Розовая карамелька

      Вам никогда не хотелось… Испортить что-то? Испачкать. Очернить. Заставить вывернуться наизнанку, сделаться грязным, противным себе самому прошлому.       О, Ренджуну хотелось. Очень хотелось, так, что зубы сводило от желания. В Марке изначально было что-то такое, что словно умоляло, униженно просило об этом, и каждый раз голос Ренджуна дрожал, взлетая на октаву выше, когда он слышал:       — В чём ты согрешил, сын мой?       Ренджун не успел, но планировал. Чужой расплывчатый силуэт, дробящийся на осколки решетчатой стенкой исповедальни, разделяющей их предвкушающей, эфемерной чертой — это была завеса из дымного, сумрачного ладана, и Ренджун дышал им, и не мог надышаться. Марк смотрел в сторону, и лицо его было карамельно смуглым, умиротворённым и тихим, будто подернутое ряской лесное озеро. Оно казалось безмолвным и статичным, безмятежным. Но лишь казалось. Ренджун знал: там, внутри, под тонкой преградой из водорослей, магмой разливались кипящие потоки. Это было грязное, плотское и сладкое томление его молодого тела, заточенного в оковы сутаны.       — Я согрешил, святой отец, — собственный голос кажется Ренджуну слишком мягким, будто завёрнутым в бархатную перчатку. — Я обманул одного хорошего человека.       Как раз сейчас.       Отец Марк улыбается ободряюще, и чётки в его длинных пальцах замирают на мгновение. Его улыбка тянет внутри за тонкие ниточки, они концентрируются в солнечном сплетении в один обжигающе горячий комок. Когда Марк, наконец, начинает говорить, Ренджун не может слушать, только глядит, как двигаются чужие губы.       Виктимность.       Марка хотелось укусить. Сделать больно. Заставить умолять.       Он был такой нежный, податливый и тонкий в своём чёрном одеянии. Недавний семинарист, получивший сан и отправленный в эту дыру, чтобы служить — Ренджун видел его на коленях перед распятием, и теперь не мог перестать думать о том, как Марк будет смотреться, опустившись на пол перед ним.       Ренджун вообще много смотрит, и отец Марк застревает на нём взглядом чуть больше необходимого. Его скулы едва заметно краснеют. Ренджун знает, как очаровательно выглядит, когда внимательно слушает чтение святого писания на субботних собраниях — глаза у него большие, наивные и блестящие, и розовый рот приоткрыт. В этот самый рот он кладет такую же розовую карамельку в самом конце собрания, заботливо предложенную в качестве угощения.       Ренджуну нравится сладкое. И эти карамельки особенно — они были хрустящие, ломкие, похожие на розовый кварц. Ренджун резал о них язык, и рот наполнялся сладко-соленой красноватой от крови слюной, и это сводило его с ума.       Хотеть Марка было неправильно.       Но эта неправильность исходила не от Ренджуна, не от его смолисто-вязкой глубины души: она брала своё начало в марковых глазах, безвольных и жертвенных, в излишне тонкой, длинной и широкоплечей фигуре в сутане, в высоких выступающих скулах и остром, перекатывающимся под смуглой кожей адамовом яблоке.       — Я рад, что ты не пропускаешь собраний, Ренджун. Мне приятно видеть молодые лица среди паствы.       Стыдливо и скрытно, он сует Ренджуну в ладонь ещё несколько карамелек, и смотрит-смотрит-смотрит, и губы его разжимаются, расслабляясь, демонстрируя влажную поверхность гибкого языка. Ресницы его порхают, и колючие бабочки в ренджуновом животе их движения копируют.       — Спасибо, святой отец. Можно мне на исповедь?       Марк никогда ему не отказывает. Даже если устал и собирался заниматься своими делами. Вот и теперь он вытирает взмокший лоб ладонью — тридцать градусов, а он упакован с ног до головы, и наверняка весь влажный под этой плотной тканью, — а потом неловко подхватывает пустую миску из-под конфет.       — Конечно, Ренджуни. Можешь идти в исповедальню, я сейчас закончу здесь и приду. Ты подождёшь меня?       