как ёбаный придурок, когда ты рядом со мной

они не живут вместе. просто турбо калит возвращаться к отцу, а зима — добрая душа с квартирой от покойной бабушки — каждый раз открывает дверь в прокуренную коробку и ничего не спрашивает. бывают дни, когда особенно кажется, что всё вокруг трещит и рушится, сыплется пеплом на голову, расходится щелью в преисподнюю прямо под ногами. у турбо сегодня такой день. поэтому когда зима выглядывает в подъезд после противной трели звонка, его встречает постная рожа с грустным-грустным взглядом, будто яда хлебанул и прямо сейчас в прихожей подохнет. молчание можно было бы назвать традицией, но зима считает, что это уважение, когда он лишь кивает и делает шаг назад, пропуская. если турбо захочет ему рассказать — турбо расскажет, в остальном допросы никогда не приносили ничего хорошего. не каждую правду зима вообще хочет знать, ему и без этого хватает общего понимания полнейшего пиздеца вокруг. последняя работающая лампочка заходится мигающим треском на кухне. в единственную комнату зима даже не пытается вернуть свет, потому что заваливается туда только спать и иногда курить, пристроившись у окна, а ванну можно принять по-быстрому и со свечкой в углу. зиму, конечно, волнует, что случается с турбо, когда тот приносит своё тело, как мешок переломанных костей, и сгружает его в угол кухонного дивана, но он всё равно ничего не спрашивает. даже не уточняет, чай или кофе — сразу достаёт начатую бутылку водки с рюмками. в квартире после смерти бабушки осталось стойкое ощущение вечной беды. зима не может его ни выветрить, ни выкурить, ни пропить, поэтому иногда оно больно начинает шкребсти по сердцу, что приходится делать всё сразу. окно он открывает в комнате, чтобы морозным ветром не продуло турбо, зато сигареты достаёт на кухне с захлопнутой форточкой. неправильно это. не по-божески. бабушка бы ругалась. поэтому прежде, чем подкурить — сразу две, — зима отворачивает от них икону на подоконнике. то, что у турбо разбиты губы, зима заметил сразу, но сейчас, когда тот затягивается, морщится и долго смотрит на кровавую кляксу, оставшуюся на фильтре, зима прикипает к ним взглядом. особенно к багровой корочке в уголке рта, которая трескается, и турбо несколько раз проходится по ней языком, пытаясь слизать. зима смотрит за этим так долго, пока турбо не поднимает на него взгляд — тяжёлый и печальный, таким смотрят после самых худших вестей. хочется протянуть руку и погладить его по спутанным волосам, провести костяшками по щеке и, добравшись до губ, окончательно сковырнуть эту корочку, которая зиме, отчего-то, совсем не даёт покоя. он вцепляется в свою полную рюмку, щемится к противоположному углу дивана, да опрокидывает залпом, поморщившись. на закуску ничего нет. сигарета после водки особенно по-дрянному горчит на языке. зима затягивается так, что становится дурно, и медленно выдыхает через нос. турбо сидит, роняя пепел на стол. двигает его пальцем, пачкая и без того засранную скатерть, и грузно вздыхает. — отец нажрался, — сипло выдыхает он, так и не поднимая головы. ведёт языком по зубам, собирая горечь с кровью, морщится, хмурясь так, что даже зима чувствует, как внутри всё закипает, и несдержанно прикладывает кулаком об стол — до болезненно звякнувших рюмок, — обессилено откинувшись на спинку. — опять. сука. ладонями турбо так настойчиво трёт лицо, будто хочет содрать с себя кожу. зима молча вытягивает окурок из его пальцев и топит в остатках утреннего чая. от клубящегося под потолком дыма на кухне становится тяжело дышать, от слов турбо всё вовсе встаёт поперек горла — и воздух, и водка, и какие-то жалкие слова поддержки, которые зима вроде и нашкребает, а всё равно бьётся о собственное стойкое ощущение, что ещё рано. — я мать силком вытащил. она меня сначала сумкой огрела, по груди долбила. потом в снегу