the night when the moon is bright someone cries

— Ненавижу тебя, чтоб ты сдох, — Кисаки судорожно прижимает чужую рану голыми руками. Ханма хочет рассмеяться, потому что слова никак не соответствуют действиям, он даже смеется, а после закашливается. Во рту кровь. Много. Он пытается сглатывать, но в итоге только сильнее закашливается, голова устало откидывается назад, а он произносит тихое: — Я и пытаюсь. Он никогда не видел у Тетты такое выражение лица. Абсолютно никогда, смесь невероятной ярости, раздражения и боли. Вместо гневной тирады он выдает краткое: — Заткнись. В голосе звучат почти истеричные нотки. Ханма затыкается послушно, так же послушно прижимает к ране какую-то некогда белоснежную тряпку. У Кисаки руки трясутся сильнее, чем обычно, он дышит судорожно, жмурит глаза и сжимает зубы до слышного скрипа. У него сводит горло, скулы, а еще все мышцы. Все шло не по плану. Абсолютно все шло не по плану. Все бодро летело к настоящим чертям, в самое адское пекло (не поддаваться панике еще сильнее) (думать) (действовать). Все летело к чертям еще когда Ханма пересолил завтрак, когда оказалось, что придется заехать на заправку, когда любимая рубашка оказалась в грязном. Когда какие-то ублюдки решили, что они достаточно сильные и наглые, чтобы устроить покушения прямо во время редкого выхода в город. Открытая кухня (так не подмешают яд), свой ресторан (так точно не подмешают яд), последняя в этом году сделка (им можете подмешать яд). А еще первые пули, разбившие стекло. Мрази даже не сунулись внутрь, чтобы лично пустить Кисаки пулю в лоб (очень зря) (они так и проиграли) (найти их). — Ненавижу тебя, — звучит еще менее правдоподобно, чем в прошлый раз, Кисаки закусывает губу, сосредоточено осматривает доступное им пространство, а после срывает с соседнего столика еще скатерть. Осколки обсыпают их сверху, но становится абсолютно плевать, главное, что он сможет закрепить своеобразную повязку, получается даже достаточно туго. На них смотрят остекленевшие глаза напротив. Очаровательная официантка в обтягивающем красном платье распласталась на животе совсем рядом, лицом впечатавшись в поднос, который подносила к их столику. Смотреть в другую сторону точно не хочется, Тетта точно запомнил, как разлетелась голова делового партнера, как только они пожали друг другу руки. Это только ему повезло. Черт знает, повезло ли, потому что резкий, сильный, прикрывающий всегда Ханма и сейчас прикрыл. Чудом и собой. — Герой хренов. Ублюдок, — дышать становится тяжело, Кисаки пережидает мерзкий слезливый спазм (ты выше этого). Где-то далеко звучит полицейская сирена. Убираться. Сейчас же. Он смотрит на Шуджи, извиняется одними губами и поднимается на ноги. У Ханмы вырывается какой-то нервный и жалкий звук. А после и болезненный стон. Кисаки, мелкий и хлипкий, слабый и переломанный, поврежденный и разбитый, взваливает его на плечи. Упрямый (без ног останешься), глупый (ты же не думал, что сейчас прямо побежишь?), отчаянный. Оба такие. Это у них семейное или типа того. Сильный, неожиданно очень сильный, потому что, не смотря на все, он придерживает Ханму со здорового бока, устраивает руку на своих плечах. И идет. Медленно, тяжело, хрипит под весом, закашливается. Но идет же. — Ненавижу, — звучит совсем жалко, устало, нереально. Ханма улыбается, слабо перебирает ногами, а сам у себя в голове слышит тем же голосом Кисаки «люблю». И улыбается еще шире, прикрывает рот от кровавого кашля. На улице оказывается прохладно. На улице мелкий противный дождь. — Нас заберут, — шепчет Тетта куда-то на ухо, помогает присесть на влажный асфальт и сам опускается рядом, прижимается губами к потному виску, шепчет что-то сдавленное и совершенно неразборчивое. Волнуется. Это он так волнуется, крепко дальше продолжая зажимать рану. Ханма прижимается к его груди спиной, складывает голову на плечо, сглатывает кровь. Ему холодно, ему больно, ему страшно, его сейчас стошнит. Но вместо чего-то еще он тихо просит: — Есть закурить? Кисаки отрывается, несколько мгновений соображает, что от него хотят, а после быстро кивает и лезет в карман его, Ханмы, брюк, вытаскивает полупустую пачку сигарет и зажигалку. Горьковатый фильтр стукается о губы, Шуджи обхватывает его и раскуривает. Одну на двоих. Кисаки закашливается после первой затяжки, возвращает, но после все равно еще раз тянется. И еще раз. И еще. — Слишком крепкие, — подводит он короткий итог, а Ханма чувствует, что его голос уже не так сильно дрожит. Успокоился немного, затягивается опять, выпускает в небо сизый дым. Очистилось уже, хоть звезд и не видно. Проклятый мегаполис. — Начни уже курить другие, так угробишь легкие раньше времени. — Ты недавно хотел, чтоб я сдох. (заткнись) (я не хотел) Кисаки только шумно сопит на это, обнимает крепче, мотает головой и отворачивается. Не хочет думать, не хочет верить. У него дергается кадык. А потом опять сводит горло, приходится изнутри закусить щеку и гордо поднять голову (он выше этого). — Только попробуй сдохнуть, — получается выдавить даже без особых проблем. Шуджи улыбается расплывчато, у него в глазах все плывет, следующего обеспокоенного оклика он уже не слышит.

***

— Из-за тебя я потянул плечо, — недовольный голос Кисаки доносится откуда-то сбоку, Ханма недовольно мычит и поднимает руку, закрываясь от яркого солнечного света. Мешает, а он ведь так хорошо сладко спал, хочется еще немного поспать. Но, кажется, сегодня ему больше не дадут поспать. Приходится все же открыть глаза. Кисаки рядом выглядит немного потрепанным. Под глазами залегли тени, а еще он такой растрепанный, обеспокоенный, слишком крепко сжимает пальцы, только накинутый на плече халат мирно колышется от каждого порыва ветра. — И вообще, что ты там устроил. Никакие жизненно важные органы не задеты. (Я волновался, придурок) — А вдруг были бы задеты. Я у тебя на руках умирал, а ты про сигареты пиздел. (Прости, что тебе пришлось это пережить) — А ты, — Кисаки останавливается, вздыхает и садится на край постели, осторожно берет за руку, немного сжимает и смотрит в глаза: — Не уходи больше. (Спасибо) — Не надейся от меня так просто отделаться. (Я не оставлю тебя)