В такие моменты Ренджуну особенно сильно хотелось его укусить, почувствовать пресно-соленый вкус кожи, её фактуру, сжать зубы так сильно, что Марк не сможет не отреагировать. Ссадины, царапины и любовные метки — Ренджун расписал бы его, словно Сикстинскую капеллу, не оставил бы и сантиметра пустым.       С Марком так интересно было играть. Этот невинный вид, белая рубашка с коротким рукавом, шорты до колена и белые носочки, обхватывающие лодыжки, наивная, широкая улыбка — Ренджун знал, что это было смертельное оружие. Ему было двадцать три, но он до сих пор мог сойти за подростка со своими тонкими косточками, изящными бёдрами, маленькими руками и миловидным лицом. Мурашки на его чувствительной коже, бегущие от касания ледяных капель воды, низвергающихся с неба, розовые, похолодевшие кончики пальцев, когда он невзначай касается чужой ладони — Марк не может отвести взгляда. Гроза внезапная, громкая и яркая, как оргазм — она застаёт их после воскресной службы и затянувшейся исповеди, когда все успели разойтись и в старом храме не осталось никого, только они двое.       Марк отдаёт свой единственный зонт. Он такой добрый. Ему невыносимо смотреть, как ренджунова рубашка намокает всё больше, льнёт к коже, как тонкая ткань становится полупрозрачной.       Ренджун знает: это сводило Марка с ума.       Марк глядел на него внимательно, тоскливо и жарко в тот раз, когда Ренджун, словно случайно оказавшись с ним наедине, там, на берегу местного мелкого озера, снял обувь и зашёл в воду, подвернув края шортов чуть выше, чем это было необходимо. Солнце целовало его мягкую кожу в расстегнутом вороте рубашки, смеющееся лицо и открытые, тронутые лёгким загаром бедра. Ренджун был словно в опьянении от себя такого, от Марка, от того взгляда, который тот, не в состоянии контролировать, останавливал на нём, каждый раз одергивая себя.       Смешно!..       Ренджуну было смешно, и он заливисто хохотал, брызгался водой и лишь когда окончательно промок, вышел, чтобы усесться прямо на чёрную, нагретую на солнце полу сутаны.       — Можно?       Ренджун знал наверняка: пока он был таким — бессовестным и очаровательным, бессовестно очаровательным, Марк не имел и шанса отказать ему. Он вёл себя как ребёнок — беспечно, наивно, с затаенной хитринкой. Дурачился, а потом укладывал пушистую голову на чужое плечо, и Марк замирал, словно на него села, в искренней своей, избирательной доверчивости, хрупкая бабочка. Восторг был написан во всех его острых и нежных чертах, и Ренджун никак не мог отказать себе в прихоти поиграть чуть дольше. Марк был таким ничего не подозревающим, он не знал: так шаловливо и очаровательно выглядят дети, когда прекрасно понимают, что этим взрослым легко можно манипулировать. Что можно получить от него сладость, новую игрушку, да что угодно, стоит лишь правильно себя повести.       И Ренджун вёл себя правильно.       Он намеренно поскальзывается на узкой парковой дорожке перед храмом, чтобы Марк, осторожно приподняв край его шортов, обработал разбитые коленки ваткой с шипучей перекисью. Ренджун смотрит на то, как чужие длинные пальцы касаются кожи, ласково и осторожно. Они подрагивают. Их подушечки мягкие, и хочется взять их в рот, скользнуть по ним кончиком языка, приласкать, укусить. Дыхание Марка сбивается, когда Ренджун, словно невзначай, разводит колени чуть шире. Эти невыносимые розовые губы приоткрываются, словно вот-вот готовятся получить поцелуй, и Ренджун хнычет — будто стонет:       — Больно. Подуйте, мне больно.       Марк поднимает глаза. Взгляд у него отсутствующий, мутный, расфокусированный, словно под кайфом. Сложив губы трубочкой, Марк склонятся ниже, и сердце в груди стучит резко и сильно, так, что тонкая ткань рубашки вибрирует — Ренджун всхлипывает, когда лёгкий холодок скользит по коже.       «Да, вот так», — едва не вырывается у него. — «Такой хороший. Такой послушный».       Ренджун приносит кофе в термосе для своего святого отца. Ренджуну нравится кофе. Он так же двойственен, как и он сам: он горький, и терпкий, сводящий скулы. Но больше всего Ренджуна привлекает то, что кофе вызывает зависимость. Будет ли Марк зависим от него, когда всё случится? И как много ему потребуется получить, чтобы навсегда потерять возможность жить так, как раньше?..       