Антиренессанс

***

      Кромешная тьма города нагоняла настоящий неосознанный животный страх на его обитателей. Гости тоже мгновенно поддавались этому страху. Никто не мог да и в сущности не хотел объяснять его. Просто страх. Он впитал в себя совокупность событий, лиц и атмосферы, так что конкретные причины растворились в общем названии.       Темнота. Тут ночи в непривычном понимании. Это скорее промежуточное состояние между сумерками и рассветом. Состояние и в природе, и внутри людей. Родители, хмурясь и недоверчиво бросая взгляды вокруг, уводят детей по домам, работающие самого того не осознавая поскорее хотят добраться до двери дома, пожилое поколение в принципе далеко от дома не уходят, подростки, среди которых часто принято гулять в позднее время, все стараются оказаться ближе к дому, ведь все будто бы верят, что закрытый замок и стены защитят их от внешнего мира, они, сами того не замечая, вкладывают в понятие дома чего-то сверхнадежного, будто бы там сосредоточена вся неземная сила, способная защитить их. Впрочем, так было не всегда. Город, стоящий у озера, сменивший порядком 4 названия, изначально имел приличный имидж безопасного места для жизни и временного пребывания, был достаточно богат для своей округи и скуп на происшествия. С течением времени, как и многое в этой жизни, ситуация начала меняться и, подобно палубе обреченного корабля, накреняться, не в лучшую сторону. Много слухов и догадок ходило и ходит почему случилось именно так, но факт остаётся фактом — это сейчас, это здесь, и оно, увы, безвозвратно.       Но один из жителей этого города считал иначе, чем его сожители. Он видел, что город можно освободить от пут беззакония, греха и безнадёги. Может, для флегматиков он был безумцем, для реалистов идеалистом и фанатиком, для верующих безнадежно тонущим, но стоит ли считаться со всеми ними при четко определенной цели? Вопрос все-таки спорный, иногда мешающий действовать, хотя прежде подумать тоже никогда не помешает.       Но наша история начинается немного не отсюда. Скорее незадолго до приезда жителя сюда. Да, он родом из другой, не менее ослабленной соблазнами и пороками страны, но, как говорится, место может принять любого человека. Ключевое слово: может. Хотя может и не принять...       Но вернемся к городу. Ведь он тоже по сути персонаж, только более массивный, но в то же время незаметный, живущий во всех людей и пропитанный обстоятельствами и историей. Город тоже умеет дышать, только тяжко и обреченно-благосклонно, как бывает вздыхает мать, увидя, что её ребёнок где-то нахулиганил или не сумел извлечь жизненные уроки. Город был и опасен, и безопасен одновременно. Смотря с какого бока подойти и посмотреть. Какой-то четкой позиции у него по отношению ко всему не было, он умел обтекать и становиться молчаливым наблюдателем тех радостей и драм, что умело могли разворачиваться в одном относительно небольшом месте. Город рассуждал сам с собой что может сподвигнуть человека на тот или иной поступок, какие средства необходимы для достижения целей, что важно для одного конкретного персонажа и в целом общества. Он был чем-то похож на поникшего головой Иисуса, распятого на кресте: предают даже самые близкие, оставляют даже самые неравнодушные, мстят даже самые сердечные, не веруют иногда даже самые набожные. Всё это город знал и видел, но поделать, в сущности, ничего не мог. Это как пытаться дойти до конца вселенной — такое могло бы быть, но не сегодня и не с нами.       