Чудовище

Судья брел по лестнице, ведущей в его кабинет, сжимая в руках сверток, издалека казавшийся кулем тряпья. Однако если подойти малость поближе, то можно было бы увидеть, что он несет маленького ребенка, все это время прожигая его взглядом, полным ненависти. Теперь уже не выйдет избавиться от него, раз архидьякон заметил — наверняка поинтересуется, где мальчик, если вдруг тот случайно пропадет. Отовраться мужчине бы не удалось — старик был слишком проницательным и по глазам видел, когда тот пытается ему сказать неправду. — Старый глупый архидьякон! — злобно бормотал он себе под нос. — Чтобы его черти побрали! И кто его надоумил помешать мне? «Ты должен заботиться о нем и вырастить его, как свое дитя, чтобы искупить свой грех» — сказал он мне. Сжав зубы от злости, блюститель правосудия продолжил: — Гр-р! Вырастить цыганское отродье как свое дитя, как же! Сомневаюсь, что это поможет мне искупить свой грех, очень сомневаюсь. Да и к тому же, это же самый настоящий урод, кто сможет полюбить такого? Неизвестно, то ли от недовольного бурчания пробудился младенец, то ли еще от чего, а только он захныкал, прервав размышления Фролло, а потом и вовсе завопил во всю глотку. Тут уж не до раздумий — нужно понять, почему это исчадие ада орет, и заставить его замолкнуть. Он подошел к книжному шкафу, достал оттуда книгу о том, как нужно заботиться о маленьких детях, которую купил несколько лет назад, и принялся лихорадочно перелистывать страницы, но все никак не мог найти того, что ему было нужно. Крошка сжал губки и принялся чмокать, а через пару секунд закричал с новой силой. — Что ж, ты хочешь есть, и тебе надо дать молока. — догадался судья. — Вот только его у меня нет... Клод, с каждой секундой раздражаясь все сильнее и сильнее от неистово громких воплей голодного ребенка, отдал приказ одному из своих подчиненных купить на базаре парного коровьего молока, а сам принялся искать рожок, который он давно купил, на всякий случай. — Боже, почему все это так сложно... — бормотал он, открывая ящики стола и секретера и роясь в том, что лежало внутри. — А ты, малой, мог бы и заткнуться хоть на минуту — от твоих воплей я рожок быстрее не найду! Через четверть часа молоко принесли, и Фролло, убедившись, что оно парное и взяв в руки найденный наконец рожок, вставил его одним концом в ротик малышу, процедив при этом: — Если ты после этого заткнешься, то ладно, так уж и быть, держи. **** Смотря на жадно чмокающего ребенка, мужчина вздохнул с облегчением и, наслаждаясь воцарившейся наконец тишиной, погрузился в свои мысли, гадая о том, как можно будет использовать этого ребенка, когда тот подрастет. Например, можно отправить звонить на колокольню, а заодно и жить там — так его можно будет скрыть от всех и не разглашать на весь Париж то, что Клод вынужденно воспитывает уродца, который, к тому же, сын цыганского народа, постоянно притесняемого и гонимого судьей; да и постоянно мозолить глаза своему новоиспеченному хозяину не будет. В настоящее время же, пока Квазимодо — а именно такое имя министр надумал дать приемышу — еще совсем маленький, хочется или не хочется, а придется ежесекундно его лицезреть и вдобавок заботиться о нем. А крошка, наевшись, высунул свою малюсенькую ручку и легонько тронул ей палец взрослого, внутри которого в этот момент, кажется, что-то екнуло. На этот раз в памяти призванного вершить правосудие невольно всплыл один из эпизодов его жизни, а именно то светлое время, когда он был женат на юной девушке по имени Диана, умной, очаровательной и обворожительной, но... Ох уж это «но»! Был, а не есть, в том-то и дело! Диана Фролло, в девичестве Виардо, была невероятно хороша собой — стройная и фигуристая, с выразительными серо-голубыми глазами, аристократически бледной кожей и длинными