Галерея Шилова

      Когда Чёрный вернулся, он заверил, что Курильщик у них главный и что он, Чёрный, будет во всём Курильщика беспрекословно слушаться, чтобы хоть как-то загладить вину за своё долгое отсутствие. Курильщик твёрдо решил этим не злоупотреблять и первое время придерживался своего решения: вершиной проявления его власти были подтрунивания над Чёрным, которые в домовские времена он бы себе точно не позволил, и перекладывание некоторых обязанностей — и то, Чёрный обычно сам первый вызывался и предлагал свою помощь.       Но потом… Потом, когда Курильщик окончательно понял, что Чёрный никуда не убежит и что Курильщикова власть вовсе не фиктивная, он придумал ещё один способ злоупотребления.       Эрик Циммерман — увлечённый художник и фанат искусства — редко наведывался на чьи-то выставки, кроме своих, хотя страшно любил творчество многих живописцев, в чьих московских галереях существовали условия для посещения на коляске. Не наведывался он в них потому, что в самих-то галереях, конечно, условия были, но до этих условий ещё требовалось добраться, а Курильщик боялся это делать в одиночку или попросту ленился самостоятельно разбираться с маршрутом. А отца просить не хотелось.       Но теперь у него был личный транспортировщик, сообразительный, не являющийся топографическим кретином и согласный на всё. И Курильщик даже расстроился немного, что идея взять его в эксплуатацию не пришла ему пораньше.       Чёрный же сначала идею искренне поддержал и начал доставлять Курильщика до любых требовавшихся тому картин, а позже, когда выставки зарябили перед глазами не менее двух раз в неделю, он, разумеется, подустал, но обещания своего не забывал. И продолжал исполнять любые просьбы Курильщика затащить его к картинам очередного Леонардо да Винчи из Тюмени, у которого были «пугающе потрясающая техника» или «умопомрачительно оригинальный стиль».       Чёрный любил искусство. Но ему было тяжеловато слишком долго не иметь возможности уединяться с художником и с его вкусными губами. Курильщик был категорически против проявлений чувств на людях и давал Чёрному себя касаться только в крайне крайних случаях. Да, никто бы к ним не подошёл и не заикнулся бы о непристойности их действий, потому что можно было попасть сразу и под статью про ущемление прав инвалидов, и под кулаки Чёрного, после которых и до закономерного попадания в преисподнюю недалеко. Но Курильщик чересчур сильно заботился о своём имидже и попросту стеснялся, так что просил себя на людях не тискать.       Чёрный тоже стеснялся, — стеснялся своего бесконечного желания жрать Курильщика двадцать четыре часа в сутки, — но не переставал пытаться это желание осуществить, рассуждая, что жизнь дана одна.       И во власти Курильщика зияла брешь: он любил трогать Чёрного и мог сдаться. Изредка. И — ради таких крайне крайних случаев и ради вида слегка краснеющего от смущения при каждом предложении ласк лица — Чёрный нарушал своё обещание во всём считать слово Курильщика законом. Он осторожно спрашивал глазами снова и снова, не желал ли Курильщик лапанья в данную конкретную минуту, когда они гуляли на набережной в Мещерском парке среди толпы людей. Даже если тот десять раз ответил ему глазами, что нет, не желал бы.       Курильщик и не заметил, как и когда Чёрный сделался таким напористым — Чёрный, изначально не решавшийся лишний раз дотронуться до места на кровати, на котором Курильщик спал. Вначале бо́льшая часть инициативы исходила от Курильщика, пытавшегося убедить Чёрного, что он очень даже рад его вниманию. Но со временем Чёрный вполне убедился и стал отыгрываться за бездействие, не оставляя Курильщику проявлять и трети инициативы. Теперь, если Чёрный дома не лез к нему с нежностями каждую секунду свободного времени, Курильщик начинал беспокоиться. А если Чёрный хотя бы раз не попытался выклянчить прикосновение в общественном месте, значит, место ему абсолютно не понравилось и отпечатывать его в памяти даже микроскопическим моментом близости он не собирался.       Чёрный верил, что на самом деле Курильщик лукавил с тем, что не хочет. И не ошибался.       Потому что после посещения общественных мест Курильщик с удовольствием от Чёрного не отлипал.

