Грозная киса

Арсений потягивается и зевает так широко, что глаза начинают слезиться. От окна веет вечерней прохладой: жара наконец-то спала, можно перестать обливаться потом и ходить голышом. Впрочем… ходить голышом ему нравится. Сережа в шутку называет его латентным нудистом и нелатентным пидорасом, но и то, и другое правда.   К чужой наготе лучший друг относится абсолютно нормально: спасибо животной части. Хотя Сереже в целом стыд и вина незнакомы — ни в облике человека, ни в облике пантеры. Он спихивает всё на натуру оборотней, однако Арсений сильно сомневается, что дело в этом.   Кстати, где его опять черти носят?..   Арсений жмурится и позволяет ментальным щитам ослабеть. Невидимые нити тянутся сквозь пространство, минуя преграды в виде стен, мебели, одежды — сквозь кожу и скелетную ткань, сквозь кости — прямиком к разумам, в самое потаенное, скрытое ото всех. Он слышит (скорее чувствует), как девчонки на кухне обсуждают завтрашнюю контрольную, как сосед этажом ниже злится после телефонного разговора с матерью, как их коменда опять думает, что этот «наглый кот из двести пятой» — то есть Сережа — нассал в общажный фикус. Словно у них других оборотней нет. Да и обычных котов, если уж на то пошло.   Арсений фыркает, размышляя, не поддаться ли соблазну и не нашептать ли бабке прямо в голову какой-нибудь жути. Потом проблем не оберешься, ибо телепатов и так побаиваются, но она задолбала гнать на Сережу. Будто он виноват, что коменда из-за шерсти чихает и покрывается пятнами. Бога ради, для таких случаев давно придумали «Супрастин».   Посторонние мысли идут рябью и затихают: щиты поднимаются, выделяя внутреннюю речь нужного человека. Нет, не человека, поправляет себя Арсений. Сейчас тот в животной форме: чуть больше инстинктов и картинок, чуть меньше логоса и слов. Разница невелика, но хорошо знакома. Судя по четкости образов, Сережа уже рядом. Его приятно ощущать даже в простых, примитивных реакциях.   Вспышка раздражения: пытались погладить. Ага, прогнуть спину, рыкнуть (обязательно!) и оттолкнуться лапами, чтобы за два прыжка пересечь расстояние от лестницы до дальней двери. Сережа не любит, когда его трогает кто-то, кто не семья и не Арсений.   Доверие, разумеется, льстит.   Хотя это и немного грустно: он в шкуре пантеры ласковый до безобразия, тактильный, трется и даже мурчит — компенсирует дистанцию в теле человека. Арсений не раз и не два замечал, как рука Сережи тянется к нему (чтобы сжать плечо, похлопать по спине или лечь на талию), но виснет в воздухе, а потом возвращается в карман.   Так было не всегда. Сережа по-прежнему смотрит на него улыбчиво и восхищенно, однако теперь словно заставляет себя отворачиваться, делать шаг в сторону, отводить взгляд. И если Арсений прав в своих догадках, то этот большой кошара — натуральный дурачок.   Или, ну. Не совсем натуральный.   Ручка двери жалобно скрипит под напором острых зубов и вскоре сдается. Арсений накрывает голый пах уголком простыни, чтобы сохранить остатки приличия. Сережа и раньше пялился на него, но в последнее время стал делать это исподтишка (два-ноль в пользу скачков по шкале Кинси) — было бы неплохо последить за ним, когда он в обращении и не может напиздеть.   — Опять перваков распугивал? — усмехается Арсений, лениво свесив ногу с кровати.   Сережа закатывает глаза — на звериной морде это выглядит странно и вместе с тем узнаваемо — и подходит вплотную: чешется усами об острую коленку.   — Наглый эксплуататор.   Раздается фырканье, которое сменяется сопением и резким чихом.   — И-иу, — Арсений морщится, ощутив влажные брызги на бедре. Их тут же слизывает шершавый язык. — Да, ты прав, так намного лучше.   «Ой, не выебывайся, — звучит в голове нарочито громкая — чужая — мысль. — Просил же не мыться этим гелем, от него в носу всё свербит».   Он отмахивается:   — У меня другого нет.   «Возьми мой».   — Тогда я буду пахнуть как ты.   Арсений ждет несколько секунд, но ответа не следует. И-и-и вот оно, бинго. Раньше бы Сережа отшутился или, в крайнем случае, нахамил, однако теперь молчит, беспокойно водя хвостом из стороны в сторону. И снова чихает.   — Могу сгонять в душ, — предлагает Арсений. И договаривает с фальшивым безразличием: — …Ну или ты можешь меня вылизать.   Лезть в чужой разум, конечно, плохо, но мораль никогда не была его сильной стороной, поэтому через секунду под веками взрываются картинки: он — абсолютно голый и разморенный, заласканный — кусает покрасневшие губы и стонет, пока Сережа…   «Вали из моей башки!» — разносится вместе с гулким рычанием, и Арсений, не успев даже моргнуть, чувствует давление когтистой лапы на груди. Черная пантера скалится и склоняет разозленную морду в явном желании цапнуть за беззащитное горло, но в искаженных чертах всё равно легко угадывается Сережа. Вероятно, именно по этой причине Арсений и не боится. Ну или он просто долбоеб. Одно другому не мешает.   Вместо нормальных извинений он осторожно протягивает руку — рычание становится еще громче, а лапа — тяжелее, — и, помедлив, зарывается пальцами в короткую шерсть на мощной шее.   «Убери, — приказывает Сережа, гневно щурясь, однако сегодня балом правят слабоумие и отвага, и ладонь лишь теснее прижимается к горячей коже. — Блядь, Арс! Кому сказал, ну!..»   Это, пожалуй, выглядело бы грозно, но раздается еще один получих-полурык. Благо Арсению хватает мозгов не прикрывать лицо, а просто зажмуриться, чтобы не спровоцировать на агрессию резкими движениями.   — Да уж, — усмехается он, разлепив глаза, — ты не из тех, кто плюет в спину, Сергуль. Ты делаешь это прямо в лицо.   «Придурок», — звучит уже скорее недовольно, чем яростно, так что можно засчитать очко в свою пользу.   Арсений всё ждет, когда щек постигнет та же участь, что и ногу, но Сережа не торопится его облизывать. По-человечески тяжело вздохнув, он укладывается всей тушкой — от ключиц до самого паха, — позволив кончику хвоста раздраженно махать туда-сюда, будто отгоняя назойливых мух. Весит такая «кошка», конечно, меньше, чем среднестатистический мужик, но килограмм пятьдесят в ней точно есть.   — Серег, сползи пониже, — хрипит Арсений, вытирая лицо о наволочку, — а то задохнусь.   «Потерпишь, не фарфоровый», — отвечает тот мысленно, однако всё равно перебирает лапами, чтобы лучше распределить вес.   — Грозная киса.   «Арс, завали хлебало, по-хорошему ведь прошу».   Арсений тихо фыркает и принимается чесать его за ухом.   — Ну прости, — бормочет он жалобно, на что Сережа лишь лениво порыкивает. И чихает. Это очень миленько, но вслух лучше не говорить. — Будь здоров. Серьезно, давай в душ сгоняю?   «Помолчи хоть минуту, а?»   Арсений послушно застегивает «молнию» на губах и выкидывает невидимый ключ, а после возвращает пальцы на темноволосую — темношерстную? — голову. Лежать с таким утяжелением жарко, но довольно приятно. Ни смущения, ни брезгливости он не испытывает: это ведь Сережа, пусть и в другом обличье.   