сломанное

      сердце жжёт в груди,

всю душу на куски

      На глазах — слёзы; в груди — сердце в трещинах; на губах — отчаянная просьба не уходить, не оставлять её. Но Ахмед не слышит и никогда больше ничего не услышит. Он оставил её одну в этом жестоком мире без возможности опереться на его плечо, укрыться в объятиях.       Кёсем кричит до хрипоты, игнорируя то, что сама продрогла до костей: ей мужа спасти надо, потому что он не может умереть сразу после свадьбы.       Это жестоко.       Неправильно.       Больно.       Но крики слышит только сад, занесённый снегом.       Что происходило дальше — Махпейкер не помнила. Единственное, что отпечаталось в душе чёрной кляксой — осознание того, что она осталось одна.       Навсегда.       Любимого больше никогда не будет рядом.       Султанша плачет в покоях долго-долго, искусанными в кровь губами "Почему?" спрашивая. Перед глазами чёрно-белыми картинками их последний день проносится: её счастливая улыбка, когда о никяхе узнает, его поцелуй в щёку и слова, что ночи этой с нетерпением ждёт; его сбивчивым шёпотом в любви признания и поцелуи, что теперь маленькими царапинами кажутся, её глупая надежда, что смерть не заберёт, не разлучит.       Кёсем всхлипывает отчаянно, жмурится, ощущает треск чего-то очень важного: того, что не исцелить, не залечить целебными травами, не склеить. Оно ломается, расходится по швам, превращается в тёмно-красное засохшее месиво.       Она, кажется, уже мертва, но жить существовать всё равно должна. Ради детей, ради государства и ослепительных мечт, что после ухода Ахмеда стали серыми, блёклыми, ненужными, бессмысленными.       Жасмины завяли навсегда, Анастасия.       Что теперь будет с тобой, Анастасия?