Марк нежный, податливый и мягкий, будто крем-брюле, и так хочется раздробить его карамельную корочку ложкой. Он сладкий, и потому Ренджун кладет ему в кофе побольше сахара, чтобы тот пил, совсем не чувствуя горечь.       — Спасибо, — бормочет Марк. — Правда, не стоило. Я с удовольствием выпью его.       Он отвинчивает крышечку термоса, припадает к нему ртом и делает большой глоток, облизывается, будто никак не может насытиться, распробовать. Возбуждает аппетит, не так ли? Когда Ренджун пробует его, он совсем горячий ещё, обжигает язык. Какое опасное удовольствие. Больно, но ждать совсем нет сил. И Ренджуну думается, что у Марка тоже не так много их осталось.       Он не слишком долго сопротивлялся. Всё это было в нём изначально. Вся эта грязь, вся эта похоть и мерзость земного, плотского.       Ренджун уже и не помнит, как они оказались наедине, в маленькой, аскетичной комнате, выделенной под жилище приезжего священника. Пахло ладаном. На улице ярко светило солнце, но здесь шторы были опущены, царила мягкая, удушающе-тихая, интимная, напряжённая атмосфера. Ренджун слышал гулкий стук своего сердца под молочно-белой рубашкой, оно колотилось, словно сумасшедшее. Этот сладкий звук жизни, звук переживания. Так всегда бывало, когда он чувствовал, предвкушал что-то, что должно было вот-вот случиться. Говорят, число ударов нашего сердца ограничено. Но какой смысл их экономить?.. Ренджун знал: когда придет время, и сердце его остановится, он не будет ни о чём сожалеть. И сейчас он получит то, чего желает.       Шагнув вперёд, будто кто-то толкнул в спину, Ренджун прижался доверчиво и мягко губами к чужому беспокойному рту, который всё пытался что-то сказать, убедить, вразумить… Почему тогда руки Марка так крепко и судорожно сжимались на его талии, комкали мягкую ткань, скользили, прожигая дыры до самых рёбер?       Марк хотел. Хотел этого больше, чем кто-либо, чем сам мог помыслить, что захочет кого-то. Это желание выжигало всё внутри него, превращало благодатную влагу в безжалостную, жадную пустыню. Думал ли Марк, что всё так странно обернется? Кажется, в тот момент он не думал вообще ни о чём.       — Пожалуйста… Пожалуйста, — просил Ренджун, и глаза его словно сами собой закрывались, и ноги подламывались.       Ещё.       Ещё.       Он получит то, что желает.       Марк был осторожным, наивно бормотал что-то успокаивающее на ухо, клеймя кожу своими горячими губами, но пульс его под пальцами так бессовестно частил, что Ренджуну хотелось сказать ему прекратить притворяться и взять то, о чём он столько думал, чего так желал. Марк просил потерпеть, а сам хаотично, жадно касался чужой кожи там, где границей дозволенного отпечаталось касание солнца. Там, где солнцу не удалось прикоснуться, губы его ставили один за другим яркие, красно-кровавые отпечатки несдержанной страсти. Пальцы его скользнули вниз, размазывая скользкую влагу смазки, а потом оказались внутри, чтобы тянуть, давить и растягивать. Ренджун чувствовал себя в центре стихии и одновременно далеко от неё, словно за окном маленького дома бушевала гроза, а внутри было тихо.       Он собирался открыть дверь. Ренджун ждал, позволяя стихии войти в полную мощь.       Марк входил в него, не забыв про презерватив. И шептал что-то нежное, позволял случайным коротким стонам сорваться с губ. Он был лихорадочно горячим, отчаянным и беспокойным, дрожал всем телом. Ренджун ощущал его пульсацию глубоко внутри себя, но лишь тихонько стонал и жмурился, лежал, разведя ноги в стороны и позволяя касаться, брать себя. Злая, жестокая усмешка резала в уголке рта. Марк покрывал его поцелуями, скулил и двигался медленно и бережно, так, словно обманчиво хрупкое тело под ним действительно было хрупким, и Ренджун уткнулся лицом в подушку, сжал зубы на ткани, чтобы не рассмеяться в голос.       