каштановыми локонами. Казалось, что все ангелы до единого спустились на землю, чтобы сотворить это чудо. Эта девушка запомнилась своему благоверному не только своей внешней неземной красотой — она искренне любила своего мужа, поддерживала его во всем и считала, что он все и всегда делает правильно. Например, когда ее благоверный терроризировал цыган, она говорила ему: «Ты все делаешь правильно. Сам Господь поставил тебя во главе парижского правосудия и вверил тебе поддержание во французской столице порядка, и ты вправе расправляться, как считаешь нужным, с нечестивым народом, который вот уже на протяжении многих лет зарабатывает себе на жизнь исключительно воровством и попрошайничеством, у которого нет своей родины и своей истории, всех представителей которого с раннего детства поголовно обучают приемам ловкого воровства, гипноза, заговаривания зубов и прочего мошенничества». И так было абсолютно со всем. Министр взаимно ее любил и был рад, что Всевышний свел его с этой особой — ему было лестно, что столь прекрасное создание не разделяет единогласного нелестного мнения всего Парижа о нем. Через несколько месяцев брака Диана узнала, что ждет ребенка. Она была на седьмом небе от счастья, с нетерпением ожидая появления на свет своего чада, да и ее супруг радовался тому, что скоро станет отцом, отнюдь не меньше. Шатенка, невзирая на обоюдную радость, вызванную этой замечательной новостью, и трепетный уход со стороны любимого человека, все это время чувствовала себя все хуже и хуже с каждым днем, и хоть все-таки родила своему спутнику жизни девочку, но дать ей имя так и не успела — ни мать, ни дочь не выжили. Тот день министр запомнил как самый худший в своей жизни. Ранним утром его разбудили вопли Дианы, у которой внезапно начались схватки — на целых два месяца раньше положенного срока. Правда, за лекарями бежать не пришлось — последние два месяца лучшие из них практически не отходили от постели ослабевшей девушки, которой, вопреки их усилиям, день ото дня становилось все хуже. Девочка, родившаяся маленькой и слабой, даже не кричала, а лишь тихонько попискивала, а затем и вовсе принялась тяжело стонать, и спустя несколько часов после своего появления на свет умерла — сердце просто перестало биться. С несостоявшимся отцом от этих новостей в этот момент едва не произошло то же самое, однако здравый смысл, который, как известно, к чувствам не имел никакого отношения, говорил, что Диана еще совсем юна и сумеет родить другого ребенка, как только восстановится после этой беременности. — Как моя жена? — решил осведомиться блюститель правосудия у одного из лекарей. — Она выздоровеет? — Сочувствую, господин Фролло, даже я не в силах спасти ее. — был ответ. — Долго она не протянет, ей осталось жить считанные часы. Думаю, Вам стоит проститься с ней. Весь мир мужчины, все его мечты и надежды в тот момент рухнули, словно карточный домик, и он, ошарашенный этой ужасной новостью, пулей вбежал в комнату, где сейчас лежала новоиспеченная мать. — Клоди, я умираю… — простонала шатенка, повернув голову в сторону зашедшего. — О боже, Диана, нет! — с горечью воскликнул Клод, нежно заключив в объятиях молодую жену и чувствуя, что она ускользает от него. — Могу я что-нибудь сделать для тебя, чтобы тебе стало легче? — Да… Я хотела бы попрощаться с родным Парижем, со всеми его улочками… Мужчина подхватил на руки Диану, положил ее на спину своего верного коня, привязал к седлу и повел скакуна под уздцы по закатному и безлюдному городу. Фролло знал, что этот променад никак не исправит ситуацию и он повезет назад к себе уже мертвое тело, но ему хотелось скрасить последние часы жизни любимого человека и сделать так, чтобы она, если уж уходит из жизни и этого мира, сделала это легко. Каждое слово давалось ослабевшей девушке