Самому старейшему жителю этого города недавно исполнилось 83 года. Однако ж он умудрялся пребывать в здаром уме, трезвом рассудке и хорошей форме. Его почитали и любили, не только за возраст, но видели в нем авторитет. Он по натуре не был диктатором, лидером или оратором, он был смиренным спокойным человеком, нашедшим свой дом и призвание, с самого начала жизни искавший приключений, но умевший контролировать происходящее. Что-то в нем было от Бога, многие молились на него, и, что сказать, в чем-то были правы. Когда вокруг некуда и не к кому податься, разве такой мудрый и статный человек не может не выступать в виде опоры? Несмотря на все описаные объективные причины, уважение к нему все-таки сводилось к чему-то неосознанному, как страх. Только к страху привыкнуть невозможно, это стихийное смешение эмоций, ускорения крови, выброс адреналина никогда не станет, чем-то обыденным, это накатывает и потом ненадолго отпускает, это то, чего многие стыдятся и что многим неприятно, но приходится, как приходится заложникам, но в вере и любви к старейшему они видели то, чего не хватает в мрачные будни, что отвлекает от такого мерзкого нежелательного страха.       Его имя Уолеви¹ Бломквист², приходящийся потомком древних финских племен карелов³. Точна ли эта информация, сказать сложно. Даже если это так, то в принципе у любого из нас сложно вычислить точную принадлежность к тому или иному племени, народу и т.д. Одно точно в нем было от тех далеких северных жителей сурового климата — приспосабливаемость к сложной жизни в разных условиях и хладнокровие принятия решений. А еще он любил зиму и холод, любил снег и вьюги, степи и тайгу, скучал по местам, куда его возили его прадеды показывать места, где жили их предки. Эти места ему безумно нравились, он даже чувствовал что-то особое, что-то сближало их, будто невидимая сила, о которой говорилось ранее, принимала его и манила. Но он пока принадлежал тому месту, где родился, вырос и где, скорее всего, почит вечным сном. Так и не удалось его дальней родине заманить в свои милые просторы, но, что важно, оставило неизгладимое впечатление, душевный восторг и облила каким-то магическим бальзамом уже многое повидавшее сердце Уолеви. Впервые он посетил те места в возрасте чуть более сорока лет, когда уже и дети были, и был женат, и поработал, и уже знаешь, что хочешь, и знаешь, что не так сделал в прошлом. В таком возрасте полнее чувствуется психологическая игра разума и натягиваются невидимые нити судьбы, тихонько натирая ум разными думами. В таком возрасте какие-то вещи отходят на задний план, а какие-то ощущаешь, как давно забытые, полнее и по новой. Авторитеты и постулаты остаются, кумирство сменяется на почитание, стремление со всеми завести знакомство на обходительное общение и попутное изучение человека. Это слишком чуткий возраст. В нем часто, как и в юности, допускаются ошибки. А эти ошибки ведут на разные, не обязательно ложные, пути. Кто-то резко теряет смысл и живет по течению в самом плохом смысле, кто-то находит сокровенные ответы на давно мучившие вопросы, кто-то пытается вернуться в невозвратимое. Всё по-разному, но всё одинаково заканчивается смертью. И каждый успевает сделать разное перед её величавым приходом. И хотя рано думать о смерти на середине своего века, не поздно еще подумать о том с чем ты ее встретишь. И эти постепенно накопляемые мгновения в совокупности с прошлым опытом составят общую картину всей жизни, как пазл к пазлу. И одним из таких важных пазлов было посещение Уолеви своей родины. Он вроде бы ехал на настоящую Родину, про которую знает лишь понаслышке, однако обострившиеся чувства давали влиться в изучение с головой и душой. И такой важный флажок в жизни оставил нетлеющий, бессмертный отпечаток в уме и душе Бломквиста.       