Если бы я позволил

      Почему тьму всегда манит свет? Обжигающий, опаляющий жалкие остатки души? Это надежда на исцеление или жадное желание обладать тем, что никогда не сможет стать твоим? Эгоцентризм или попытка исцелиться?              Это стало зависимостью, похлеще сладострастных ночей, пьянящих наркотиков, которые на время уничтожают одиночество. Вызывало непреодолимое желание расцарапать себе грудную клетку, вырвать оттуда сердце и принести его к ногам того, кто никогда о таком и не подумал бы.              Я просыпался от тяжелых сновидений и смотрел на себя в зеркало, видя лишь боль прошлого и погубленные исключительно моими руками души. О, как они смотрят на меня, упрекая в собственной смерти. Не в моей. Иронично.              Сначала было стыдно. Хотелось выйти в окно (это не поможет), вскрыть себе вены (и это тоже), напиться до смерти (по-прежнему нет). Я жаждал умереть из-за того, кем стал. Потом пришлось привыкнуть. Голоса в голове стали едва слышными. Я даже начал воспринимать их как часть себя, всегда есть с кем поговорить.              Сейчас, глядя на свое отражение, я не испытываю ничего из тех стыдных пронзающих чувств, что нес за собой веками. Все покрылось прахом, кому не наплевать? Если я есть — значит, кому-то так нужно. Хотя бы такому странному и непостижимому мирозданию, которое отказывается уничтожать монстра. Я научился жить с этим, извлекая пользу, не привлекая внимания, порой получая удовольствие. Порой.              Совру, если скажу, что сумел разобраться в том кавардаке, который развел в своей голове. Просто в какой-то момент перестал заглядывать в самого себя. Это не выход? Возможно, но кому, скажите на милость, не плевать?              Я могу прожить так еще сотню веков, наблюдая за тем, как мир неизбежно катится к черту. Не принимая ничего из происходящего на свой счет, не осознавая ответственности, не желая усложнять свое бытие. Звучит… Как план, не так ли? Намереваюсь исполнить.              Мне встречаются люди: хорошие и плохие. Некоторых из них я забываю, не успев даже попрощаться. Кого-то моя память держит клещами, не давая стереть их облик или имя. Но мне всегда удается убедить себя в бесполезности окружения. Я один-одинёшенек против всего мира, зачем искать себе ненужную обузу в виде жалкого человеческого создания?              О, какие они хрупкие! Какие никчемные! Таким и я был когда-то. Так давно, что уже и забыл, каково это. Интересно, как это: ощущать себя по-настоящему живым? Мысли, посещающие меня в самые темные ночи года, когда хочется выть на луну. Оставляю это занятие для других созданий.              В одиночестве даже есть своя прелесть. Одна из сторон его медали — полная свобода. Никаких ограничений и запретов. Моральный компас показывает нахуй. Чертовски устраивает такого, как я. Позволяет провести время с удовольствием, без сожалений и щемящего чувства жалости. Можно отправиться в Париж, найти себе миловидную блондинку и развлекаться с ней в закрытом ресторане, разложив на столе с дорогими скатертями. А можно махнуть в Мадрид и отхватить себе очень горячего мальчика. С темными-темными глазами, масляно пробегающимися по моей худощавой, жилистой фигуре. Позволить себя обожать. Еще можно вернуться на родину и найти себе там кого-то очень вкусного, кровь которого горячими реками отправится по моим венам. Никакой жалости и сожалений. Обычная бытовая потребность, ничего лишнего.              Это стало такой нормой существования, что даже не замечаю резких перемен. Лишь в один из жарких летних дней начинаю ощущать неудобство между лопаток. Словно кто-то засадил туда деревянный кол, но нет, я бы знал. Уже бы не ходил по узким улочкам, заглядывая людям в окна, напитываясь их жизнями, неохотно примеряя на себя. Какая скука.              Но что же все-таки так болит? Возвращаюсь в квартиру на семьдесят первом этаже, пулей влетаю в ванную, на ходу сбрасывая с себя одежду. Через плечо рассматриваю идеально белую спину: ни единого пореза или царапины — словно из воска отлитая. Так в чем же дело?              