***

      Курильщик узнал о галерее Шилова от одного из организаторов своей личной выставки, загорелся, восхищённо заявил вечером в губы Чёрному, что им туда надо, и продолжил снимать послевыставочное напряжение, сгустившееся в двух утомлённых организмах.       Чёрный успел ощутить смесь лёгкой досады и нежности, но Курильщик быстро вытеснил досаду тонкими пальцами, поглаживая Чёрного за ушами и оставляя в его голове только нежность.       — Хорошо, — сказал Чёрный, а следом прозвенел поцелуй, — у нас на вторник нет планов как раз, — прозвенел ещё один поцелуй, — что думаешь? — он с трудом оторвался и посмотрел на раскалённого Курильщика.       — Думать сейчас сложно, — выдохнул Курильщик, удерживаясь за огромную спину, чтобы не завалиться назад, — но я всё же попытаюсь. Так, вторник… — он замер и основательно задумался, пока Чёрный терпеливо и голодно смотрел на его размышления, впитывая перебирания пальцев по своей спине, — вторник, пожалуй, подойдёт.       И снова прозвенел поцелуй.

***

      Чёрный нарезал яблок для перекуса и помог Курильщику убраться в мастерской, где художник взялся с утра «покалякать для души». Краски каким-то образом оказались на всех поверхностях комнаты — даже на спине Курильщика, хотя он уверял, что спину кисточкой не чесал.       Чёрный вздохнул, пожрал измазанное лицо пару минут, затем стянул с его обладателя футболку, закинул её в корзину для стирки и дал Курильщику другую футболку — на выход.       Такси ожидало внизу, пока Курильщик и Чёрный с запасом на целый людный день целовались в коридоре.       Когда-нибудь они успокоятся. Когда-нибудь они осознают, что наверстали всё упущенное за несколько лет разлуки и решат, что можно переставать быть такими озабоченными.       Но сейчас счётчик минут радовал таксиста.       Поездка текла беспечно и даже уютно под скрежет радио в выпуклых колонках. Сам Курильщик редко рисковал садиться с неизвестными в одну машину, но с Чёрным можно было сесть везде.       Чёрный, подперев щёку, рассматривал пейзаж в окне и ненавидел свои животные инстинкты, тянувшие его к Курильщику вот прямо сейчас.       Он расплатился с шофёром, вытащил коляску из багажника и помог Курильщику выбраться из такси. Перед ними стояло здание в несколько этажей с красноречивой вывеской, уверявшей, что приехали они в нужное место и что не зря Чёрный поспорил с таксистом о необходимости того поворота. И неважно, что они так петлю проехали, — зато добрались.       Курильщик в радостном предвкушении смотрел на дверь, а Чёрный смотрел на неё с опаской. Он не вбивал в поисковик картины Шилова, не знал, что ему ожидать, и тем более не знал, почему Курильщик так сильно сюда хотел. Он — уже привычно в присутствии Курильщика — чувствовал себя искусствоведом-позером, а от галереи просто изначально ждал наихудшего, чтобы не испугаться, если вдруг увидит очередные постмодернистские рисунки. Потому что над такими рисунками Чёрный потом думал всю ночь, рассуждая, какую мысль пытался донести своей работой художник.       Но галерея со входа произвела приятное впечатление: подъёмник для инвалидов был удобный, охранник проверял всех и ободряюще улыбался, красные стены и интерьер с лепнинами поражали своим величием — и вообще, галерея напоминала дворец.       — Не соврал Ванёк, — ухмылялся Чёрный словам организатора, ожидая номерок в гардеробе, в то время как Курильщик подпрыгивал на коляске от нетерпения.       И скоро Чёрный понял, что именно так не терпелось увидеть Курильщику.       Шилов — современный художник, по большей части портретист, изображающий невероятно реалистичных людей на своих полотнах. Да, может, его картины не всегда завораживали своей таинственностью, тоже местами, однако, присутствовавшей, но техника — тут даже Чёрный мог это сказать с уверенностью — действительно потрясала. А ещё Чёрного и Курильщика — Курильщика в особенности — поражала продуктивность Шилова: бесчисленные залы, доверху заставленные ужасающе качественными картинами, над которыми наверняка требовалось сидеть часами, и все картины были написаны одним человеком. Правда, за весьма продолжительную жизнь.       В самом первом зале вид церковнослужителей навеял Чёрному мысли о секте, пускай религиозного в их общине было мало. Воспоминания были вязкие и, мягко говоря, не очень приятные. Но вскоре он вспомнил обнажённую девушку, расположенную в галерее несколькими рамами от старца с лампадой, и повеселел от факта такого соседства.       Курильщик не был огромным фанатом Шилова, но он радовался возможности видеть чужое искусство, изящное, детализированное и душевное из-за количества тёплых домашних портретов с членами семьи и с простыми людьми. Для него подобное было духовным хлебом. А ещё он радовался ожившему Чёрному, который не ломал голову над вопросом, что же хотел сказать автор, а разглядывал живые картины с неподдельным интересом и делился своими впечатлениями.       — А чего у него так много автопортретов? Хотя у него всего много… Слушай, а ты почему автопортретов не рисуешь? Ты ж такой красивый, что…       — Эй, не начинай, — алел Курильщик. — Я пишу то, что считаю достойным отображения. Я, может, и достоин, но очень вторичен.       Чёрный возмутился:       — Ну меня-то ты рисуешь! Нет, мне приятно, конечно, но я не оригинальнее тебя уж точно.       Курильщик улыбнулся и посмотрел на Чёрного снизу вверх:       — Тебя мне просто нравится рисовать.       Чёрный не нашёлся, что ответить, и, стиснув зубы, удержался и не накинулся на Курильщика под пристальным взглядом Шилова, наблюдавшего с автопортрета.       Подниматься на лифте в каждый новый зал было увлекательно: решительно не знаешь, чего ожидать от безымянных помещений с лакированными цифрами на входных дверях. А ожидали их картины с людьми разных национальностей, профессий, в разные моменты их жизни, портреты других художников, натурщиц, ветеранов, дочь Шилова, его жена, его близкие друзья. Порой мелькали натюрморты и пейзажи…       — А кто такая Алёна? Как-то её много.       — Ты не читал брошюру? Это его главная модель. Она сейчас руководит галереей.       В пятом зале Курильщика узнала женщина средних лет и попросила автограф. Курильщик сгорел от смущения, но расписался. Благо больше никто не обратил на это внимания.       Седьмой зал был маленькой комнаткой, уставленной портретами. В ней по какой-то причине было пусто: ни одного посетителя, кроме двух почитающих искусство ворон. Со стен смотрели старушка, девушка с собакой, актёр театра…       — Никого нет.       — На что намекаешь? — Ответом было красноречивое молчание и облизывающий взгляд. — Портреты смотрят. Много портретов. Они запомнят.       — Ну Эрик… Я им всем глаза закрою.       — А ещё камеры.       — Эрик…       — Ладно, давай, только быстро.       Чёрный, ликуя, приблизился, коснулся пальцами мягкой щеки, подал лицо вперёд…       — …этого человека без определённого места жительства Шилов встретил недалеко от вокзала, — долетел до их ушей голос экскурсовода из соседнего зала, — в его глазах застыло очень многое, они полны усталости и боли. Никогда не знаешь, как человек оказался в таком состоянии, что привело его к таким печальным условиям и способен ли он выкарабкаться. А теперь зал номер семь, в котором…       Курильщик откатился от Чёрного и вернулся к созерцанию картин, мысленно извиняясь перед человеком без определённого места жительства. А Чёрный так и остался стоять присогнутым с закрытыми глазами, мысленно матерясь на человека без определённого места жительства.       Он не заметил, как художник, разглядывая девушку с собакой, быстро коснулся своей щеки, вспоминая на ней чужие пальцы.       Секунду назад картины тоже занимались увлечённым просмотром: тут такой триллер перед глазами, что грех не смотреть.       Чёрный прокатил Курильщика к лифту. Они поднялись, поизучали остальные великолепные залы и спустились в последний — в каморку с графикой. Рисунки простым карандашом были прелестны и вызывали у Курильщика едва ли не больше всего эмоций.       А ещё он помнил отчаянное желание на лице Чёрного и чувствовал пульсацию нежности, а с ней — лёгкий укол вины.       А кстати, никого нет. Снова.       — Ты видишь, какой тут год подписан? Семьдесят седьмой или семьдесят первый?       Чёрный наклонился, близоруко присмотрелся… а Курильщик, оказавшись на уровне его лица, быстро чмокнул Чёрного в щёку.       Чёрный, уже смирившийся, что сегодня звёзды не на его стороне, вихрем пушистых ресниц проморгался и обернулся на улыбающегося Эрика, который тут же и так же быстро коснулся его губ своими. Потом спокойно отвернулся к рисунку:       — Семьдесят седьмой, по штриховке понятно, в более ранних работах он так не штриховал. Эх, красивая у Шилова сестра…       Чёрный чуть не подпрыгнул от бурлящих и выливающихся через край ощущений, вызванных всем только что случившимся.       Они повернулись к последнему пролёту и поняли, что целовались перед первым графическим портретом Шилова.       А первым графическим портретом Шилова был портрет вождя, сделанный в пятьдесят седьмом году.       Сталин хитро улыбался через усы.       — Прощай, Чёрный. Я тебя любил.

***

      Выжив и добравшись на лифте до холла, Чёрный и Курильщик, обсуждая картины, отдали номерок гардеробщице, забрали куртки, поблагодарили стоявшую у кассы галерейную смотрительницу и направились к выходу.       Стоя на подъёмнике, Чёрный неверяще дотронулся до своих губ.       Поцеловал…