Что касается жизни в пределах города, Уолеви знал каждый закуток, каждую речку: высохшую ли или еще живущую, каждое уютное место, каждый дом и то, что успело до него там побывать, каждого долго проживающего тут или даже недавно родившегося жителя, гостей он тоже знал и привечал, он мог бы стать местной достопримечательностью, но было бы очень грубо и неблагодарно делать из почитаемого человека какого-то экспоната и туристическую галочку. Он был местным Богом, и этим все сказано. Если кто-то хочет к Богу с искренней душой, это будет заметно, это будет чувствоваться, если кому нужно лишь его физическое наличие, тот не получит истинного общения и не поймёт при всем желании смысла этого места. Уолеви благосклонен ко всем, но пороки в людях заставляют порой в мыслях посетовать и подумать почему так случается.       В какой-то степени он был как город: такой же масштабный и для всех, но только вот он и сам был частью города. Сложно сказать какую долю он занимал, в соотношении душ город всех почти принимал равно и безмятежно.       Когда Уолеви только родился, его отец Хайдирг стал случайным свидетелем первого местного убийства. И что важно, до этого и раньше пропадали люди или случались несчастные случаи, но чтобы покушение на жизнь — этим криминальное прошлое города могло похвалиться — ни единого пятнышка.       И вот, накануне Первой Мировой, в город прибыли первые, как их обозвали, конкистадоры, тогда-то и побагровели от крови невинные страницы истории этого города. Среди приезжих кого только не было, казалось, все масти и сословия стеклись в этот костяк прибывших беженцев. Да, они были именно беженцами. Это те, кто бежал от войны и некоторые те, кто отказался проливать кровь за родину. И среди них затесался и остался не замеченным сбежавший заключённый Фредди Нейт, по прозвищу Заточка. С виду обычный крепкий мужчина, вполне сходил за спортсмена или рабочего, однако, его в послужном списке была не доблестная служба или медали и кубки, нет, его это не увлекало, ему это было не нужно, на его совести и его руками были жестоко убиты женщины от 16 до 34 лет. Точного количества жертв так и не удалось узнать: на допросе Фред темнил и часто уходил от темы, делал неуместные паузы, отсыпал шуточки или ударялся в долгие рассуждения ни о чем. Процесс по нему не мог идти вечно, потому судья принял решение посадить его на двойной пожизненный срок, в расчёте, что обвинив его еще в каких-то убийствах, Нейт расколется и признается либо в том, что он сделал, либо честно, не темнея скажет, что больше жертв нет. Ему же лучше. Но после вынесенного приговора не успело пройти и пары дней, как грянула "окопная война" и в сущности заниматься этим делом Английский суд не стал. Вроде как приставили каких-то людей, в том числе для охраны особо опасного преступника, но разве в такой суматохе удержишь скользкого типа, который к тому же был атлетичным и мог до потери пульса избить кого угодно. Верно, не удержишь. Да и, думаю, сами понимаете, что примерно делалось в те годы. Вот и Фредди не стал мешкаться, терять время (и терять ему было нечего) и просто сбежал. Бежать тоже пришлось недолго, вскоре он понял, что за ним никто и не бежит — конвой, приставленный к нему спал, а тот, кто его видел по пути уже лежал в луже собственной крови, заколотые заточкой. Куда он первым делом подался и что делал никто не знал. Потом прибился как-то к этим беженцам и прибыл в Город. Местные жители приняли беженцев, но сначала абсолютно не подозревая об их судьбах и целях. Но какой-то инстинкт, какой-то защитный механизм щелкнул в закромах разума, что-то интуитивное помешало жителям открыться гостям, потому они были бдительны при виде них, осторожны в разговорах и предусмотрительны в их размещении: они отвели несколько сотен метров земель на окраине. В западном конце города имелась небольшая, но хорошо сделанная пешеходная дорожка, уходившая тупиком в просеку. Как раз под конец этой дорожки и начинался "городок пришельцев". Если посмотреть на всё это с высоты птичьего полета, то всё выглядело как будто жители держат чужаков на расстоянии вытянутой руки - дорожка струилась от крайнего дома Города до первого сарайчика беженцев в длину почти километра. И любой идущий оттуда или туда был достаточно хорошо виден - кустов по пути не было, трава по бокам низкая, а заборы у многих невысокие. И вся просека и обособленный уголок стояли островком посреди огромного поля, уходящего на пару километров на запад. Вокруг не было также ничего, трава такая же низкая. С какой стороны ни подойди, везде будешь виден как на ладони.       