Пытаюсь стереть ощущения в душе, стоя под обжигающими струями, подставляя под них свое лицо. Начинает казаться, что это не вода — кровь струится по коже, окрашивая все вокруг в багровое. Не раскрывая глаз, провожу языком по губам, чувствуя лишь немного хлорированную воду. А жаль, не мешало бы подкрепиться, хотя настроение бесследно исчезло, выходить на шумные улицы Сеула сегодня не хочется.              Надо бы валить отсюда. На другую часть континента, чтобы забыть все, что случилось здесь за последний месяц. Дурак.              Досадливо хлопаю себя по щеке, тут же ощущая, как на лицо возвращается предательская улыбка. Тэн-Тэн, сколько тебе лет? Почему ведешь себя как влюбленный подросток?              Подсознание нашептывает, что я и есть влюбленный подросток. Хочется вмазать самому себе. Выходит только вмазаться.              Какая-то шлюха упорно трудится между моих ног, пока я, откинув голову назад, пытаюсь очистить разум от всех мыслей. Наивный, думал, такое сработает? Ни одна наркома не поможет вышвырнуть это из головы, как бы ни старался. Глаза закрыты, но перед ними упрямо появляется одно и то же лицо. Да сколько можно уже? Одного воспоминания хватает для того, чтобы кончить, но остаться максимально неудовлетворенным, потому что эта девица — не то. Никто, никто не сможет сравниться с ним.              Зато она отлично подходит на роль ужина. Воспоминания ее пустые, грязные, такие примитивные. Никакой радости, света, ни малейшего желания исправиться. Я умудрился выпить пустой сосуд. Во рту, как всегда, горько. Сладко становится только после светлых. Но даже я не настолько подхожу на роль мешка с дерьмом, чтобы уничтожать исключительно хороших людей.              Можно ли назвать меня санитаром человеческого леса? Или я самонадеянно пытаюсь примерить на себя роль героя, коим не являюсь?              Не люблю есть дома, приходится уничтожать тело, не оставляя по себе следов. Так надоело: век за веком, каждый раз продумывать куда бы деть бездыханный сосуд, чтобы не быть замеченным. Не могу сказать, что, если бы меня обнаружили, это была бы большая проблема, но мне так нравится размеренное существование, что я не хочу ничего менять.              Ничего не хочу менять. Пытаюсь вбить себе эту мысль в голову, но глаза: огромные, как у олененка, уже смотрят на меня, угораздило же встретить этого гребаного Бэмби.              Юный, слишком юный для того, чтобы даже подойти и поздороваться, познакомиться. Не позволяю себе и мысли об этом, потому что от шальной идеи до исполнения — один шаг. Для меня — так вообще меньше секунды потребуется, чтобы воплотить ее в реальность. Нельзя. Оставь его. Слишком хорош. Пусть живет.              Я увидел его впервые пару лет назад, когда он возвращался с последнего школьного дня. Со своими одноклассниками, гул от их разговоров об университетах стоял такой, что я невольно поморщился. Когда-то и я был таким: пытался стать лучше, даже получил образование, куда там, даже три. Помогло ли мне это как-то? А как вы думаете, видели когда-нибудь искусствоведа-вампира? А вампира-юриста? То-то же.              А эти дети так активно обсуждали свое будущее, что мне хотелось свернуть им шеи от зависти. Останавливало только это высокое худощавое произведение искусства. Нет, серьезно. Будь он экспонатом — я бы продал его за миллиард вон как минимум. И только самому себе, потому что делиться таким сокровищем — не в моих правилах.              Тогда я переступил через себя. Оставил Сеул на несколько долгих лет, скитаясь по миру, забываясь в ком и чем угодно, только бы мысленно не возвращаться к нему. Не уподобляться маньяку, преследующему свою жертву. Я выше всего этого дерьма.              Что изменилось сейчас? Черт, теперь я продал бы его только за сто миллиардов вон и не купил бы даже сам у себя. Потому что он стал еще красивее — как это возможно вообще? И светится так, что хочется напялить рэй-бены на глаза, что и делаю, только бы не пересекаться с ним взглядом.              Сидит напротив меня в кофейне, пьет что-то со взбитыми сливками, вымазывает нос и даже не замечает. Вампирам плевать на человеческую еду, но как же хочется слизать эти сливки с его носа. И не остановиться на этом, пока не поглощу его целиком.              Приходится сжать зубы, потому что обоняние уже обострено до предела: я слышу нотки его парфюма через весь огромный зал. Что-то вишневое, кожаное, с нотками чая, кардамона и карамели. Сладкий, удушающий. Я не против быть задушенным им. Если смерть — то только такая.              