Не сойти с ума

Что я делаю, я осознаю внезапно. Будто все это время беспробудно спал, и только сейчас открыл глаза. Яркий свет ударяет по ним. Я на мгновение вновь слепну, ничего не вижу. Кругом мутная белена. А когда видение проходит, в руках оказываются желтоватые письма. Хранились они явно не то чтобы бережно. Но все равно уцелели, все до единого. Вон там, кажется, лежат и другие, от Этих: и мне, и «выражающие сожаление». Но они ближе к топке, на камине. Их читать никто не собирается. Конечно. А эти… Эти… Его. Хена. Слишком теплые строки. Горячие, как кипяток; как кровь или тошнота. Горячий ком стоит в горле. Жжет. Я шмыгаю носом. В носу тоже жжет. Все жжет. Руки чешутся. Вот бы содрать кожу. И тогда все прекратится. …Или станет только хуже. Если так подумать, я совсем не видел настоящей крови все это время. Я вижу ее везде и не хотел бы видеть всерьез. Тем не менее отсутствие такого важного элемента привычной жизни напрягает. Да, есть тошнота. Есть боль, страх. Есть эта жалкая имитация смерти в моей голове, периодически перекрывающая реальность. Но нет крови. Нет ее запаха и запаха гари. Тот, что исходит от меня, перекрывают ликорисы. И если по началу мне казалось это благословением, то сейчас я вижу, что Она этим сделала только хуже. А тот, что от Хана — он другой, совсем другой; он успокаивает, да, но он чужой, непривычный. Заметил однажды — и уже не развидеть. Без запаха войны я как без одежды. Неудобно, уязвимо, холодно. Запах укрыл бы. Было бы спокойно, потому что уже нечего терять. Да, тогда было спокойно. Но если я вернусь, к тому, с чего начал… Все было зря. Они снова умерли, я снова оказался бесполезен. Ничтожество, вот уж правда. Пусть лучше будет неудобно, уязвимо, холодно. Пусть будет плохо, пусть будет тошнота, кровь и видения. Но только не то, откуда я пришел. … В любом случае — раньше или позже — все придет, все вернется на круги своя, вернется война. Это будет скоро, но и раньше времени не наступит. Так что думать об этом нечего. Запах одной только крови же можно получить… Нет. Нельзя. Не пока все еще выносимо. …Ну вот. Я опять слишком много думаю. И все не о том, неправильно как-то и несерьезно. Как и всегда. Нехорошо. Нужно держать себя в узде. Да никак не получается. Так странно. Обо всем думаю. А о нем — как-то не приходится. Только сейчас вспомнил. А Хан все время рядом, даже сейчас вплотную за дверью. Он не говорит ничего о произошедшем, я не думаю ничего о нас. Да и что есть — мы? «Мы» — это я, сомнительно живой, и Хан, последний выживший, что ли? В окружении Живых. Как всегда поговаривать любили, вокруг — враги, и ты один на один с самим собой. Но я не один. Мы вдвоем. Два дурака, что и себе помочь не могут, только друг за друга цепляются. А вокруг не враги, а самые близкие когда-то люди… мертвые. Живые. Нет никакого «мы». Просто «мы» — это все, что осталось; во всем мире. Но если бы кто-то еще вдруг тоже оказался… живым, а не Живым, стал бы он тоже зваться «нами»?.. Бутылка вина, стоящая в ногах, сама притягивает взгляд. Магнитит. И все же не знаю. Не хочу пить. Совсем недавно таял от изумительного вкуса, а теперь не хочу. Хотя вино все то же. И холодно и мерзко так от мысли напиться вхлам опять, хотя не впервые же, далеко не впервые, ну. Но будь я с Ханом — может, и выпил бы. Уже и не так страшно — напиться. Он напьется первым, куда быстрее, и не поможет, если что, но все равно. Это так глупо. Нет, я, как всегда, какой-то несуразный, и мысли у меня абсурдные. Может, я правда сумасшедший ублюдок? Может. Вполне может. Но от этого ничего не меняется. Не становятся живыми Живые. Не пропадает Она, не уходят ликорисы. Не рассыпаются в пыль и прах письма. …Письма. Хен много пишет. Он всегда много писал на самом деле. И спрашивает тоже много. Много всякого не особо важного, но он честно старается. Как у нас здесь погода, как виноградники? Быть может, я хочу сводить его их посмотреть? Как я, хорошо ли кушаю, сплю, выхожу ли на свежий воздух? Как здоровье? Как младшие? Не хочу ли я приехать в гости или выйти в Свет? Хен — слишком хороший человек. Особенно для такого, как я. Уверен, если бы я сказал, что в столице и он может меня навестить, то он бы примчался в мгновение ока. Он суетился бы, задавал бы все те же вопросы и не знал, куда деть себя от неловкости, но не уходил бы до последнего, боясь, что больше такого шанса не выпадет. Но действительно ли это нужно было ему? Смог бы он беспокоиться обо мне действительно, не в письмах, и оставаться рядом действительно долго? Беспокоится ли он, чтобы не доставить мне неудобства, или ему нужен был лишь отказ, чтобы не видеться никогда? Хен никогда не пытался за руку схватить, только протягивал свою и ждал, что я сделаю всего один шаг навстречу. А я никогда не делал, не мог. Может быть, ждал, что он все же решится и сделает это за меня. Но хен всегда был в первую очередь аристократом. Примерным, воспитанным молодым человеком; человеком такта, что никогда не скажет и слова поперек, даже «во благо»; никогда не перестанет слать пустые письма, даже если в один день перестанет вкладывать в строки себя, — из обычной вежливости, как все Эти. Вероятно, мы никогда друг другу не подходили. Больно разные. Но у нас общее прошлое, общее горе — моя утрата и его бессмысленное чувство вины. На том и строилось это жалкое подобие отношений: бесконечные письма от него и стабильное отсутствие ответа от меня. Не думаю, что это может вызывать что-либо, кроме равнодушной, снисходительной жалости. Никаких теплых чувств уже не осталось. Хен-ним — правда хороший человек. Но не мой. С ним тяжело. Ему не стоило делать все это, не стоило со мной связываться. ...Все-таки я очень много думаю по пустякам. Ворох писем — вместе с письмами от Этих — отправляется в камин. Старая зола поднимается в воздух и немного просыпается на ковер. Я чиркаю огнивом. От маленьких искр вспыхивает пламя. Должно быть горячо, но, кажется, у меня и вправду атрофировались лицо, потому что я ничего не чувствую. Холод внутри все такой же сильный. Этим его не проймешь. Огненные языки ласкают друг друга и внутренности камина. Наверное, за этим можно наблюдать вечно. Если бы было столько времени в запасе. Как будто мне есть куда торопиться.