Смешной.       Марк думал, что это первый раз? Он думал, что это последний раз? Маленькая камера в рюкзаке Ренджуна думала совсем, совсем иначе.       Ренджуну было недостаточно просто получить его. Это было словно слизнуть кремовую масляную розочку на подарочном торте, который не предназначался для него. Тайком, украдкой — а потом спрятаться в шкафу от пугающих взрослых, которые будут осуждающе смотреть и грозить пальцем. Этого было слишком мало. Ренджун собирался получить весь торт. Ведь он даже не любил масляный крем, и всё самое вкусное было впереди: шифоновый бисквит чужой кожи, его сладкая, запретная коньячно-кровавая пропитка, тяжёлый, с медовой горчинкой крем из принуждения.       Марк сам попросит.       Ренджун просто знал это. Чувствовал всей своей природой.       Когда Марк узнал про камеру, он был совершенно разбит. Он побледнел весь разом, и тонкая синеватая венка на шее его забилась, будто пойманная ладонью крохотная пичужка. В расширившихся глазах его был ужас и отражение застывшей на экране развратной картинки. Ренджун приблизился, загоняя его в угол исповедальни, и не сдержал смешка:       — Что такое, святой отец? — голос его был всё таким же невинным и нежным, и Марк сглотнул.       Взгляд его заметался по всей ренджуновой изящной фигуре, будто никак не мог сопоставить столь жестокое действие с этой влекущей, деликатной картинкой.       — Зачем?.. — уронил он, и по щеке его скользнула, прочерчивая дорожку, крохотная слеза. — За что ты так ненавидишь меня?       Конечно, это выглядело как ненависть, хотя и было для Ренджуна полной её противоположностью: если всё всплыло бы, Марка отлучили бы от практики, наказали. Вряд ли вышло бы отмыться от того, что он совершил содомский грех, совратил невинного и милого прихожанина.       Кто бы поверил ему, что всё было не так?       Так.       Так Ренджун получил его себе.       Каким удовольствием было заставить Марка стать на колени, подарить ему пощечину — она разрезала тишину комнаты, и в ушах у Ренджуна зазвенело, и всё внутри сжалось, пульсируя и воспламеняясь. Этот шок, эта горечь, эти проблески запретного, грязного удовольствия в чужих глазах — они не оставляли и тени сомнения.       Он не ошибся в Марке.       Его фигура в чёрном казалась маленькой, податливой и слабой, и вместе с тем столько внутренней силы, бурлящей, страстной и жадной рвалось наружу — Марк глухо простонал, когда Ренджун сжал в пальцах его волосы, потянул за них, оголяя беззащитную шею чтобы пробовать, наконец, это сладкое подчинение, в котором Марк нуждался.       Виктимный. Кто-то однажды так сказал про него, и Ренджуну думается, что быть может, потому он и обратил на Марка внимание.       Марк был жертвой. Он хотел быть ей, и ему нужен был лишь толчок, последний рывок, чтобы вытащить из своей души всё то грязное, мучительно приятное, граничащее с экстазом удовольствие от того, для чего он был предназначен.       Сладкий.       Марк боролся с собой, пытался торговаться и сопротивляться — предлагал деньги, умолял и плакал, хватал за руки, тянул робко за рукав, но в конце пошёл, словно послушный щеночек, туда, в комнату, где подписал свой личный контракт по продаже души. Он вздыхал, трясся и жался к стене, блестел глазами и моргал часто склеенными от слёз чёрными, длинными ресницами, и тихонько вздохнул, когда Ренджун приказал:       — На колени.       Теперь, когда левая щека его горела отпечатком нежной, тяжёлой ладони, он сжал пальцы на ткани своего одеяния и не смел глаз поднять выше пола. Ренджун знал: на самом деле, глубоко в душе Марк не сдался. Он и не собирался сдаваться. Зачем? Он ведь хотел этого.       И Ренджун ему это давал.       Ему было и правда любопытно: неужели Марк был так глуп и наивен, что подумал, что под этой мягкой, податливой оболочкой его не скрывается кусочек стекла? Хах. Хотя, кто вообще мог о таком подумать?.. Однажды Ренджун читал историю про двух сестер и мужчину, который любил одну из них. И тогда другая сестра, тоже влюбленная в него, приготовила миндальные пирожные, добавив в них толчёное стекло. И накормила сестру, возлюбленного. И съела сама.       