Внезапно широкий язык лижет его прямо в бок, заставляя ойкнуть от щекотки. Кошачьи усы подрагивают и собираются возле носа — еще один чих, после которого хочется сказать ласковое «увуву», но Арсений не настолько отбитый.   — А тебе это не навредит? — он перестает гладить широкий затылок. — А то вдруг покроешься сыпью, чесаться начнешь? У пантер бывает отек Квинке?   «Ой, угомонись, — усмехается Сережа, снова лизнув его в бок, но уже ближе к подмышке. — Мне просто не нравятся химозные запахи. Раздражают нюх».   — Ладно, — выдыхает Арсений. — Но ты учти, что днем жарко было, я вспотел и, скорее всего, воняю не только гелем, но еще и… Ну. Собой.   «А вот это мне как раз нравится», — звучит в голове на порядок тише, едва уловимо. Шершавый язык ведет по влажной гладкой ямке (хорошо, что утром не забыл побрить подмышки), и Арсений прикусывает губу. Становится не до смеха.   Наверное, пора почувствовать отвращение или хотя бы неловкость, но ничего такого нет. Личные границы в их дружбе стерлись давным-давно, — если вообще существовали. Сережа медлит, осторожничает: дает шанс передумать. Арсений закрывает глаза и вытягивает руки по швам, всем видом показывая, что отступать не намерен. Теплая тяжесть исчезает с груди — лапы приминают матрас по бокам от его ребер.   — Значит, — бормочет он, облизнув вмиг пересохшие губы, — тебе нравится мой запах?   «Заткнись», — рычат в ямку между ключиц. Арсений не сдается:   — А запахи других людей тоже нравятся?   Влажный нос тычется под подбородком, заставляя запрокинуть голову.   «Нет».   — Это… славно, — говорит он на грани шепота. — А то, знаешь… Мне бы не хотелось, чтобы ты нюхал кого-то еще.   Пальцы впиваются в простыни, когда Сережа ведет языком по шее — шершаво, мокро, с нажимом… Снова и снова.   И снова.   Арсений рвано дышит через рот и старается не скулить, не выгибать грудь колесом, чтоб потереться о мощный торс, покрытый шерстью. Которая, кстати, не только черная: если присмотреться, на ней отчетливо видны коричневые линии. Он знает это, потому что уже сотни раз разглядывал Сережу, гладил подставленный живот и зарывался лицом в мягкие бока. И с тоской думал о том, что в человеческом обличье его к себе не подпустят. Очень зря, вообще-то. Ему Сережа в любой форме нравится, потому что дело не во внешности — нет смысла выбирать. Был, конечно, момент, когда он с тревогой подумал, что кукуха уплыла в грязные дали фетишизма и парафилий, но сомнения быстро прошли: в облике пантеры Сережа остается разумным и может «разговаривать» с ним привычным голосом, интонациями, даже смешками — не позволяя забыть, что он оборотень, а не просто большая кошка. Здесь телепатия пригождается как никогда, и Арсений искренне кайфует от своей мутации. Мысли, крутящиеся беспокойным вихрем, замирают, когда острые зубы давят ему на горло.   «Боишься?» — спрашивает Сережа, подкрепляя грозный вид рычанием, но Арсений чувствует интерес и шальной азарт.   — Тебя? — сипит он еле слышно. — Никогда.   «Зря».   Зубы смыкаются еще сильнее, жар чужого рта — пасти — щекочет рецепторы. Арсений представляет себя умелым дрессировщиком, который лезет к опасному хищнику и каждый раз ускользает невредимым.   Сережа оставляет шею в покое и кусает за плечо — больновато, но явно не до крови и синяков.   «Я ж могу тебя одним махом раздавить… Понимаешь?»   — Понимаю, — Арсений осторожно кивает, но вместо того, чтоб дрожать, как осиновый лист, поднимает руку и зарывается пальцами в теплый бок. Гладит, ощущая рельеф мышц. — Не уверен, что я против.   «Какой же ты придурок», — фыркает Сережа, отпустив плечо и следом зализав укус, будто извиняясь за лишнюю грубость. Против которой Арсений тоже ничего не имеет.   — В этом мы похожи. Язык проходится по солнечному сплетению. Соски уже заострились, да и простынь в паху наверняка натянулась, но о реакциях тела думать совсем не хочется. А вот чего хочется, так это…   Блядь. Блядство.   — Да-а, — приглушенно скулит Арсений, когда Сережа начинает вылизывать его соски. Пальцы слишком сильно впиваются в холку — звучит предупреждающий рык. Он расслабляет их, спешно бормоча: — Прости, прости, я…   Договорить не удается: все слова исчезают под лаской и напором языка. Соски краснеют и набухают еще больше, а нежная кожа раздражается от острых бугорков — слегка царапающих, задевающих все чувствительные точки. Идеально. Ощутить бы их у края живота или на внутренней стороне бедер…   «Так и знал, что ты извращенец», — всплывает в голове насмешливый голос, за которым таится слабо заметный страх.   — Дело не в извращениях, — боже, во рту совсем пересохло. — Дело в тебе, Сереж. Причем… уже давно. Касания исчезают, тепло и влага — тоже. Матрас выгибается, когда с него пропадает тяжесть еще одного тела. Арсений боится открыть глаза, боится, что неправильно всё понял (хотя вряд ли) или переборщил (а вот это очень может быть), и теперь у них состоится трудный и неприятный Разговор. Он улавливает по звукам — как физическим, так и ментальным, — что Сережа перекидывается в человека. Его разум яснеет, добавляется больше сложных эмоций, и Арсений спешит убраться: слишком интимно. Ладно, какие-то личные границы у них всё же есть, он ведь не совсем эгоист.   — Арс, — Сережа хрипит, словно молчал несколько дней. Приходится боязливо открыть один глаз. — Ты если прикалываешься или еще чего… Лучше прямо скажи.   Видеть его обнаженным после трансформации не ново, но сейчас он прячет пах за краем простыни (стянув ее с Арсения, вот уж спасибо) и нависает беспокойной тучей над кроватью. Темные брови хмурятся, пальцы нервно мнут ткань.   — Не прикалываюсь, — Арсений позволяет взгляду задержаться на голом торсе и медленно подняться к лицу. — Точно? — Точно. Иди сюда.   — Блядь, слава богу, — выдыхает Сережа, откидывая ненужную простынь на пол и подаваясь в объятия.   Они еще ни разу не лежали друг на друге без трусов, но едва ли это имеет значение. А вот то, что Сережа устраивается меж разведенных ног и упирается локтями по бокам от головы — очень даже.   — Ну… привет? — Арсений улыбается уголками губ.   — Пиздец, — шепчет Сережа. И сразу же целует его.   Целует — упоенно и жадно — много — так, что под закрытыми веками всё кружится, а пальцы на ногах поджимаются от удовольствия. Арсений мычит, бестолково гладит теплую кожу, сминает ее, давит, умоляет вжаться еще сильнее— …да, да, вот так, ну же, будь ближе, касайся, не останавливайся… Он не применяет телепатию: и без нее знает, чувствует, что Сережа задыхается вместе с ним — грудь к груди, сердце к сердцу.   Член снова наливается кровью, льнет к горячему и сильному телу, мажет чужой живот предсеменем — и Арсений выгибается, не сумев сдержать тихого стона. — Пиздец, — повторяет Сережа, оставив яркий след на шее. — Пиздец, Арс, какой же ты дурной.   Арсений собирается напомнить, что в этом они, вообще-то, похожи, но не успевает: его снова вовлекают в поцелуй, где много влаги и вкуса чужого рта, много зубов, оставляющих на губе приятное жжение, много желания, но — абсурдным образом — еще больше нежности.   «Ладно, — думает он. — Напомню в следующий раз». Сейчас есть дела поважнее.