Песок

      

Alarming in this present phase       Destroying all these places in my mind       We're living in our final days       We're bombing all the places left to hide       Safe, some place so far away       Without the burning cities or the men who commit their crimes       We’re truly living in the end of time      

(с) Jonathan Davis - Final Days      

      Заливисто смеясь, он беззаботно падает на кровать. Весеннее солнце освещает покои тёплым светом уходящего дня, и из отварённых настежь окон доносятся принесённая прошедшим дождём прохлада и обволакивающий запах мокрой сирени, раскинувшей в саду густые кроны из нежных цветов.       Его нисколько не смущает, когда Гэбриэль так просто заваливается рядом.       - Вот тебе смешно, а легат почему-то не смеялся, когда посреди церемонии у него из-под мантии выполз злополучный ёж, - Ван Хельсинг пытается придать лицу серьёзность, но от этого воспоминания становятся только смешнее, и Влад едва не роняет чашу с терпким вином, до которой успел дотянуться, наблюдая предательски пробивающуюся улыбку на покрывшемся свежей щетиной лице друга. - Вот тебе и призрак.       - Значит, он не умеет смеяться над собой,- пожимает плечами князь.- Сделаем это за него.       Они пили вино весь вечер. Небо, средь бела дня стремительно затянувшееся седой пеленой туч, в одно мгновение разродилось огромным дождём и обрушило на них стену воды, застав в саду уже изрядно хмельными. Но вино грело кровь, дождь веселил, и князь чувствовал себя совершенно юным и совершенно живым, на пару с Гэбриэлем задорно спасаясь бегством от буйства немилосердной стихии. Под крышей резного крыльца они оказались уже мокрыми до нитки.       Дождь словно разогнал всех по своим углам, остановив привычную суету при дворе, и в бесконечных коридорах стало удивительно спокойно, как будто весь придворный люд на один вечер забыл о своём Господаре, прекратив трепать его по поводам серьёзным, не слишком серьёзным и совсем уж нелепым, а Господарь, пользуясь случаем, охотно забыл о люде. Обо всех, кроме одного.       А потом они, не пожелав явиться на ужин, обсыхали, сидя на ковре в княжеских покоях, и говорили. Темы были простыми, воспоминания забавными, вино не заканчивалось, и заразительный смех Ван Хельсинга приятно вливался в уши, мешаясь с шелестом листвы, терзаемой очередью капель. Было легко, и солнце для князя вышло куда раньше, чем вновь появилось на небе.       - Хорошо... - чуть улыбаясь, протягивает Влад, прикрывая веки.       - Хорошо, - отзывается голос рядом, и он с облегчением слышит, что Гэбриэль тоже улыбается.       Значит, и правда всё хорошо. А если и нет, покуда хмель лишает тревог, есть время об этом не думать.       Ван Хельсинг видит Господаря таким, лишённым привычного глазу лоска: беспечно расслабленным, наспех одетым в простую, зато сухую белую рубаху, с разметавшимися по подушке чёрными, ещё влажными волосами. Урвавшим свой редкий миг без забот и невзгод. Просто человеком. И даже на задворках перепутанного вином сознания, проваливаясь в сон, Влад не может не признавать, что у него нет ничего ценнее.       Он не хочет, чтобы Гэбриэль уходил, чтобы этот день заканчивался. Сладкий дурман обречён развеяться, и князь, не будучи в силах сопротивляться дрёме, отчаянно пытается удержать в ладонях песок, неминуемо осыпающийся сквозь пальцы. И когда песок высыпется весь, рассвет обнажит Господаря перед привычным бытием, швыряя его назад в самого себя. На дорогу из песка, ведущую через огонь, стрелы, копья и жатву чёрных мыслей с чужих языков прямиком в пропасть. Ван Хельсинг как будто может его спасти, но вот-вот он уйдет. Солнце сядет.       Влад хотел бы просить, чтобы тот остался, просто вот так лежал рядом до утра, не дав ему, заснув в одном месте, пробудиться ото сна в другом. Но хорошо знает, что со всяким благом нужно обращаться осторожно: прикасаться бережно, наслаждаться тихо, никогда не брать сверх меры. Благо не терпит нетерпения.       Лучше ненавязчиво, медленно приручать, и тогда, быть может, однажды оно само пойдет в руки. А если нет... Настоящее благо разобьется, едва попробуешь сжать слишком сильно, и в руках останутся одни осколки, режущие острыми краями.       Поэтому Влад не просит, никогда не сможет сказать другу подобного. Никогда не сможет признаться, ни ему, ни самому себе. И не нужно: эту невозможную, непостижимую душу, на один вечер как будто ставшую ближе, быть может, лишь от того, что Господарю отказывать опасно, всё равно не узнать, не получить, хоть собственную заложи кому положено. На песчаном пути, князь понимает, едва ли они будут близки.       У него, приучившегося молчать, нет власти: время обречено идти вперед, песок должен высыпаться.       Чувствуя в уголке губ невесомый поцелуй, прежде, чем рядом становится привычно пусто, он думает, что давно видит сон, и в отчаянии, глубоко внутри себя, хочет в нём утонуть.