Марк тоже знал, должен был знать, что внутри этого миндального пирожного стеклянный осколок. Он искристый и сияющий, он заставит его плеваться кровью, уничтожит его жизнь, вытянет её капля за каплей. Это будет похоже на медленное, сладкое, мучительное угасание. Но однажды попробовав, он уже не сможет остановиться, и будет продолжать есть это угощение, не имея сил отказаться, позволяя себе эту слабость.       Эту сладость.       Может, Марк думал, что внутри осколок той самой розовой карамельки? Легко было спутать.       Влюблённость и порочное влечение.       Ренджун делает с ним много разных вещей.       Он заставляет Марка стоять на коленях, умолять о том, чтобы он наступил на него.       — Должен ли я раздавить тебя?       Обнаженная грудная клетка вздымается под ступней, Ренджун давит чуть сильнее там, где ярко, беспокойно стучит чужое плененное сердце, и его собственное срывает свой ритм, заходясь в истеричном, восторженном — Марк дышит через рот часто и коротко, его чёрные спутанные волосы падают на лоб и уши. Ренджун ведёт ступней выше, чтобы уложить её прямо на шею. Одно движение, и он перекроет кислород в чужом теле. Ещё одно, и раздробит позвоночник. Марк полностью в его воле — и он стонет вдруг едва слышно, и отворачивается. Безжалостный румянец стекает по его щекам вниз, расходится пятнами по груди, и Ренджун смеётся, надломленно и ядовито: бабочки в его животе превратились в рой пчёл, и теперь жалят его нестерпимым желанием. Он снимает одежду, чтобы оседлать Марка, задирает его сутану и, небрежно плеснув смазки, погружает его в себя по самое основание, едва успевая перехватить рвущийся наружу стон.       Марк накрывает ладонью шею, и скулы его розовеют, а в глазах вспыхивает стыдливый огонёк воспоминания. Он врёт, что упал, его оцарапал кот, и это забавно. Интересно, когда хоть кто-то догадается? О чём прихожане думают, когда слышат такую нелепую ложь? Марк так отчаянно пытается скрыть следы их маленьких игр от посторонних глаз, что Ренджуну хочется сделать так, чтобы ему было только сложнее, и сдерживает его лишь тот факт, что о своей драгоценной игрушке он собирается заботиться.       — Святой отец, я хочу исповедоваться.       Марк глядит на него долго-долго, ранено, предвкушающе, и Ренджун позволяет себе ухмыльнуться уголком рта, скользнуть по нему языком. У них вечером запланирована встреча, но Марк пока об этом не знает. Ренджун добросовестно исповедуется, рассказывая долгих двадцать минут какие-то глупости вроде обиды на коллегу по работе, наступившей ему на ногу старухе в автобусе и раздражения от долгого ожидания заказа в кафе — Марк сидит там, за тонкой решетчатой стенкой и ёрзает, и вздыхает, и кусает губы. Он не может никак понять, почему Ренджун ведёт себя как обычно, и когда эта мина, на которую он стал, наконец взорвется. Ренджун завершает исповедь, дожидается разрешительных слов отпущения грехов и толкает дверь исповедальни, и Марк поспешно выходит тоже. Разочарование в его лице такое яркое, что Ренджун ощущает желание тут же его сцеловать. Он прижимается губами к чужим губам, а потом щипает подтянутый, жилистый бок — Марк реагирует так аппетитно, он вскрикивает, дёргается и открывает рот шире, позволяя скользнуть глубже, очертить ряд ровных зубов и приласкать спрятавшийся язык.       — Святой отец, я давно хотел узнать, что за комната там, под аркой, — шепчет Ренджун в чужие приоткрые красные губы, и Марк неловко переминается с ноги на ногу, бормочет:       — Я… могу показать.       Они оба прекрасно знают, что Ренджуну вовсе не до исследования интерьеров, но он специально обходит небольшое помещение по периметру, заглядывает в шкаф в углу и находит там бутылку вина.       — Это для евхаристии.       