Поднимает глаза от айпада и упирается ими в меня. Хочется бежать. Между лопаток снова возникает то самое неприятное ощущение. Веду плечами в стороны, будто разминаюсь для броска. Никогда. Это не случится ни в коем случае. Я поклялся себе в тот день, как только увидел его.              Рассеянный, пытается понять, почему я пялюсь. Мне бы самому понять. Забрать стаканчик с давно остывшим американо и лететь отсюда подальше, но ноги словно прилипли к полу. Самый опасный монстр этого мира обезоружен человеческим отродьем. Смеюсь с самого себя. А он воспринимает это как насмешку над собой, хмурится, сводя свои идеальные брови. Хочется прикоснуться к ним большим пальцем, разгладить морщинку, поцеловать кожу в успокаивающем жесте.              Срываюсь с места, все больше напоминая себе маньяка. Несусь в квартиру, запираюсь там, крича на собственное отражение в зеркале как безумный. Едва ли это поможет. Сил не остается ни на что. Пора вновь сваливать. Можно улететь в Америку, там точно не пересечемся.              Проходит год. Тянет в Сеул все триста шестьдесят пять дней. Словно магнитом, будто кто-то пришил меня красными нитками к одному человеку и тащит на себя. Сопротивляюсь, но с каждым днем все слабее и слабее. Пока ночью не ловлю себя на мысли, что жизнь перестала приносить даже былое подобие удовольствия. Вокруг меня раскиданы бутылки из-под виски, рома, водки и чего-то отвратительно воняющего можжевельником и какими-то лечебными травами. Я пытался напиться сиропом от кашля?              Вернусь всего на день. Проведаю, издалека посмотрю — и вновь улечу, чтобы не принести в его жизнь беду. То есть меня. То есть вот это все.              Знаю, где его искать, вопреки тому, что он сменил место проживания. Я просто чувствую, ноги сами несут меня туда, где я могу его встретить. Застываю перед домом и усмехаюсь. Тэн, какой же ты придурок. На что ты рассчитывал? Ну вот, ты здесь, а он в этом доме, на первом этаже. Будешь лезть в окно, словно жалкий воришка, позарившийся на новенькую плазму?              Собираюсь уйти, понимая глупость собственной затеи, но не успеваю развернуться, когда дверь отворяется, а на пороге оказывается растрепанный он.              Хочется скулить, как псине, потому что таким он становится еще красивее, уютнее, черт возьми, живее! Теплый ото сна, с помутненным взглядом, смотрит на меня этими своими глазами. За что так со мной? Лучше бы в них читалось отвращение и страх, чем этот испуганный интерес и ожидание.              Чего ты хочешь, мальчик, почему не бежишь прочь? Почему не выгоняешь меня?              — Ты… — выдыхает единственное слово и смотрит так, будто пытается узнать во мне что-то знакомое.              Черт, что ты можешь увидеть во мне? В таком, как я? Становлюсь вдруг еще более грязным, грешнее самого дьявола, недостойным стоять подле этого божественного изваяния.              А он уже делает шаг навстречу. Отскакиваю от него, как прокаженный. Наверняка обижаю этим, но не могу себя контролировать. Чувство опасности тягучими нитями опоясывает грудь, сжимая ее, норовя выбить остатки духа. Забываю, что нужно дышать.              Он в это время застывает с поднятой рукой в воздухе, не успевая прикоснуться ко мне. Смотрит укоризненно. Спрячь свои глаза, я и без того еле на ногах стою.              — Я помню тебя, — выдыхает — и ночная тишина обрушивается на меня лавиной.              Невозможно. Откуда? Я никогда даже не здоровался с ним, наблюдал со стороны. Или мальчишка оказался куда более наблюдательней старого вампира?              Тем временем он преодолевает последний шаг между нами и нависает надо мной. Странно, впервые за много-много веков чувствую себя жертвой, а не охотником. Тяжело сглатываю.              — Я — Лукас, а ты?              Лукас. Имя мягкими сладкими хлопьями перекатывается на языке, чтобы растаять, оставив за собой мягкое ванильное послевкусие. Ему идет.              — Тэн.              Зачем представляешься? Беги, беги, дурак, как от чумы, как от святой инквизиции. Беги, не оглядываясь, пока не оставил сердце прямо здесь. Но поздно срываться с места — он улыбается. Мне улыбается. Не могу не ответить.              