Такое место гостей вполне устраивало. Они даже будто были благодарны, что их не стали сливать с местными и образовали свой город. Меж собой в Городе их звали просечными. Поначалу их изучали, но не притрагивались, но и не боялись. В конце концов, спустя пару недель, с таким соседством свыклись почти все. Кто-то даже завел дружбу с парочкой просечных, которые выглядели наиболее благородно, которые вызывали хоть какое-то доверие на фоне остальных. К сожалению, среди них оказался в том числе Фредди Нейт, про которого можно точно сказать "волк в овечьей шкуре". Увидь как он умело втирается в доверие, особенно молодым девушкам, и как умело изображает себя господина благородных кровей, то многие театры по всему миру покорно стояли бы на коленях у его таланта. Всё играло на руку: Фреду было всего 24 на тот момент, он молод, красив, хитер и умен, ум у него был гибкий и обширный, имелся опыт ошибок, жизненный опыт, он выделялся среди всех высоким ростом (1.91 см), атлетичным сложением тела, также выделялся знанием нескольких языков, тот, кто внимательно последил бы за его речью, то заметил бы, что его английский мог переходить при надобности в уэльсский акцент, мог в валлийский, мог в южноамериканский, мог в канадский, иногда даже в австралийский - в любой точке мира он мог притвориться кем угодно: от плохо знающего английский индуса до зажиточного фермера в Оклахоме. Все эти таланты на вес золота и умелое совмещение совершенно приятно поражало всех, с кем Фред хоть раз сталкивался. Он мог остаться в памяти навсегда, если хотел, мог оказать значительной влияние и оставить приятное впечатление. И если развесить объявления "ведется поиск этого мужчины" и поставить фотографию, то в памяти тут же воспоминание всколыхнется и многие переживут момент восхищения. Восхищения, прежде чем прочтут, что он сделал...       Бломквист. Бломквист-старший. Он был шестнадцатилетним подростком на тот момент, но еще тогда что-то предчувствовал. Как и все Бломквисты, он рано повзрослел, рано начал понимать, что иногда понимать не хотелось, рано начал видеть какие-то мелочи, как например, взгляд собеседника и его манера общения или тон, с которым сказана та или иная фраза. Тут совершенно имеет место быть обсуждена тема: "А лишается ли человек при раннем взрослении детства и детских порывов души?". Ведь когда видишь детали, из них индуктивно складываешь общую картину и выводишь характеристики, в таком случае выявляются пороки, соблазны, пошлость, в общем, то, что губит и изъедает людей изнутри. И совсем юный человечек становится как бы еще и свидетелем своих открытий, а это тоже бывает страшно - задумаешься, что ты дошёл до выводов сам, понял, что за открытие сделал, а потом, возможно, тонкой нитью, мелкой вспышкой молнии, задумаешься, что ты сам это понял. И тогда ребенок уже и не ребенок, наивность и открытость души угасают с попыткой закрыться от этого жестокого мира. И поняв, как вовремя ты с кем-то перестал общаться или вовремя кому-то указал на его ошибки, начинаешь ценить силу своих разума и чувств, да так, что привыкаешь обращаться за их услугами и уже становишься более зрелым, все более отдаляясь от ребяческого мировосприятия. Этот процесс присущ почти всем нам, так или иначе мы такой момент переживаем, а может не момент, долгие годы, но совсем другое дело, если тебе совсем мало лет, когда еще не пропали детские мысли о шалостях, когда быть независимым хочется поскорее, когда есть "а когда я вырасту...", когда не поддельные эмоции читаются не только в глазах, но и в каждом движении, когда цель в жизни только начала проклевываться, может ли на фоне всего этого вдруг резко вылезти понимании о жестокости, материалистичности и порочности мира? Так что на вопрос пропадает ли детство, я отвечу, что скорее оно увядает, но определённо теряет господство, меркнет в глазах и далеким эхом уходит куда-то в закрома нашей памяти.       