с огромным трудом, но она страстно желала проститься с возлюбленным: — Послушай меня, дорогой, я тебе сейчас очень важную вещь скажу. Никакого загадочного смысла в жизни, который все умные люди ищут, нет. Смысл — в ней самой. Тебе ее дали, подарили возможность и способность чувствовать красоту всего, что только тебя окружает — в этом и есть смысл. Заруби на носу: отныне тебе придется жить за троих, милый. Каждое утро, вставая с постели, повторяй: «Здравствуй, жизнь, я люблю тебя за троих». И таких утр, я знаю, у тебя будет очень много, больше четверти века, вопреки соотношению длины жизни мужской и женской. Клоди, любимый, ты... Ты подарил мне чудесную жизнь. Все эти годы, что я знала тебя, были лучшими ее временами. Я люблю тебя… Тело мое умирает, Клоди, но я всегда буду с тобой. Мы обязательно встретимся там, где не будет ни времени, ни страданий… С последним своим дыханием произнесла она это, смотря сквозь мужа, а после ее тело безвольно свесилось с конской спины. Смотря во время отпевания на лежащую в резном гробу Диану, облаченную в белоснежную кружевную сорочку, Клод не хотел верить, что она умерла. Казалось, что девушка спит. «Я, помнится, переживал оттого, что мужчины в принципе живут меньше женщин лет на десять и я старше тебя на десять лет, поэтому оставил бы тебя вдовой еще лет на двадцать, а вот как все вышло… Тебе ведь и двадцати лет отроду не успело минуть, мы строили планы о совместном будущем, мечтали, как вырастим детей, внуков, состаримся вместе, а вот как вышло... Я полюбил тебя, а теперь потерял навеки. Ради чего мне теперь жить? О Всевышний, за какие же прегрешения Ты враз отнял у верного раба Твоего все, что ему было дорого? Сначала Ты мне этих любимых дал, а затем забрал в порядке страшной очереди. Чем жить тому, кто лишился всех: и родителей, а затем жены и ребенка?» — думал он тогда, не отрывая взгляда от новопреставленной. Следующий год овдовевший судья часто, по три-четыре раза за неделю, наведывался на могилу любимой, смотрел на безмолвную каменную плиту, под которой девица была навеки погребена, опускался на колени и долго оплакивал свою потерю, не в силах уйти от этого места, откуда ему было как будто ближе до Дианы, до воспоминаний о ней. Так ребенок ковыряет едва затянувшуюся коркой ранку — хоть и невыносимо больно, а удержаться невозможно. По ночам снилась ему эта красавица еще долгое время: Клод, заметив на горизонте любовь всей жизни, со всех ног бежал к ней, а как только заключал в объятиях, она исчезала, словно дым. И именно тогда судья взял за правило выпивать вина тогда, когда становилось особенно тоскливо и горько. Жизнь бывала иногда так жестока с некоторыми людьми, что было удивительно как раз не то, что они пьют, а то, что они не пьют. **** Хоть говорят, что время лечит любые раны, да и после этого происшествия прошло несколько лет, Клод все же не решался начать отношения еще с кем-то: во-первых, его новая пассия тоже может отправиться на тот свет, а во-вторых, вряд ли будет хотя бы близко такой же, как его Диана, память о которой он продолжает хранить в своем сердце и считает новый роман осквернением памяти об этом ангелоподобном существе. — Ты идиот! — выругал судья самого себя, резко отдернув палец и стряхнув тяжкий груз воспоминаний, которые хоть и были светлыми, но доставляли боль тем, что они не могли иметь продолжения в настоящем. — Как ты вообще посмел сопоставить этого маленького уродца со своей покойной дочерью? Он же чудовище! Взглянув еще раз на младенца, уже успевшего заснуть, мужчина тяжело вздохнул, выдвинул пустой ящик стола, положил туда Квазимодо и пошел по своим делам, но перед этим решил открыть свой тайник, вытащить оттуда бутылку вина и налить себе полную чарку — очень уж сложным и неприятным выдался для него этот день.