чуть ли не на коленях рыдала, извинялась. я, блять… к коллеге еёшней отвёл, она в курсе. не первый раз, — пальцы настойчиво массируют веки по кругу, зима удерживает себя от того, чтобы не оттянуть их за запястья. — надо было сразу к тебе. а я не знаю, нахуя к отцу вернулся. надеялся, видимо, на чудо. на прозрение. ну дебил, да? а он вон, что. и трубо поворачивается, скалясь раненым зверем. демонстрирует кровящую десну, трескающуюся корку в углу рта. пальцем подцепляет верхнюю губу, оттягивая, чтобы точно было видно. а зима смотрит с такой сосредоточенностью, будто не прикипал до этого к багряным побоям взглядом. — прописал, — резюмирует турбо, отпуская губу и протягивая руку за пачкой сигарет. — даже не объяснил, за что. просто так вот, блять. новую сигарету он закуривает, морщаясь от отвращения. делает две затяжки и, опомнившись, выплыв из собственного наваждения, протягивает опять кровавый фильтр зиме, предлагая разделить. зима прикладывается к этому пятну губами и зачем-то бегло мажет языком по бумаге, словно сможет что-то распробовать. во рту всё равно остаётся только табак. турбо смолит долго. встаёт, наворачивает ломаные линии по всей кухне, подходит к окну, пальцем шатает отвёрнутую икону, опрокидывает в себя водку, садится, нервно стучит ногами по полу, снова встаёт, закуривая. зима наблюдает за ним, пока не начинает кружиться голова. в кухне становится тяжело дышать. в груди становится тяжело тоже. зима даже лезет ладонью под свитер и долго дерёт ногтями место над сердцем, пока раздражённая кожа не начинает обиженно ныть. тогда он просто хлопает кулаком поверх, прося заткнуться, и нахохливается, сложив руки крестом. к турбо он не лезет. это как сунуть мокрые руки прямо к открытым искрящимся проводам. отчаяние и дебилизм. вместо утешения зима не перестаёт подливать, раскуривать раз за разом одну на двоих и кивать с опечаленным видом, каждый раз подбираясь, чтобы сменить его на более нейтральный, пока турбо не заменил собственные переживания за беспокойство о зиме — рожу такую ещё надо умудриться сделать (так говорит сам турбо). — всё, бля. не могу больше, — турбо вытирает рукавом свитера остатки водки с губ и отставляет рюмку от себя подальше. — постелишь? — нахуй спрашиваешь? — зима смотрит на него секунду, как на дебила, прежде чем подняться. старый тонкий матрас ещё не оказался на мусорке только из-за таких неожиданных ночных визитов. потому что на бабкиной койке они при всём желании не уместились бы вместе даже вальтом. а с тем, как турбо в своём беспокойстве во снах может разбрасываться конечностями, укладывать его куда-то, кроме пола, становится уже опасным. зима достаёт из шкафа вторую подушку, отряхивает от пыли плотный плед. на долгую минуту с оценивающим видом упирается во всё ещё открытую форточку, которую сначала захлопывает со звоном стекла, а потом всё-таки лезет в загашник, доставая потрёпанное жизнью одеяло. турбо приползает с кухни, когда зима пыхтит с пододеяльником. молча садится на край кровати и наблюдает, пока укомплектованное одеяло не падает ему на колени. — на. чтоб не замёрз. — когда я мёрз вообще последний раз? турбо смотрит на выцветший орнамент цветов, сгребает его в руки и стекает на матрас, прямо так, в брюках и грубом свитере. укрывается он сначала одним одеялом, плед скомкав где-то в ногах. зима это никак не комментирует, смотрит только на контуры свернувшегося лбом к коленкам турбо и думает, что никакой он уже не турбо, а валера — напуганный, уставший, до глубокого обиженный мальчик, которого хочется обнять со спины. ложась на кровать, зима двигается к самому её краю, едва не свисает. укладывает ладони на живот замком, голову поворачивает и не перестаёт смотреть, как тихо вздыбливается одеяло с каждым вздохом. иногда медленно, иногда чаще, словно турбо каждый раз теряется в собственном же