Марк подходит со спины, и от близости его в голове всё плывёт и кружится. Ренджун откручивает пробку, чтобы сделать глоток. Вино сладкое и терпкое, и голову от него ведёт лишь сильнее.       — Раздевайся, — говорит Ренджун.       Он поворачивается, чтобы оттолкнуть Марка, устраивается на стуле с бутылкой в руках и улыбается, когда Марк беспомощно сглатывает, и румянец его становится темнее. Он открывает рот, потом закрывает его, и лишь со второй попытки находит в себе силы прошептать:       — Тут… двери не запираются.       И если раньше предвкушение бурлило внутри, то теперь оно вырывается наружу, затапливает багрянцем рассудок, и Ренджун почти рычит:       — Раздевайся, я сказал. Долго ты собираешься заставлять меня ждать?       Нижняя губа у Марка дрожит, и весь он тоже трясётся. Чёрное одеяние стекает с него на пол, ложится адским, смолистым пятном у ног, и горло стискивает предвкушением. Ноги у Марка длинные, с сильными бёдрами и тонкими лодыжками, живот подтянутый, с едва видным рисунком мышц, и грудная клетка широкая. Ренджун глядит несколько мгновений на рисунок меток, оставленный его губами несколько дней назад, а потом вздергивает бровь, опускаясь взглядом ниже пояса, туда, где остался последний раздражающий клочок одежды. Он не успевает сказать и слова — Марк стыдливо отворачивается в сторону и медленно стягивает трусы. И, ох!.. Член его уже совсем твёрдый, он прижимается к животу, и Ренджун ощущает дикое желание почувствовать его сладкое давление внутри себя, глубоко и ритмично.       — Иди сюда.       Он усаживает Марка на стул, а потом, сдвинув шорты с бельем, рвёт маленький пакетик с лубрикантом. Ренджуну так приятно сжимать тесно руки на чужой шее, пока Марк двигается в нём — он и сам задыхается, глядя на его искажённое лицо, ловит звёзды перед глазами — они у них на двоих. Ренджуну интересно: что Марк чувствует, когда из них двоих полностью раздет только он один, и кто угодно может войти, увидеть их? О, Ренджун знает: Марку сейчас больше, чем хорошо, у него нет нужды в подтверждении. Он скулит и мечется, и горло его вибрирует под пальцами. Ренджун разжимает ладонь, чтобы позволить ему схватить пересохшими губами воздуха, а потом снова перекрывает кислород. Марк дёргается под ним, руки его впиваются в сидение так сильно, что вены на них вздуваются, вьются змеями, и удовольствие врезается в Ренджуна многотонным поездом, раскатывает его по атомам, когда он чувствует горячее семя, разливающееся внутри.       Марк кончил без разрешения. И это значит, что он будет наказан.       Чтобы помучить его подольше, Ренджун назначает встречу через целых пять дней, и снова там же, в дальней комнате храма. Напряжение в чужих нежных, острых чертах такое удушающе влекущее, Марк застывает у дверей исповедальни, будто олень в свете фар, и Ренджун склоняет голову в сторону. Марк позволил бы ему разрушить себя? Убить себя, закинуть в багажник и съесть?       — Здравствуйте, святой отец.       Ренджун снова раздевает его, привязывает к стулу, крепко и аккуратно. Ему нравится видеть, как Марк ёрзает, пытается ослабить путы и расслабиться сам, как натягиваются верёвки, впиваясь в податливую плоть. Несколько витков на разведенных в стороны бёдрах, стянутые за спиной в локтях и запястьях руки, узловатая вязь на груди и тесное кольцо у основания члена. Что, если уйти сейчас, оставить его в таком беззащитном, открытом виде? Обжигающая дрожь пробивает Ренджуна при мысли о том, что кто-то может найти Марка здесь, в дальней комнате храма, совершенно обнажённым и с неспавшим возбуждением.       — Что же мне делать? — Ренджун склоняется над ним невинно и любопытно, и чужое дыхание замирает. — Святой отец, вы выглядите как шлюха.       Марк молчит, лишь смотрит из-под полуприкрытых густых ресниц. Его взгляд блестит, словно панцирь маленького чёрного жучка на садовом цветке. Порочное и грязное на красивом. Он отвратителен и прекрасен, и Ренджуну хочется уничтожить его в такие моменты. Растерзать, проглотить целиком, до косточки. Но вместо этого он дарит целомудренный, короткий поцелуй, и Марк замирает. Язык его высовывается, скользит по пересохшим губам синхронно с вырывающимся вздохом.       