Бломквист-старший ещё к тому моменту не понял, что это именно он сделал открытие, но точно понял, что быть беде. Будь это что-то интуитивное и эфемерное, инстиктивно связано с появлением нового (в данном случае, чужаков), будь это предчувствие описано эвфемизмами, то отец Уолеви, Хайдирг, не обратил бы внимания ни на свои мысли, ни на объект мыслей. Однако, в общении, движении рук (он очень умел читать эти движения), во взгляде, в характере и даже в телосложении просечных он видел какое-то зло, которое проникало незаметно, по ручьям и рекам, через слова и действия, по венам и нервным окончаниям, сквозь глаза и потихоньку очерствляла, как постепенно убивают сигареты здоровые легкие.                         Хайдирг где-то в глубине души всё же оставался ребенком, точнее, подростком, которому свойствена быстрая смена мыслей и желаний, забытие сомнений, потому он ограничился редко просыпающейся подозрительностью, а в целом жил как и раньше, то есть ходил рыбачил, улов по возможности продавал на рынке, а потом шел к учителю и мог до потемок кропеть над заданиями или долго вести интересные беседы с пожилым и немного глуховатым, но честным и порядочным и умным стариком, которого он называл дядя Дэйв, хотя, ходили слухи, что его вовсе и не Дейв зовут. Однако, старожилы того времени с уверенностью утверждали, что дядя Дейв жил в Городе с самого рождения. Вскоре, к концу Первой мировой, он скончался от воспаления лёгких и был похоронен рядом с его рано ушедшим сыном, боль утраты которого он пронес через долгие годы, однако нашел силы заниматься с такими же детьми, как когда-то был его сын. Да, Хайдирг был не первым, как он называл их про себя, сироткой, которого он взял на обучение и воспитание. Едва прошло три года, как дядя Дейв, тогда ещё средних лет, бодрый, но уже седеющий, пошел к старейшине Города, поклонившись, протянул ему какую-то самописную грамоту. Оказалось, он хотел податься в учителя в местную гимназию, но не смог попасть в последующем ни в какую из школ из-за его привычки быть слишком добрым и мягким, а еще он любил курить ядреную махорку, причем, не реже, чем каждые три-четыре часа, отчего в классной комнате устанавливалось зловоние и уж в такой обстановке никак нельзя детям сосредоточиться. Поэтому, горестно махнув на "этих всех учащих", он стал подрабатывать каким придётся ремеслом: мог сапоги починить, мог тулуп хорошенько почистить, мог соорудить вещицу полезную в хозяйстве. Но всё это было не то. В его голове горела искренняя идея просвещать людей и открывать им ту самую небольшую калитку в большой мир знаний и приключений. И как-то раз к нему постучались. Это был его старый знакомый. "Слыхал, ты тут всё в учителя рвался?" "Верно" - непринуждённо отвечал дядя Дейв, поправляя свои прямоугольные очки с тонкой оправой. "Вот," - знакомый из-за спины вытащил за плечо щуплого загорелого парнишку, лет одиннадцати, "сын мой, баба моя совсем в дела ушла, некогда справляться об его обучении, да и я постоянно занят да занят. А школа...что школа....школа это только так, для избранных больше...гм...не доверяю я в общем-то ей...тебе друг, тебе доверяю, доверяю своего отрока, научи его чему надо да об его делах мне говори иногда, где ленится, где старается, что больше любит. Того гляди, учёным выйдет, хаха" - знакомый так искренне улыбнулся и любовно посмотрел на сына, что дядя Дейв не мог не принять ученика, у него даже глаза повлажнели, но он сдержался.       