дыхании или пытается его безуспешно нормализовать. и вот сейчас, в тишине, когда слышно только завывание ветра, зиме особенно сильно хочется сказать хоть что-то, что собрало бы турбо обратно. найти волшебное слово, после которого растрескавшиеся куски залечились бы, накрепко срастаясь обратно. — валер, спишь? — спрашивает едва слышно, шелестя наравне с ветром, чтобы можно было сделать вид, что и не спрашивал ничего вовсе. одеяло перестаёт вздыматься. очертания турбо замирают изломанным изгибом. — не сплю, — глухо, надломлено отзывыется, как дребезжащее стекло, готовое вот-вот лопнуть. зиме от этого вдруг больно физически. прямо по грудине кто-то с нажимом ведёт скальпелем, пуская кровь. и всю пропахшую горем койку заливает. он садится, заскрипев пружинами. спускает ноги на ледяной пол. даже как-то совестливо, что он заставляет турбо спать на таком. тут и вытащенное одеяло не спасёт. — чёт случилось? — турбо спрашивает, вылезая лицом из тепла. оборачивается через плечо, пытается в темноте найти зиму — тому в спину светит через грязное окно луна, как нимб над лысой головой грешника. — душа у меня болит. зима ляпает — честно. как старший всегда говорит. — ты чё, как адидас, что ли? — может и как адидас. у адидаса душа болит по его медсестричке — на словах, а на деле — вздохом, упоминанием, взглядом — по кащею, и зима думает, что именно так же болит сейчас и у него. пронзительно-навязчиво, как въевшаяся зараза, от которой он не способен избавиться, но которая ужасно его мучает. и не объяснишь, как. — ты тоже в девку какую-то втюхался? — турбо садится резко, одеяло с его плечей сползает на колени. с какими-то девками зима водится только на дискотеках, редко-редко за пределами дк, когда провожает, потому что в одну сторону. там если втюхиваться, так только в наивный образ закрученных кудрей и подведенных глаз. от такого на сердце не открываются глубокие раны, словно кто-то ковыряется в тебе пальцами, превращая в труху. — нет, — говорит зима, упираясь локтями в колени. он смотрит на турбо, взлохмаченного, подорвавшегося, у которого на лице всё написано точно так же, как и у адидаса, поэтому добавляет: — наверное. и это не то, чего он хотел — вдруг подковыривать ногтем собственную болячку, вскрывая гной. они здесь не об этом, они здесь о турбо. зиме хочется съехать на колени, стукнувшись об пол, протянуть руки и стереть ими с турбо всю эту тяжесть, забрать с собой всё горе, но он лишь перебирает собственные большие пальцы, царапает кожу, давит выпирающие костяшки, чувствуя, как ноюще отдаются в них недавние драки. турбо смотрит на него со странной мордой. и интересно, и страшно, и заёбанно до такой степени, что он сейчас начнёт сливаться с вытянутыми тенями на полу, расползётся по скрипучим половицам и навсегда исчезнет, оставив после себя только окурки с кровавыми кляксами. — просьба есть, — говорит зима, пытаясь в темноте вглядываться глаза в глаза. — чё? какая? — пропиши мне в морду. в ушах звенит. зима крепко сжимает челюсть, делает глубокий вдох и замолкает. турбо молчит. глазами моргает, словно ему послышалось. причудилось после того, как батя слишком сильно прописал. птичек над башкой не было, так накрыло с другой стороны. — ты ёбнулся? — голос проседает до дребезжащего шёпота, турбо вцепляется пальцами в одеяло, тактильно пытаясь найти подтверждение тому, что всё реально. — вахит, блять. не прикалывайся надо мной. — я не прикалываюсь. тебе чё, сложно, что ли? они ведь махались кулаками друг с другом столько раз, кидали, надрывая куртки, в снег, грязь, даже разок с окна первого этажа. синяки набивали, переломы устраивали — по причинам до того глупым, что такая прямая просьба кажется оглушительно серьёзной, как пожизненный приговор, после которого ничего уже никогда не будет, как раньше. турбо от этого ощущения подбирается, изламывается