Он будет послушным.       Он будет хорошим для Ренджуна.       Потому Ренджун использует его долго и со вкусом, кончает дважды — Марк к тому моменту уже измотанный, он дышит тяжело и никак не может прекратить сладко скулить. Он весь блестит от тонкого слоя пота, и конечности у него наверняка затекли и ноют, но он не жалуется ни разу, и Ренджун награждает его: развязывает путы и медленно, нежно ласкает чувствительный до боли член, позволяет испачкать себя. Он вытирает руки о чужое чёрное одеяние, протягивает его Марку, и тот глядит пустыми глазами на белые потёки удовольствия, а потом натягивает ткань на себя. Пальцы его размазывают собственное семя в пресыщенный задумчивости, забывшей остатки стыда. Ренджун отворачивается. Если он продолжит смотреть, не сможет уйти.       Поначалу Марк всегда молчит или стонет, и потому Ренджуну особенно нравится слушать его сбивчивые мольбы о разрешении коснуться. Это музыка для его ушей.       — Пожалуйста, Ренджун. Можно мне?..       Сидя на высоком стуле и перебирая в руках чужие волосы, пахнущие цветочным лёгким шампунем, Ренджун сжимает их пальцами, как в первый раз. В первый настоящий раз, как тогда, когда он продемонстрировал то грязное, фальшивое эмоционально и настоящее формально видео. Марк плакал, когда открывал рот. Он совершенно ничего не умел: только сжимал губы, неуклюже давился и был весь перепачкан слюной и смазкой, и в конце даже не смог проглотить, расплескал всё по полу и снова расплакался, униженно, навзрыд. Ренджун задрал его сутану, чтобы накрыть ладонью твёрдый, текущий член. Он ткнулся губами в чужое красное от смущения ухо, втянул в рот мочку и шепнул:       — Кончишь для меня?       Ему понадобилась лишь пара движений ладонью, чтобы ощутить горячую влажность чужого удовольствия на своей коже. В тот день у Марка были такие же глаза. Остекленевшие, затуманившиеся, помутневшие — Ренджун касается кончиками пальцев его ресниц, и Марк доверчиво моргает, и дышит едва-едва. Похоже, он сильно этого хочет — прикосновений, сладкого унижения и боли, всего, что может дать ему Ренджун.       Вернее сказать, он нуждается.       Разве можно простым «хочет» отразить всю ту бездну, которую Марк всё никак не может заполнить?..       Ещё, ещё. Он хочет ещё. Ему всегда мало.       Ему всегда мало, хотя каждый раз он сперва делает вид, что всё это ему противно, ненавистно. Будто прикосновения Ренджуна прожигают мучительные раны на его теле, будто он идёт против себя.       — Пожалуйста, Ренджун. Пожалуйста!       За это Ренджун заставляет его просить ещё дольше. Теперь Марк управляется со своим ртом куда лучше: он сосёт старательно, работает языком и мычит, пуская мучительно приятную вибрацию, и Ренджун стонет, тянет сильно за волосы, толкается в горячую, сжимающуюся глотку, вырывая гортанный стон.       О, это звуки вовсе не страдания. Марк так жалок в своём безудержном желании, он заставляет кровь вскипать, он сводит Ренджуна с ума своим запоздалым послушанием. И эта безумная смесь не может быть названа удовольствием или наслаждением. Этого слишком мало.       Чувства и плоть. Разум и материя.       Это экстаз, словно экстаз святой Терезы, оживший во мраморе под рукой Бернини — порочная чувственность в святом месте, изящество плотского, земного и сладкого, сильного настолько, что пробило себе пусть через холод благочестия.       Это мертвая петля.       Пике.       Бесконечно долгий полет самоубийцы, прыгнувшего с Эйфелевой башни и умирающего не от столкновения с землёй.       Это разрыв сердца.       