Dance Little Liar

Утром лучше не стало.        Я потёр лоб рукой, пытаясь сосредоточиться на лежащих передо мной документах.        Напечатанные мелким шрифтом буквы расплывались — они не желали соединяться в цельные слова, убегая всё дальше от хмельной головы. Отчёты подчинённых. Рутинная работа, не требующая для себя излишнего усилия: оцениваешь рентабельность начатых проектов; смотришь за успехами рабочих, отрабатывают ли они свою высокую зарплату; бухгалтерский баланс; и прочее, что за время работы стало чисто механическим действием.        Однако головная боль мучает меня с такой силой, будто в черепушке маленький человечек стучит молотком, восклицая при этом: «На! Получай! Мучайся!» — и всякая попытка сосредоточиться, даже после таблетки от похмелья, заканчивалась провалом.        Чувствую себя так, словно меня искусали собаки. Но это не касалось тела, а лишь мыслей и разума. Из головы чьи-то зубастые клыки вырвали куски, и теперь не получалось сложить себя во что-то целостное и трудоспособное. Я пытаюсь думать о работе, но выходит лишь несуразный набор вспышек, теней и чёрных пятен, которые сдавливались и растягивались, а тупая боль растекалась по внутренней стороне черепа.        Мне бы хотелось дать отчёт своему разгулу посреди рабочей недели — а я не могу даже вспомнить лица женщины (или это был мужчина?), с которой спал сегодня ночью. Если быть предельно честным, то помнить было особо нечего. Сценарий представлял собой круг Сансары: неутешные мысли, пару бутылок виски в качестве лекарства и секс по пьяни. Такие эпизоды были и до Веритаса, однако после стали повторяться почти всегда, как я имел свободный вечер.        Слава Эонам, свободных вечеров за месяц насчиталось мало. Я сам нагружал себя лишней работой, посещением мероприятий, на которые ещё пару недель назад бы добровольно не согласился. Дирижировал жизнью так, чтобы отстрочить возвращение в огромную, выполненную в стиле барокко, но до чёртиков пустую квартиру.        Некому было меня ждать, набрав тёплую ванную и с порога жалуясь на студентов. Веритас умел заполнить собой каждый квадратный метр квартиры. Его громкий голос, активная жестикуляция и незатыкаемый поток слов стали слишком привычными.        Теперь, когда я попадал домой раньше десяти вечера, то оглушённый тишиной, плёлся в какой-то бар, где вышеназванный круг Сансары и повторялся.        Естественно, я мог и поразмышлять об этом, но желание не было совсем. Если и рутинная работа не идёт, то о какой рефлексии речь?        Откинувшись на спинку кресла, я сонно поглядывал в сторону панорамного окна, где рабочие отдела инвестиций бегали туда-сюда как муравьи. Взгляд снова вернулся к недочитанному отчёту, и прямо в этот самый момент, в дверь вежливо постучали.        Приняв вид активной деятельности, я лаконично ответил:        — Входите.        На пороге оказался мой личный секретарь. Вероятно, при слове «секретарь» у многих рисуется образ молодой девушки, одетой в мини-юбку и с прочими шаблонами кинематографа, — я же подразумеваю под «секретарём» серьёзного мужчину поздних сорока лет, с нездоровым перфекционизмом (смею предположить, зачатками ОКР.) и крайне консервативными взглядами.        — Случилось ли что?        Густав не тревожил меня по мелочам — обычно он присылал всё на рабочую почту. Редко случались инциденты, когда он не знал, что ему делать. И ещё реже он злился.        — Я бы чудесно справился и сам, однако человек, которого я могу назвать последним наглецом, потребовал, чтобы я лично передал Вам его просьбу.        — И что же срочного этому наглецу потребовалось от меня? — откровенно забавляясь возмущённостью секретаря, без особого интереса, спросил я.        — Видите ли, господин Авантюрин, он хочет обговорить с вами один проект. Причём, требует приёма на этой неделе. Уже среда! Я ему справедливо заявил, что нужно записываться хотя бы за пару недель, но этот человек непреклонен. Когда я сказал, что могу переадресовать его старшему менеджеру, он потребовал разговора именно с Вами.        Флегматичный Густав был взбешённым. Прежде чем я успел что-то сказать, секретарь добавил:        — С Гильдией Эрудитов одни проблемы!        