в линии плеч. зиме чудится, что он слышит, как скрипят в чужой черепушке шестерёнки, пытаясь всё переварить. — просьба пацанская, турбо, бля. ты зассал? — зима давит, наклоняясь корпусом вперёд, смотрит так, словно скальп снимает, лезет прямо к мозгу, готовый покопаться в извилинах. пытается нащупать тот рыжачок, после которого у турбо срывает тормоза. — с хуя ли зассал? — потому что назад сдаёшь. — не сдаю я назад, — и турбо, до сих пор кипящий глубоко внутри, ведётся на эту целенаправленную провокацию. поднимается на ноги, подходит к зиме, за воротник хватает, зыркая блеснувшей обидой — что посмел вообще такое допустить. зима только выхватывает этот яростный огонёк, как в скулу прилетает кулаком, и он, машинально хватаясь за щеку, валится на кровать. в глотке встаёт израненный смех. зима утыкается мордой в матрас и прячет в нём иррациональную улыбку. широкую такую, от которой всю рожу сводит, а от удара она ещё и ныть начинает. хочется больше. чтобы турбо мусолил его кулаками до кровавых соплей, а в башке не осталось ничего, кроме звона. только бесконечная боль, расползающаяся по телу. зима лежит безвольной куклой и чувствует её фантомное присутствие, собранное из воспоминаний обо всех драках. — эй, — зовёт его турбо. — ты чё, бля? отключился? зима не реагирует, пока чужая ладонь не начинает настойчиво трясти его за плечо. тогда он перекатывается на спину, раскидывает руки в стороны и, распластанный, лежит под нависающим над ним турбо. смотрит в темноту, не до конца понимая, это всё ещё болит от удара или он продолжает лыбиться, как умалишённый. они ведь тут все поехавшие со своими бандитскими играми. зима, вот, ходит где-то по краю. шаг влево — тюряжка, шаг вправо — дурка. но он подрывается вперёд. подрывается, чтобы ладонь припечатать к кучерявому затылку, дёргая вниз, к себе. наверное, это ошибка. наверное, поэтому адидас тогда сбежал в афган. потому что трещало в нём что-то так же надрывно, как в зиме сейчас. но тогда зима младше был, заметить заметил, но не понял. а сейчас — пожалуйста — во всей красе. какие старшие, такие, блять, и супера у универсама. ебанутые. это даже не поцелуй. это концентрированная горечь, которой зима, стукаясь зубами, делится с турбо. руку напрягает, тянет ближе, чтобы не сбежал моментально, и рот открывает, пытается во что-то почти взрослое, во что-то будто бы осознанное, чтобы не показалось — вселенной — что он дурачок последний. чтобы хоть от каких-нибудь высших сил получить валидацию этой бесконечной разрастающейся дряни в грудине. молодец, зима. достаточно варился в этом и страдал, чтобы психануть. одобряем. теперь будет ещё хуже. второй раз турбо бьёт его оглушающе. сначала локтем в грудак, а потом лбом в нос, и зима звучно воет, хватаясь за него. получите и распишитесь. зажмуриваясь, пару секунд зима не думает ни о чём. потом вспыхивают губы. колющем ощущением напоминают о том, что ошибка всерьёз была совершена. не отмоешься теперь, не отвертишься. и глаза открывать совсем не хочется. а турбо, как специально, молчит. не двигается даже. тишина от этого стоит удушающая. — нахуй пошли, что ли, — не выдерживает, распахивая глаза поверх зажимающей нос руки. у турбо вид, как у побитой псины. словно его ногами запинывали несколько дней подряд. он смотрит на зиму, как на межгалактическое явление. неверяще таращится, сломавшись в спине и плечах, готовый вот-вот защищаться. и зиме от этого снова хочется засмеяться, а получается лишь булькнуть кровью. нахуй турбо его так и не шлёт. отмерев, корчит рожу, запоздало рукавом проводит по губам (а может уже и не в первый раз, зима ж до этого не смотрел), и срывается с места. шуршание в коридоре стоит тревожное. зима не смотрит. наоборот, прячет лицо в локте, чувствуя, что ему тяжело дышать. а потом громко хлопает входная дверь. и становится мертвецки тихо.