К сожалению, даже когда-то любимые вещи могут надоедать. Проходит полгода, и когда лето вступает в свои законные права, в квартиру рядом въезжает новый сосед. Темноволосый и широкоплечий, высокий, он хранит во всём своём облике печать хорошего мальчика, отличника — движения его пластичные, но стоит Ренджуну бросить на него взгляд, они превращаются в очаровательно неуклюжие. В глазах у Джено звёзды, целая галактика, а в изгибе губ скрытое, ненайденное пока ещё удовольствие. Он только-только закончил колледж, устроился на работу и мало кого здесь знает: ему всего двадцать один, и он пьёт вино у Ренджуна на диване, рассказывает про своих кошек, которые остались жить у родителей дома. Джено принёс коробку шоколадных конфет, и Ренджуну хочется поскорее развернуть обёртку.       Старые игрушки нет смысла хранить, ведь так? Надо выбрасывать их, стоит им перестать быть интересными. Нет нужды захламлять свою жизнь, не имея решимости избавиться от потерявшей свою значимость вещи.       — Я удалил видео. Больше мы не будем встречаться.       Ренджун вылавливает Марка после воскресного богослужения, и тот вздрагивает, поджимает губы, а потом, будто забыв о том, что они всё ещё не одни и около исповедальни его дожидается группка прихожан, хватает Ренджуна за рукав, чтобы увести в комнату под аркой.       — Я мечтал об этом, — цедит он, но счастливым почему-то не выглядит. — Ты испорченный мальчишка.       Ренджуну забавно, он склоняет голову в сторону и складывает руки на груди. Кто же из них действительно испорчен?       — Я ненавижу тебя, — Марк выплёвывает эти слова в лицо, с решимостью смертника глядит в глаза, и Ренджун видит в них пустоту.       У Марка пустая голова и стеклянные глаза. По крайней мере, тогда, когда он пытается врать самому себе. Он сломанная, ненужная игрушка, и Ренджун не желает тратить и минуты на то, чтобы продолжать оставаться в его обществе.       — Вот и отлично. Можете радоваться, что теперь избавлены от моей компании, святой отец.       Это граница. Словесная пощёчина — Марк хватает ртом воздух и краснеет, но на этот раз от гнева, и Ренджун добавляет:       — Больше не приближайтесь ко мне.       Неужели Марк думал, что это навсегда? Разве можно в его возрасте оставаться настолько наивным? Ренджуну хочется спросить его: «Кто, по-твоему, станет есть одно и то же сколько угодно долго?» Ему достаточно. Хватит. Он пресытился, ему надоели до оскомины эти чёртовы розовые карамельки, и церковное вино, и чёрные одеяния. Ренджун выходит под ослепительный свет летнего солнца, жмурит глаза и улыбается. Джено машет ему рукой из машины.       — Перестань звонить мне.       Марк мнётся, вздыхает и тянется к его ладони, но Ренджун отстраняется.       — Ты слышишь? — повторяет он. — Не звони мне больше.       Он снова собирается уйти, но Марк преграждает путь. В лице его решимость, мольба и боль, он сует Ренджуну свой мобильный, и тот берёт его, чтобы вглядеться в экран. Смешок режет глотку, и Ренджун выпускает его наружу: эта птичка сидела в клетке без дверцы. На стоп-кадре застыли разведённые в стороны бёдра. На них несколько свежих, розовых меток и чужие жадные смуглые пальцы.       В каком же Марк должен быть отчаянии, покалеченный, опустошённый, что пришел к нему и стал угрожать той самой записью, которой Ренджун сам вначале сорвал клеймо-предохранитель на его ящике Пандоры?       Ничего не выйдет. На что он рассчитывал, серьёзно? Ренджун позаботился об этом изначально. И потому он суёт телефон в карман Марку, пригладив складку и пробежавшись пальцами вверх, цепляя колоратку, и чужое адамово яблоко, всё ещё хранящее воспоминание о том сладком давлении, что испытывало, дёргается.       — Ты разве не знаешь: там даже не видно моего лица.       Лишь лицо Марка. Его глаза, глядящие мутно и лихорадочно, его руки, мнущие нежное тело и одежду, его чёрная сутана и такие же чёрные волосы. Марк всё ещё пахнет цветами, ладаном и удовольствием подчинения — Ренджун тянется, чтобы оставить последний поцелуй в изгибе его шеи, ловит губами участившийся пульс.       — Давай, опубликуй запись, — шепчет он, и чужая влажная кожа идёт мурашками. — Пусть все увидят, насколько ты жалкий и грязный, святой отец.       Марк сможет разрушить лишь свою собственную жизнь.       Хотя, она разве ещё не разрушена?