царапает клетку из ребёр до противного хруста, и плевать, что такие неуместные и ненужные ассоциации ему всего лишь кажутся, являются плодом больного воображения, не имеющим ничего общего с реальностью. Цзян Чэн делает несколько сиплых вздохов — буквально заставляет себя, — но этого мало, так мало. Голова начинает кружиться, кажется, ещё чуть-чуть, и… — Я не мог не прийти, — раздаётся чужой, абсолютно нежеланный здесь голос с такими знакомыми интонациями. Контраст проходится по оголённым нервам острым ножом, и капкан вокруг груди лопается. Кислород поступает в лёгкие, вызывая уже новое головокружение, и впервые за долгое время Цзян Чэн ощущает что-то кроме ноющей пустоты внутри. Забавно — рана, оказывается, ныла всё это время, но он мастерски преуспел в игнорировании противной, отвлекающей боли. Пусть и фантомной. Пусть и связанной с безобразно пустой душой, в которой, видимо, что-то ещё осталось от человека. Разумного существа, способного испытывать хоть какие-то эмоции, чувства может. Переживания. — Так и будешь молчать? — сдаётся Вэй Ин, а Цзян Чэн резко к нему поворачивается. Он оказывается к Вэй Ину лицом к лицу, дыхание последнего оседает на губах, а запах, такой до боли знакомый и не знакомый одновременно, сразу забивается в лёгкие вместо привычного прохладного, нужного сейчас воздуха. Это бесит, откровенно бесит, будто единственное, чем Цзян Чэн способен дышать — старейшина Илина, человек, принёсший ему в жизнь столько боли, потерь и разочарования. Самое тёмное и мрачное, что с ним случилось. Самая ужасная, омерзительная, но невозможности яркая болезнь. Совершенство в высшей степени, красота в последней инстанции. — Выметайся, — цедит Цзян Чэн, его ноздри гневно раздуваются. Атмосфера в комнате стоит просто отвратительная, ядовитое напряжение между ними можно руками потрогать, если эти самые руки дороги, конечно. Велик риск заполучить смертельное отравление обеих конечностей разом, да такое, что ни один искусный целитель не сможет привести их в первоначальный — здоровый — вид. И в этот момент Вэй Ин кладёт ладонь Цзян Чэну на лицо, проводит большим пальцем по щеке аккуратно, нежно даже, а внутри поднимается настоящая буря. — Привет? — тихо говорит Вэй Ин, а Цзян Чэн рвано выдыхает сквозь стиснутые зубы. Удивительно, сколько власти имеет над ним этот человек до сих пор. Даже после всего пережитого. Даже после тринадцати лет, проведённых в абсолютной, убийственной разлуке. Сердце бешеным зайцем колотится в груди, Вэй Ин смотрит ему в глаза, и в темноте они блестят озорством — тем самым, которое даже смерть не смогла из него вытравить. И чем-то ещё, неуловимым, едва заметным. Чем-то, что видел и знал только он. По крайней мере, до недавнего времени. Цзян Чэн вспоминает — и многое всё он абсолютно не хочет вспоминать. — Просто оставь меня в покое, — обессиленно шепчет он и устало прикрывает глаза. — Этого ты на самом деле хочешь? — в тон ему отвечает Вэй Ин, и пальцем мажет Цзян Чэну по губам, оттягивая нижнюю. Он реагирует раньше, чем успевает подумать, остановить минутный порыв — сдёргивает ладонь Вэй Ина стремительно, по побелевших костяшек впиваясь ему в запястье так сильно, что, того и гляди, сломает сейчас лучевую кость нахрен, и резко распахивает зажмуренные веки. Под пальцами — тепло чужого родного тела, а в глазах напротив полыхает красное марево — дыхание против воли перехватывает. — Как давно? — вопросом на вопрос отвечает Цзян Чэн, прекрасно зная, что попадёт точно в цель. И попадает. Он слишком хорошо его знает, лучше, чем кто бы то ни было, и вовсе не дурак — с самого начала понял, что визит громкое отвратительное безобразное слово носит именно прощальный характер. Вэй Ин молчит, но лучше бы, сука, он говорил. Сказал хоть что-нибудь, выдал очередной каламбур, отбрехался, начал оправдываться, хоть что-нибудь, ведь тишина убивает сейчас, прошивает насквозь душу. У Цзян Чэна не то чтобы много от неё осталось, от души-то, но всё, что есть и было в течение жизни принадлежало Вэй Ину, и только ему. Вэй Ин ошатывается, Цзян Чэн отпускает его руку. Слова встают бесполезным комом в горле, но оно, наверное, и к лучшему — сейчас не время и не место и не время показывать свою уязвимость. Больше нет. — Я люблю его, — говорит Вэй Ин тихо, и Цзян Чэн горько усмехается. Только слепой бы не заметил, не понял, не догадался. Только слепой и слабый, ослеплённый призрачной, едва теплящейся надеждой на то, что показалось. — Лань Чжаню очень повезло, — в тон ему отвечает Цзян Чэн, а перед глазами калейдоскопом проносятся воспоминания, наполненные звуками, запахами, чувствами. Вэй Ин уходит так же тихо, как и появился. А вместе с ним с ним уходит последнее человеческое, что осталось в Цзян Чэне. Грудь привычно сдавливает глухая тоска, только раны уже не ноют так надсадно. Нечему больше ныть, все запечатывается на глухой замок, который едва ли когда-нибудь кому-нибудь будет под силу взломать. Даже Цзян Чэну. Особенно ему.