С этого события начал дядя Дейв свою работу учителем. Поначалу, конечно, оно сложно идёт, но путь осилит идущий. Постоянно приходилось искать уловки для подогрева интереса, постоянно надо было изучать ученика как личность, не заваливать тем, в чем он не силен, но и про слабые места не забывать. Потихоньку, к нему потянулись многие дети с Города и он снискал славу, если так можно выразиться, славу благородного и достойного учителя. Его коллеги в школах удивлённо, но добродушно отзывались о нем, ученики были в восторге: кто от самого учителя, кто от обучения.       Отец Хайдирга тоже решил отдать сына в надёжные руки. Все равно обучение для простых смертных в школе было дорого да и не шибко привечалось. А в роде Бломквистов все люди так или иначе были образованными в меру возможностей, даже в трудные времена. "Я вот особо читать толком так и не научился и буквы иногда путаю", - говорил Хайдиргу отец, сидя у его кровати, при свете крохотной свечки, "я больше по ораторскому делу, я могу вселять мысль людям через уста. Но, сын мой, сейчас ценится не только это, но и умение выслушать кого-то через буквы или передать свои мысли кому-то в виде букв. Не вижу ничего плохого тут, это даже славно, так ум ярче работает и мысль можно увековечить, можно выйти в люди, в свет...ну, сын мой, весь смысл поймёшь далеко потом, сейчас просто внимай совету и иди учиться. Как известно, ученье - свет..." Отец мог часами говорить о многом, соскакивать с начальной темы и углубляться куда-то в философию или психологию, хотя, знающий эти дисциплины человек увидит в его словах обывательскую точку зрения и житейский запас знаний. Но Хайдиргу было невероятно интересно слушать отца. Еще когда он не подрос, то воспринимал рассказы отца как легенды или просто умные слова взрослого, когда поумнел, то всегда извлекал полезные замечания из его бесконечных рассуждений. Но в один миг, о котором он как раз подозревал, общение с отцом оборвалось. Забегая вперёд, в 1916 год, на 2 года позже приезда этого странного Фредди, отца позвали на фронт. Так и осталось неясным, во-первых, куда в конце концов его направили, на какой из фронтов, а также почему отец попал в резерв от лица Города, в то время как среди мужчин его возраста были значительно сильнее, без каких-либо болезней (отец страдал хронической астмой). Но одно точно Хайдирг знал - отец погиб. Он знает, что его убило немецкой пулей, знает, что еще пару дней, рядом с убитыми товарищами, держа автоматы в руках, будто готовые вновь пойти в бой, он лежал, заносимый прилетавшей землёй от бомб, обдуваемый противным ледяным октябрским ветром, лежал, с задумчивым и слегка грустным лицом, с открытыми глазами, которые будто спрашивали "зачем война есть на этом свете, зачем мы друг друга убиваем..." Так и не дождался Хайдирг отца, не получил его тела, лишь потом, побывав на чужой земле, на месте, где шёл бой, в котором погиб геройски отец, он видел его могилу. Какой-то добряк из его взвода, прибывший в качестве подкрепления спустя пару дней на место его смерти, заботливо похоронил его отдельно, зная, что он, в первую очередь, солдат и отец, позаботился, чтобы его нашли, он же поставил какую-то железную пластину, вероятно отлетевшую от взровавшейся воентехники, и на ней сначала ножом нацарапал, а потом белым маркером подписал фамилию, дату смерти и звание. Благодаря этому доброму человеку, Хайдирг смог и поговорить с отцом, теперь уже со своей стороны заводя долгие рассуждения, и попрощаться, и, он не знал, что умеет это, он горько плакал. Его слезы были словно кровь - горячие, внезапные и нескончаемые. Но это все было после, уже задолго после 1916.       А тем временем, в 1914 году, как зловещее предзнаменование, появился самый настоящий монстр. Но он был невидимкой, ибо научился скрываться. Его приезд так и оставался незамеченным...