Розовая лента оборвалась

      Такая ноющая, давящая в череп боль. Хотелось выйти из этого состояния. Жизнь — бутафория — под треск едва скреплявшей её до сих пор розовой ленточки, оседала под собственным весом, стоило судье уяснить, что Мишель мертва. Мишель мертва. Это не то, чем стоило занимать свой ум. Хотелось уйти в работу — но суета не могла его вновь отвлечь. Пора признать — он вытравил много запала, и за всё быстрее оседающим, бутафорским фасадом тоска всегда ожидала его.       Раньше ожидала и Мишель. Когда-то — Локи. Должен был и отец, ну и где он?! Сметя со стола всё, что попалось под руку, Галлериан, будто так и было задумано, деловито за него сел и расковырял один из ящичков — открывая такое же двойное дно, пока фасад продолжал трещать. Было бы глупо ждать, что отец, эта развалина, что сгнила давным-давно, хотя бы попытается вернуться и что-то исправить. Не такого забвения Галлериан желал своему ребёнку. Но нужно снова ходить на работу, идти вперёд, найти силы. Как всегда он их находил, теряя человека за человеком.       С не сулящей ничего доброго усмешкой Галлериан достал и аккуратно разложил по столу бумаги — не стоило строить иллюзий, что он не найдёт на работодателей компромат, — как и думать, что от него не захотят избавиться, за то, что перестал быть членом семьи Ярера, или превращался в развалину в последние дни. Переживает свою полезность…       Злость должна была подстегнуть. Но ноющая боль только усилилась. Боль — желание действовать сквозь разрозненные мысли, тревожность и истощение. Что-то делать — но что? Пытаясь вникать в документы он просто читал слова. Больше Галлериан не мог лгать самому себе — он выгорел.       Чтобы оградиться, хоть как-то забыться — требовалось что-то на себя взять. Он выгнал всех слуг и даже пытался делать за них работу, но — сил лишают даже ценнейшие обязательства. И то, что он на себе нёс, отмахиваясь от усталости, все эти годы, так хотелось взвалить обратно, но теперь оно стало невесомым, стоило оборваться розовой ленте, скреплявшей его разрозненную ношу. Бумаги с компроматом занесены и приземлились на стол — наотмашь и с застарелой злобой. Порознь они не такие тяжёлые. Им уже не стать кирпичом для его фасада.       Бумага рассыпалась — по полу, что слуги больше не подметали, по столу, во главе которого стояла недопитая бутылка «Кровавой могилы», под которую он — вот ирония — вспоминал, на сколько неважных ему вещей он потратил годы. На следующий день Галлериан пойдёт на работу, но всё, что останется спустя считанные часы — усталость. Не включая свет он в мельчайших подробностях изучит потолок над своей кроватью, не в силах призывать воображение. В этом мотив того человека: он пытался найти вкус к жизни, но искал его только для Мишель, растворившись в мечтах о её будущем как в собственных. Печаль, от которой он так, на бегу, скрывался, едва ли сравнится с разноцветной радостью на её кукольном личике. А ворох памяти — ничто без розовых лент с её ободка. Как мимолётная интрижка.       Но это не значит, что он позволит так его оскорблять.       МА ворвалась в его жизнь — в комнату Мишель, которую он больше не видел смысла обходить, но пытался выжать из себя боль, больше не сдерживая память, — так… совершенно бесцеремонно, всколыхнув чувства, что утонули в затянутой c — ученичества? — тоске. Гнев — с каких это пор он позволяет себя топтать?; гордыню — что ни говори, было восхитительно ощущать свою вовлечённость в великие тайны мира, вопреки (или благодаря?) тому, что мир разваливался, и не только в его душе; похоть… Нет, он уже не мог это так назвать. Иногда Галлериан задумывался, об этой женщине, моментах их порочных отношений. Входившее в её планы его ранение, едва не стоившее ему жизни, но убившее рикошетом Локи; харизматичные, но тоже всего лишь маски, особенно — маска его матери — взамен её собственного лица; её стремление быть ближе, но нет, не к нему, — к памяти Эллуки Клокворкер. Касалась семейных тем МА лишь насмехаясь, советовала ему чаще видеть отца — она совсем не пыталась его понять. Но использовать её полуслепую манию, к той, кто давно умерла, — очень удобно. Было, пока эта женщина не исчезла. Неожиданно, но… чего стоило ждать от той, кто заменила своё лицо чужим? В её-то молодом возрасте; когда слова о семье вызывали в ней разве что сглаженный, едкий смех. Она бежала — и от кого? До него её тоже использовали? Возможно, в их характерах больше сходства, чем хотелось признавать в самом начале. И вот она снова здесь — насмехается; а в нём, сквозь толщи обид, пробивалась разреженная надежда: она ревнует? Хочет помочь оправиться, спасти Мишель, заменив семью, частью которой не стала раньше? Хотелось надеяться на сентиментальность МА — благо, Мира теперь мертва, так что всё в порядке.       Его дочь снова с ним и получит всё, лишил ли её здоровья и жизни очередной рвач, перед которыми приходилось всю свою жизнь приветливо скалить зубы, или некомпетентная, завистливая беднота. Как бы то ни было, с каждым годом мир укутывался в пламя охвативших всё противоречий и аномалий, а подлецами кишел всегда. Так что зазорного в том, чтобы слегка ускорить ту поступь хаоса? Взятка за взяткой, повязан кровью, теперь у него много врагов, а союзники…       … чем дальше, тем сильнее он сомневался, что у него в действительности был выбор.