Это название ударило мне по ушам. О чудаках этой фракции я наслышан из первых уст: Веритас любил пожаловаться на некоторых из них, во всех красках, экспрессивно махая руками и используя по двадцать эпитетов к слову «дурной»; меньшинство он хвалил — восхищаясь ими с детской откровенностью, лепеча по двадцать минут о каждом. Веритас либо восторгался, либо презирал: редко он о ком-то думал «нейтрально» — всегда имел своё мнение обо всём на свете.        Я стал воспринимать это как свой личный подкаст: параллельно занимался другими делами, поставив монолог Веритаса на фон. Мне казалось, что порой он обо мне забывал, беседуя исключительно с собой. Хотя, иногда и спрашивал моё мнение в заключение — и, поняв, что я почти не слушал, многострадально закатывал глаза.        После того как мы оборвали связи, к Гильдии Эрудитов я стал испытывать неосознанную неприязнь — дело было даже не в самом Веритасе, ведь неприязни к нему я не испытывал — лишь к вещам, что его касались.        Я мгновенно решил не уступать члену Гильдии, кем бы он ни был, но из интереса спросил:        — И кто же этот наглец?        Густав только этого вопроса и ждал.        — Доктор Рацио.        Он произносит это как ругательство.        Доктор Рацио. Нет, не так. Ве-ри-тас: имя застывает на кончике языка.        Я на какой-то миг перестаю дышать.        Порой, в состоянии алкогольного опьянения, я видел Веритаса перед собой с близкой к галлюцинации ясности. В какой-то момент Веритас вырывался из воспоминаний, стоя посреди тёмной ночной улицы, и я видел перед собой его удаляющуюся фигуру. Его походка была неспешная и беспечная — легко можно было догнать, что я никогда не осмеливался сделать.        Неужели теперь он мерещиться не только по пьяни?        Боль в висках усиливается, будто бы человечек, сидящий в моей голове, принялся играть на барабанах.        Галантно переспрашиваю:        — Как ты сказал? Извини, не расслышал.        — Доктор Рацио, господин.        Тут-то я с предельной чёткостью понимаю: не послышалось. Сквозь дежурную улыбку я начал чувствовать, как этот факт обрабатывается в моём мозгу, и наступает жуткое чувство нереальности происходящего. Я испытывал всего одно чувство — страх. Но, как профессионал в деле, связанном с безудержным человеческим враньём, со временем — очень быстро, на самом деле, — я научился скрывать свои эмоции за маской улыбки.        Голос мой почти не дрогнул, когда я ровно сказал:        — Завтра на десять у меня есть окно. Пускай приходит со своим проектом.        — В это время у вас же встреча с…        — Перенеси.        Густав озадаченно уставился на меня, но крепкое чувство субординации не давало ему права накинуться с расспросами.                      Вечером я развалился на огромной кровати в одной из гостевых комнат. Смотря в зеркальный потолок, что отражал мою кислую физиономию, я пытался придумать план действий.        С осознанием дела обстояло плоховато: подобное поведение не было свойственно Веритасу.        При близком общении он прост, как три кредита — всегда говорит, что думает — а думает он очень много. Веритас никогда не лгал. Я полагал, что легко могу предугадать его реакцию на те или иные вещи: когда он закатит глаза, хмыкнет под нос или улыбнётся.        Мне льстила мысль, что я могу понять, о чём думает его слишком умная голова. Но практика показывала: я понимал Веритаса настолько, насколько он разрешал понять себя. Если бы он захотел — стал бы загадкой витиеватой формы. Просто ему это нужно не было.Только сейчас я в полной мере осознал, каковот это иметь дело с гениями. Особенно с гениями, которым ты нанёс личную обиду — и, откровенно говоря, к которым ты не равнодушен.        Я в тупике.        Недолго думая, я решил набрать Топаз. Как говорится: «Одна голова хорошо, а две лучше». Если это голова ещё одного топ-менеджера КММ — лучше в три раза. В такое время Топаз свободна. Ну, разве что играет со своей отвратительно-забавной свинкой.        Спустя пару гудков она взяла трубку.        И ещё спустя пару минут удивлённо охнула.        — Реально? Прямо-таки потребовал встречу? — вскрикнула в телефонную трубку Топаз, и вздохнула как философ, которому известна вся мудрость этого мира. — Вот даёте…        Наши с ней взаимоотношения всегда были странными: ближе коллег, но и друзьями, в традиционном понятии этого слова, нас и не назвать. КММ — не место, где водится дружба, помимо чисто прагматичной, но, тем не менее, мы с Топаз умудрились неплохо поладить.        Мы не лезли в душу друг другу — и даже имена настоящие не знали. У каждого свои тараканы в голове. Однако кое-что всё-таки рассказать могли. Она была единственной из КММ, кто хоть и случайно — какая уже разница? — но узнал о моём романе с Веритасом. О нашем расставании я прямо не говорил — сама каким-то образом почуяла.        — И какую же цель, по твоему мнению, он преследует?        Топаз в трубку промычала.        — Сложно сказать… Он человек эксцентричный. Ну, по крайней мере, это вряд ли то, о чём ты думаешь.        — Ты так уверена, о чём я думаю? — я слегка ухмыльнулся.        — Конечно. Ты думаешь, что он использует ваши прошлые отношения для своей выгоды.        На секунду я опешил. Ведь она, каким-то телепатическим образом, поняла, что именно меня грызёт весь вечер. И намеренно беззаботно отмахиваюсь:        — Всё-таки не зря милостивый Алмаз столько тебе платит.        Топаз хмыкнула.        — Это вряд ли. Не тот архетип твой Рацио: он человек принципов, учёный. Такое КММшное поведение не в его характере. Хотя, это тебе лучше меня знать.        Я ведь знал об этом, как никто другой. Веритас не был подлым — его прямолинейность граничила с грубостью; он был моралистом, выступающим за справедливость и учёное дело; большим поклонником дисциплины — неясно, правда, какой, ведь большую часть общих правил он игнорировал.        Со всеми его устоями он с малой вероятностью бы попытался провернуть что-то коварное.        Тогда зачем?        — Да, не тот он фрукт, — я нарочито вальяжно зевнул. — Хотя, исключать такую вариацию не буду. Кто знает?        Объективно этот вариант маловероятен — противоречит самой идеологии Веритаса; субъективно же, для меня, привыкшего к таким манёврам, — самый логичный. Разум всегда должен выигрывать сердечные потуги, иначе тебя съедят.        Топаз издаёт протяжное «Хм…», и, кажется, в её уме рождается какая-то очень умная мысль.        — Я бы и дала тебе более исчерпывающий ответ, если бы ты мне хоть сказал причину, по которой вы разбежались.        — И не знал, что дела амурные входят в специализацию нашей многозадачной Топаз.        — Ты сам позвонил мне, кретин.        — Ах, верно.        Кажется, теперь у Топаз боевой настрой.        — Ну?        Сделав паузу, скорее для себя, я невзначай отвечаю:        — Измена.        Топаз закашливается, подавившись каким-то напитком, и я слышу, как она ругается себе под нос.        — Ты серьёзно? Ему? На что ты вообще надеялся? — голос у Топаз негодующий. — Поразительно! И, дай угадаю, он как в дешёвом кино, застукал тебя на горячем?        — Сам ему признался утром.        — Серьёзно? Не в твоём стиле.        — Ага.        — На его месте, я бы сразу же оборвала все связи, — Топаз вздыхает вновь. — Впрочем, он это и сделал. Ты пытался загладить вину? Сказать, что это случайность?        Какое-то время я собираюсь с мыслями — обрывками воспоминаний, обрывками наглой лжи, сказанной в чужое лицо.        — Я сказал, что. . Как же я тогда сказал? Кажется, я изъявил ему, что мне не хватает свободы в наших отношениях. Они меня душат, посему, время от времени, необходимо подобные акты свободы.        Топаз молчит.        На секунду показалось, что прозвучало неубедительно.        Наверное, не имел бы я рабского клейма на шее, она бы тут же набросилась на меня — какая к чёрту свобода? — но решив, что это какое-то извращённое проявление посттравматического расстройства, решила оставить ругательства при себе.        — Теперь я тем более без понятия… Рацио себя явно уважает. Явиться к тебе в офис спустя месяц — зачем? Если бы дело было межличностного характера, то почему нельзя просто позвонить? Странно всё это.        Очень странно.        — Ох, Эоны. Вы были той парочкой идиотов, о которых я думала: «Если они разойдутся — я перестану верить в любовь».        Я скрестил губы в тонкую линию.        — У него явно есть самоуважение, чтобы не согласиться на подобные выходки, — спустя минуту молчания говорит Топаз таким тоном, будто я оскорбил её лично. — Надо же было так. Эоны, вот же ты…        — Ох, неужто тебе настолько нравился Доктор?        В момент, когда мне показалось, что ответа не последует, она негромко говорит:        — Он был лучшей частью тебя, Авантюрин.        Потом я услышал гудки.        На один смехотворный момент мне даже захотелось рассказать Топаз правду, но я отмахнулся от этой мысли, как от жужжащего комара.        Так будет лучше.               Я поглядывал на наручные часы всё утро. Какой работой не был занят — документами, общением с коллегами, поиском нужной информации — глаза возвращались к циферблату, и стрелке, что, как мне казалось, никогда не остановиться на десяти. Время тянулось, растягивалось клубком из сомнений и вопросов.        Без одной минуты десять.        Я сидел спиной к двери и вдруг почувствовал прилив крови к голове, услышав за собой ровный стук.        — Войдите.        Веритас заходит, а в руках у него папка с какими-то бумагами. Он остался стоять возле двери, смотря на меня своими янтарными глазами, с особым, стоическим спокойствием. Был он бледнее, чем я запомнил, и мне показалось, что выглядит он слишком устало: щёки казались впавшими, появились тени под глазами.        — Добрый день.        — Добрый, — отвечает он.        Мне приходится взять над собой усилие, чтобы улыбнуться. Весь фарс почти спадает облезлой краской — но я как актёр погорелого театра, продолжаю держать на губах давно выученную, испробованную десятки тысяч раз, улыбку.        Веритас в ответ не улыбается. Лицо похоже на греческую статую — холодную и каменную.        Под рёбрами ширится сердце и мешает дышать спокойно — кабинет окончательно затопляет тишина. В полной тиши этот гнилой орган бьётся так сильно, так живо, что я начинаю опасаться: его стук, казалось, мог услышать даже Веритас.        Веди себя естественно и манерно.        — Ну что ж, мистер Рацио, раз Вы так рьяно желали встречи — я к вашим услугам. Присаживайтесь. Только, к сожалению, времени у меня не столь много.        Мистер Рацио.        Каждый миллиметр тела изучен мной за полтора года. Симметричные линии лица, но ели заметные ямочки на щеках, придающие его редкой улыбке особого шарма; крепкое тело и высокий рост — а в противовес страшная боязнь щекотки, чем можно легко воспользоваться, когда он капризничал; россыпь родинок на спине.        Но он всё равно должен быть мистером Рацио.        — Благодарю за приём.        — Желаете чай или кофе?        Я знаю, что он откажется: сам не раз говорил, что подобные формальности его раздражают. Кофе он пьёт только после пробуждения и в обед — строго по расписанию, а чай Веритас просто не особо любит — максимум чёрный с лимоном.        — Нет.        Ого, как неожиданно.        Веритас садиться на стул напротив. Смотрит выжидающе. Будто зверь, который очутился на чужой территории, а теперь пытается не попасть в капкан.        — Сразу к делу? Славно. Перед тем как Вы изъявите цель визита, я бы хотел узнать причину, — проговариваю медленно, смотря сквозь Веритаса. — В отделе инвестиций уйму специалистов своего дела, готовых принять такую знаменитую фигуру. Но Вы решили настоять именно на разговоре со мной. Почему?        Веритас вопросу не удивляется. Он отвечает с таким тоном, будто я студент вышмата., решивший спросить его, сколько будет семь на восемь:        — Вы единственный среди этой консистенции дураков и невежд, кто обладает достаточным количеством серого вещества в мозгу, дабы я не начал сомневаться в умственных способностях всего КММ спустя три минуты. С чего я сделал логичный вывод, что Вы около идеальная кандидатура для рассмотрения проекта, разрабатываемого Гильдией Эрудитов, амбассадором которого я являюсь.        Ответ оказался настолько простым и в духе Веритаса, что мне захотелось рассмеяться. Не похоже, что он лжёт.        — Ох, Вы мне льстите.        Он на это не отвечает.        Веритас смотрит своими янтарными глазами с наигранным (или искренним?) равнодушием. Глазами, красивее которых не отыскать во всей Галактике. Глазами, которые я никогда не обменял бы на другие. Клянусь, оставался бы верным как дворовой пёс даже на смертной одре.        Прости, Веритас. Так будет лучше.