Всего полчаса до рассвета осталось

— Прости, я сегодня опоздал, — Ханма приветливо машет, не получая никакой ответной реакции, конечно. Кисаки ведь злится из-за этого? Ну точно злится, потому Шуджи и смотрит так виновато и немного расстроено, когда подгибает ноги и садится напротив: — Ну ладно, я знаю, что тебе это не нравится, больше не повторится, обещаю тебе. В ответ молчание. Надгробная плита разговаривать не умеет. И сам Кисаки бы тоже скорчил недовольную рожу и несколько минут бы молчал, сверля тяжелым взглядом из-под стекол очков. Ханма бы улыбался только шире. Сейчас уголки губ немного дергаются и сразу же опадают. Улыбаться не хочется. — Но сейчас порядок же, верно? Выпьем, расслабься и получай удовольствие, — он очухивается от сковавшего тело напряжения и немного ежится под холодным ветром. Осень все же, прохладно. Кисаки, мелкий засранец, как-то трясся в такую погоду от холода, но ведь наотрез отказывался свалить наконец. А потом практически утонул в накинутой на плечи куртки Ханмы. И гавкал очень много и раздраженно (чихуахуа настоящий: 50% злости, 50% тряски и одна гениальная мозговая клетка). Но куртку ведь не снял. Ханма улыбался. Широко. Гордо. Территорию так пометил свою. Прикрыл так. А сейчас сам трясется, пока роется дрожащими (а это нервы) руками в магазинном пакете. Две банки какого-то дешевого пива (как ты можешь пить эту дрянь?). Открывает обе и ставит одну перед надгробной плитой. Никаких цветов. Никаких подарков. Никто ведь и не приходит. Да и Ханма раз в год только захаживает. Не может он слишком долго здесь находиться. Ханма не любит кладбища. Но он же захаживает. Он старается. Очень старается ради Кисаки, раз уж тогда недостаточно сделал. — И за это прости, не было твоего любимого, а я слишком к тебе спешил, чтобы зайти куда-то еще. И да, да, да, знаю, все равно опоздал, но ты только не обижайся, окей? — за считанные минуты сырая земля не может обрести голос. Шуджи прекрасно это знает, но все равно оправдывается, все потому что сидеть в полном молчании невозможно. Тошно совсем становится. Он отхлебывает пиво и глотает громко, подняв голову. И еще. И еще. Хочется напиться, но Кисаки это не сильно-то любил. Смотрел немного осуждающе, но никогда не высказывался. Иногда соглашался даже, но это были слишком редкие моменты. Теперь же они могут позволить себе пить каждую встречу. Ханма может позволить это себе. — Хреновая у нас встреча выпускников получилась, да? — смеется. Громко, пронзительно, на все чертово кладбище. Он может себе позволить. Сегодня хочется напиться, громко смеяться, шутить, а еще обнять Кисаки за плечи, прижать к своему теплому боку, почесать его заросшую макушку, так весело прижаться губами ко лбу, а потом получить кулаком прямо в челюсть, потому что позволил себе столько лишнего. Но он был бы все равно доволен, потому что тогда они были бы рядом. Что еще вообще надо. — Но мне нравится. Ну типа, как это может нравиться, сам понимаешь, — шуршит ветер, гудит от этого в ушах, под одежду забирается, трепля широкую светлую футболку и накинутую сверху куртку. Ханма оглядывается: — Тихо у тебя тут. Неуютно только, но, прости, никак не могу это исправить. Еще несколько крупных глотков. Ханма раздраженно вздыхает и сминает уже пустую бутылку. Слишком быстро допил, приходится взять чужую банку, он только пожимает плечами: — Я слишком много сегодня извиняюсь, верно? Ну расслабься, просто, время хреновое, старик. С тех пор все такое, сам знаешь ведь отлично, — пиво в горло больше не лезет. Шуджи грустно вздыхает и нехотя глотает еще раз, а после отставляет банку и садится немного ближе. Спиной прямо к холодной плите, согнув ноги в коленях и обнимая их. — Я все хотел спросить, Кисаки, слышишь меня? Можешь не отвечать, я знаю, что ты не захочешь отвечать на что-то такое, но все же, — вздыхает тяжело, а после утыкается лбом в колени. Рядом никого нет, но он все равно очень хочет спрятать лицо. Чтобы Тетта тут же не увидел. На щеках становится неприятно и мерзко влажно. От себя еще более тошно становится. Но голос не дрожит, а значит он может продолжать говорить. — Думаешь, что-то могло бы пойти по-другому, если бы я — жалкое хлюпанье. Мерзкое жалкое хлюпанье. Каждый ебучий раз, когда он здесь оказывается. И хоть каждый раз, когда начинает вспоминать хоть что-то. — Ну если бы я это, — тушуется, сглатывает и прикрывает глаз. Все равно у него все плывет, невозможно рассмотреть полуночное кладбище. — Если бы я сказал тебе что-то такое, что могло бы тебя отвлечь. Ну знаешь, какую-нибудь глупость типа… Тяжелый долгий вдох. Язык все еще не поворачивается, Ханма резко берет в руки банку, глотает. Все еще в горло не лезет. — Например, что я тебя люблю? — улыбается. И трет переносицу запястьем. Не по-пацански все это дела. Херня собачья.Но все равно продолжает, раз уж разговорился и не получил по лицу или в колено. — Ну типа, прикинь, мы бы забили на все это дерьмо. Вместе и все такое. Прикинь, большая империя только наша собственная. Твоя только, вот. Круто было бы. И все б хорошо было, — вздох. Расстроенный, но более-менее спокойный. Ханма выше этого. — Да ну, хуйню сморозил. Забей, старик, чет меня куда-то не туда унесло, верно? Так что забей, — смеется опять, садится прямо. Могильная плита холодит лопатки. Ветер холодит грудь. Сердце где-то там будто бы и не бьется давно. Как и чужое. — Ну ладно, прости, что сегодня недолго, я тебе это тут оставлю, не возмущайся, — хмыкает, прижимая недопитое пиво к темному камню. — И что опять извиняюсь. Поднимается с места. Колени хрустят. Ханма пошатывается и опирается ладонью на плиту. Ледяная, аж до боли. — Бывай. Может, если мне повезет, скоро увидимся.