Не успеваю остановить, дурачок приглашает зайти в дом. Хочется ударить его посильнее. Нельзя таких, как я, в дом звать, а уж приглашать — только под угрозой смертельной расправы. Не говорю об этом, но досадливо морщусь, переступая через порог. Дом будто содрогается от монстра, посягнувшего на его территорию, но пропускает. Знакомый номер, только сейчас от этого скорее грустно, чем радостно.              Сидим на кухне, крохотной настолько, что я слышу биение его сердца. Или это мое? Зашлось птицей впервые, наверное, за всю жизнь, не узнать. Делает мне чай, но мы к нему не притрагиваемся. Смотрим друг на друга так, словно находимся во сне. Незаметно щипаю себя за бедро и ощущаю боль, значит явь, но как это возможно?              Лукас неожиданно рассказывает о том, что видел меня. Выкладывает подробности с хронологической точностью и последовательностью, как примерный ученик, коим наверняка и является. Сижу, словно пыльным мешком прибитый. Видел все. Каждый раз, когда мне казалось, что я остаюсь незамеченным в тени. Каждый мой позорный момент слабости, каждое мое возвращение из далеких стран с жадным желанием увидеть его, успокоиться лишь на миг.              — Думал познакомиться, но ты быстро исчезал. В этот раз чудом успел.              — Как понял, что я здесь?              Хороший вопрос, Тэн, очень хороший. Мальчишка спал, как понял, что ты караулишь его под окнами?              Лукас прикладывает руку к груди и закрывает глаза. Усмехается. Хочется поцеловать в уголок губ — закусываю свои собственные, чтобы не рвануть навстречу.              — Можешь считать меня глупцом, но я словно почувствовал. Будто меня разбудила невидимая сила. Сам не понимаю…              Зато я понимаю. Ведомый таким же магнетическим ощущением, я пришел к нему. Судьба, магия или обычное желание подставить факты под себя?              Мы говорим до утра. Он рассказывает о себе и почти не спрашивает обо мне. Не настаиваю. Знаю, что это — единственная ночь, когда я позволю себе быть с ним, греться в его солнечном свете, словно растирая затекшие после долгого сна конечности. Будто я и правда все время не жил, а был в анабиозе, ожидая рождения этого чуда. И вот оно сидит передо мной, доверчиво распахнув глазищи, проводя пальцами в опасной близости к моим рукам. Как легко было бы скрутить его, подчинить, подмять под себя и впиться клыками в шею. Высушить, насытившись до отказа, так, что еще месяц ни на кого смотреть не сможешь.              Даже отгонять эти мысли не приходится. Я знаю, что никогда не переступлю эту черту. Лукас — словно священное животное, а я лишь преклоняюсь перед ним.              Я клянусь себе, что это последняя ночь.              А потом наступает еще одна.              И еще одна.              Я не позволяю себе касаться его, но мы становимся все ближе и ближе. Лукас открывает свой искренний громкий смех, рассказывая разные нелепости, порывается сделать что-то приятное, но, натыкаясь на мой серьезный взгляд, вновь переводит все в шутку. Слишком понятливый малый.              Когда его нет — я кричу его имя в пустоту, спрашивая у мира, зачем вообще встретил его? Зачем в моей пустой, не наполненный счастьем жизни нужен такой, как он? Я же не смогу подарить ему ничего из того, чего он на самом деле заслуживает.              Но притяжение настолько сильное, что я бегу к нему по первому зову. Превращаюсь в его опору, когда Лукасу нужна поддержка или помощь. Все становится слишком серьезным.              Так кажется мне тогда. Пока в один из вечеров, сидя рядом с ним, я не чувствую его дыхание на своей шее. Поворачиваю голову в сторону, чтобы отпустить какую-то колкость, осадить его, вместо этого падаю под напором мягких и слишком желанных губ. И это падение длится вечность. Сдерживаю себя, чтобы не укусить, не сделать больно, не сжать в своих руках до хруста костей.              Отрывается от меня, смотрит пьяными глазами, у меня наверняка такие же. Облизывает губы и улыбается, черт возьми, улыбается. Я бы смирился с тем, выгони он меня сейчас на улицу или оттолкни, но эта обезоруживающая улыбка — дар небес, непозволительная роскошь для отребья вроде меня.              — Ты же не человек, да? — обрушивает вопрос на меня, словно каменную глыбу.              Застываю, пытаясь найти подвох во взгляде. Да, сейчас он рассмеется и скажет, что все это — нелепая шутка. Что-то типа: «Ты никогда ничего не ешь, не человек, что ли?». Но ничего не происходит, он все еще ждет ответа, а я начинаю выкручиваться из его рук. Сделать это легко — он хоть и сильный, но со мной не сравнится, такой вот подарочек природы, чтоб ее.              — Тэн, — зовет меня уже в спину.              — Не человек, и лучше тебе не знать.              — Что…              Не слышу окончания вопроса, вылетаю из помещения и в считанные секунды скрываюсь в темноте, проклиная все, на чем свет стоит. А особенно себя — за слабость, за то, что зашел так далеко.              Улетаю в Австралию. Пытаюсь забыть все, что происходило раньше, концентрироваться лишь на том, что есть сейчас. Нарываюсь на троих маньяков за год. Невкусные настолько, что чуть ли не блюю. Зато можно считать, что я сделал этот мир лучше, убрав такое ненужное дерьмо с лица земли.              Периодически нахожу себе крохотных девчушек, милых таких, не шибко умных. Максимально… Других. Надолго не хватает, быстро теряю интерес. И не только к ним.              За год практически каменею, забываю, как выражать эмоции, сердце словно покрывается толстой коркой изо льда. Раньше я бы радовался такому апгрейду. Сейчас — ничего, кроме жгучего безразличия, которое легко топится в спиртном. Любимым быстро становится коктейль «Река крови»: австрийский пряный ром, серебряная текила и чистейшая водка. Убиваюсь ими так, что приползаю в дом практически на четвереньках, впадая в беспамятство на пару дней. Будь я человеком — умер бы после первого загула, но вампирский организм воспринимает алкоголь исключительно как развлечение. А жаль, жаль…              Сначала кажется, что я сплю, потому что по телевизору вижу знакомое лицо, сердце предательски сжимается. Что это? Слышу, как хрустнул лед? Не надо, не сейчас… Чем дольше смотрю — тем лучше понимаю, что не сплю. Попал в аварию. Сын влиятельных чиновников. В коме уже больше недели.              И вновь будто кол в грудь всадили и проворачивают, желая мне быстрейшей кончины, а та никак не наступает. Долго не думаю. Вылетаю.              Больше месяца сижу у его кровати, подкупив весь медперсонал, чтобы нас не трогали. Держу его за ледяную ладонь и молю вернуться. Не ради себя, ради него. Слишком молодой. Слишком красивый. Слишком должен жить. Не работает, не слышит меня мой зачарованный мальчик. Погружен в сон так глубоко, что не всегда веришь, что жив еще.              Рассказываю сказки на ночь, будто он их слышит и пою колыбельные. Никогда этого не делал, а сейчас готов на все, только бы вернулся и дал мне возможность исчезнуть вновь. Не хочу, чтобы первым, что он увидел по возвращении, было лицо чудовища, сидящего напротив.              Вампиры могут бодрствовать неделями. Не сплю так долго, что теряю связь с реальностью, кажется, в коме не он, а я. И все это — лишь игра моего воспаленного сознания. Что, если так и есть?              Прихожу в себя и ощущаю, как чужие (едва ли) пальцы перебирают мои волосы. Позволяю себе лишь пару секунд понежиться в этих ласковых прикосновениях. Поднимаю голову, встречаюсь со знакомым и неожиданно радостным пронзительным взглядом. Впервые за все время начинаю дышать.              — Спасибо, что пришел.              Я должен благодарить. Перебрасываемся парой фраз, после чего зову врачей. Растворяюсь в толпе, чтобы вернуться глубокой ночью.              — Забери меня с собой.              Какая странная просьба, будто он знает, кто я. А он знает. Это читается во взгляде, в движениях, в словах, сказанных вскользь. Рассказывает о том, что происходит в его семье. Что аварию подстроил нерадивый отец. Лукас знает слишком много его тайн. Предлагаю убрать его по-тихому. Не соглашается, словно не позволяет мне взять еще один грех на душу. Знал бы он, сколько их там уже скопилось.              Не уступаю. Долго. Но не позволяю себе исчезнуть, как планировал, просто не могу. Не оторваться от него. Я завяз в нем, как в зыбучих песках, иду на дно, не сопротивляясь.              — Ты потеряешь жизнь. Нормальную, яркую и красочную. Зачем тебе я?              — Потому что мы можем собрать друг друга. По осколкам. По крупицам. Ты и я.              Ты и я. Он и я. Я и Лукас. Звучит странно, но так желанно. Не позволяю себе даже подумать о том, что будет дальше.              Лукас не отступает. Прячется со мной на привычном семьдесят первом этаже. Спит со мной в одной кровати, держа за руку так крепко, что костяшки его бледнеют, будто боится, что уйду. Не знает, что я не могу. Подолгу смотрит на меня в солнечных лучах, неотрывно, словно моргнет — и наша реальность исчезнет.              Она наша — одна на двоих. Превращается в фантасмагорию, когда ночной покой аккуратно опускается на наши тела. Сплетенные воедино чувством, таким далеким от пошлой страсти. Любовь крыльями бабочки опускается на два ищущих друг друга во тьме, уже не одиноких сердца. Мое растаяло, оно в руках Лукаса. Он же безвозмездно дарит мне свое, словно для него нет ничего понятнее в этом мире.              Все чаще говорит о том, что не хочет быть другим, не таким, как я. Отговариваю, глупец не понимает, под чем на самом деле хочет подписаться. А Лукас становится все более упрямым и напористым. Снося мне крышу поцелуями по скулам, щекам, губам, шее, ключицам. Вознося своими касаниями на небеса, а ведь мне там совсем не место.              Соглашается с моими доводами, но стоит на своем. Говорит, что не представляет жизни иначе. Все чаще со слезами на глазах, которые я стираю прикосновениями своих губ. Соблазн велик, но я сдерживаю себя, не желая портить такое светлое ангельское создание.              А он чуть ли не шантажом требует своего. Желает обратиться.              — Хочешь увидеть, как я состарюсь? Умру? Оставлю тебя одного в этом мире?              — Я долго жил в одиночестве, мне не привыкать.              — Смиришься с моим отсутствием?              Лукаво говорит, знает, что это неправда. Что я блефую, не пытаясь даже этого скрыть.              — Хочешь увидеть мою никчемность и слабость в старости? Хочешь, чтобы я чувствовал себя таким, когда мы начнем отличаться друг от друга внешне? Позволишь старческим болезням забрать меня у тебя? Забрать тебя у меня?              Искушает меня.              — Ты слишком хороший для того, чтобы быть плохим.              — Мы будем лучшими из чудовищ, дай мне впустить в тебя свет.              — Лукас… Если бы ты знал, сколько монстров в моей голове. Они бы сожрали тебя. Если бы я позволил.              — Но ты этого не допустишь.              Верит мне так слепо, так невозможно честно и открыто. Почти настолько же безгранично, как и я ему.              — Мы увидим мир, он станет нашим. А хочешь, мы создадим собственный? Это в наших силах, знаешь ведь.              Все идет нахер, потому что я сдаюсь. Его кровь — сладкий нектар. Самая чистая, которую мне только доводилось пробовать. С ней в голову приходят его воспоминания. В которых боль от прожитого, но еще больше — внезапное счастье с появлением меня. Я плачу крупными слезами, потому что вижу самого себя со стороны. Лукас никогда не врал. Не видел во мне монстра. Заприметил с первого же дня, ловил меня среди прохожих, выуживал среди тысяч лиц. Будто всегда ждал и верил, что я вернусь. Знал, что я был создан для того, чтобы выжить. Чтобы завладеть им и подарить ему всего себя — без остатка, со всеми демонами, терзающими душу. Он уничтожит их своим светом, сотрет с лица земли, как и из моей памяти. Это обещание струится по моим венам, когда я отрываюсь от него, натыкаясь на счастливую улыбку.              Мы стоим на вершине Бурдж-Халифа, два сильных тела, которым не страшен ни ветер, ни морозное дыхание воздуха, ни невероятная высота, оступись — и вот она, смерть. Весь мир словно на ладони. И он принадлежит нам. Лукас все еще сверкает, он все еще сияет, как бриллиант. А я греюсь в его тепле, забывая о том, кто мы такие. Он тот, кто был предначертан мне судьбой. Награда за то, каким монстром я был рожден. Дарован для того, чтобы обрести настоящую свободу. Вот ради чего я жил так долго, вот что искал на самом деле. Он — смысл моего существования, моей жизни.              Мои монстры выжжены дотла, уничтожены и стерты в прах. Лукас отводит свой взгляд от облаков, произнося:              — Спасибо, что дождался меня.              Он знает.