The Blind Faith

      Мэдисон Сквер Гарден гудел, как улей. Шум был не просто звуком — он бил в грудь, пульсировал в висках, дрожал под кожей. Я чувствовал, как вибрации толпы расходятся кругами по арене, отдаются в бетонных стенах, скатываются по металлическим конструкциям и гудят в моих костях. Казалось, всё здание дышит вместе с этой массой, ожидающей крови, пота, удара гонга. Зал ревёт. А я — тону в этой тишине, которой нет нигде, кроме меня.       Отец выходит на ринг.       Я знаю этот момент. Видел его… в сериале? В комиксе? Уже не помню. Но знаю. Джек Мёрдок, «Боевой Джек», не должен был побеждать. Он должен был упасть. В пятом, по договорённости. Получить деньги. Жить.       Но он не упадёт. Я чувствую это. Слышу это.       Его сердце стучит слишком ровно. Его дыхание — равномерное. Он выбрал. Победа. Во что бы то ни стало.       А я… выбрал его спасти.       Я продумал всё. Каждый шаг.       Такси уже ждёт. Под аркой, у чёрного выхода с западной стороны. Водителю сказано — ни слова. Деньги — в конверте, рядом с аптечкой. Я проверил маршрут: туда, где не работает камера, где слепая зона для наружки, где бетонные переулки дают шанс исчезнуть без следа.       Потом — дом. Схватить сумку, в которую я положил всё заранее: деньги, документы, карту, флешку, запасные очки и ключи от старой квартиры. Спасибо агенту Джека — тот не знал, на кого работает, но был достаточно глуп, чтобы выдать доступ.       Мы уедем.       Всё уже спланировано.       Уедем. Начнём сначала.       Возможно, прослоняемся по стране, до каноничный событий ещё очень долго. Всегда хотел посетить Камар-Тадж. Изучить магию, иметь возможность сражаться на другом уровне. Неважно. Но я знаю, что не стану адвокатом. Я не стану тем, кем был Мэтт Мёрдок в сериале. Это не мой путь. Я — не герой. Я — баланс. Я не хочу крови, но я не позволю этой вселенной продолжать жрать людей, как будто она ненасытна.       Но сначала — бой. И спасение.       На ринге отец ловко уклоняется от хука Дэвиса, затем резко входит под руку, бьёт в корпус. Толпа вскакивает с мест. Он добивает серию, зажимает у канатов, снова в печень — и отступает. Грамотно. Выверено.       Я чувствую, как Дэвис слабеет.       — Ну же, пап… Давай.       Гонг.       Рассечение у Дэвиса. Толпа ликует. Джек вытирает лоб, садится. Его секундант хлопает его по плечу. Это должно быть всё. Он сделает это. Он выиграет.       И тогда мы уедем.       Осталось совсем немного…       Все последующие раунды слились для меня воедино. Я знал, чем всё должно закончиться. Отец отправит Дэвиса в нокаут и будет убит. Я собираюсь этому помешать.       Эти мысли крутились в моей голове, как шершни, перебивая шум арены.       И вот, настало время.       Гонг. Последний.       Толпа срывается в рев. Джек стоит на ногах. Победитель.       Руки в крови, губа разбита, но глаза сияют. Он выстоял. Он выиграл. Он сделал это.       — Чемпион… — выдыхаю я, сжав кулаки.       Я выхожу из зрительного зала раньше, чем начнётся интервью. Обхожу очередь у служебного входа, мимо охраны, мимо пьяных фанатов. Мои шаги лёгкие, но внутри всё сжимается в тугой узел.       Сейчас. Время. Не дать расслабиться. Не дать замедлиться.       Я встречаю отца у коридора между раздевалками и выходом.       — Мэтти? Что ты здесь делаешь?       Он едва держится на ногах, но улыбается — впервые за долгое время искренне, как ребёнок.       На фоне отчётливо слышен рёв толпы: «Мёрдок! Мёрдок! Мёрдок!»       — Пап, нам нужно уходить. Сейчас. — Я беру его за руку, веду, не давая времени на расспросы. — У нас нет времени. Потом отпразднуем. Обещаю.       — Эй, ты чего? Всё в порядке?       — Нет. Просто доверься мне. Это… важно.       Он смотрит на меня. И видит — что-то в моём лице. Может быть, страх. Может быть, решимость. Он и сам понимает, что нужно уходить как можно скорее. Он знает, что за ним прийдут.       — Ладно… — Он опирается на меня. — Ладно. Веди.       Мы идём вдоль стены, через технический коридор. Мимо грязных труб, покосившейся двери, под вентиляцией, которая дрожит от шума трибун. Моё ухо улавливает каждое движение за стеной. Каждую вибрацию пола. Я держу Джека за руку. Его сердце стучит тяжело, но уверенно. Он жив. Он со мной. Всё будет хорошо.       Такси уже близко. Осталось дойти до поворота — и…       Шаги. Слишком тихие. Трое. Позади.       Я оборачиваюсь.       Тени выныривают из чёрного переулка, как капли чернил в воде. Слишком близко. Слишком быстро. Они знали. Они знали другой маршрут.       — Пап, беги! — я толкаю его вперёд.       Один из них достаёт пистолет. Я бросаюсь. Выхватываю из кармана отца ключи — метаю их, как нож. Металл врезается в руку и бандит вскрикивает, хватаясь за конечность. Пистолет падает. Второй из них достаёт нож.       Я кричу. Кричу так, что здание глохнет.       — Пошли вон! Отъебитесь от него, ублюдки!       Я слышу третьего — он достал свой пистолет. Направил его в сторону Джека. Не успеваю.       Я слышу глухие удары сердца отца.       Он поворачивается. Смотрит на меня.       — Мэтт?..       Выстрел.       Мир треснул.       Не раздался хлопок, не сверкнула вспышка — просто треснуло. Как старая виниловая пластинка, резко прерванная иглой.       Отец шагнул назад, словно кто-то за спиной резко дёрнул невидимую нить, и на мгновение завис в воздухе, как марионетка, у которой вдруг оборвали нитки. Я поймал его, почти на автомате, даже не успев понять, что происходит. Он тяжёлый. Тепло от его тела через рубашку льдисто разливается по моим рукам. Слишком тепло. Неправильно.       — Пап… — голос дрогнул, как будто это был не я. Не мой рот, не мои связки.       Он посмотрел на меня. Прямо. В глаза. А потом — будто сквозь. Словно в последний момент захотел запомнить не меня, а сам факт моего существования. Как будто боялся, что сейчас, когда его не станет, исчезну и я.       — Ты… сделал всё, что мог…       Я открыл рот, хотел что-то сказать. Объяснить. Закричать. Заставить его не уходить. Дать хоть одно проклятое объяснение, почему, если я знал — не смог. Почему, если у меня были чувства, план, чёртов опыт и память… — всё равно он умирает у меня на руках, как в комиксе. Как всегда. Как в кошмаре, который я пытался перезаписать.       Но вместо слов — дрожащий выдох. Вместо голоса — кровь.       Он улыбнулся. Едва. Уголками губ. Слабо, но по-настоящему.       — Чемпион…       Губы обмякли. Глаза не закрылись.       Его сердце, которое я слышал всю жизнь — уверенное, тёплое, тяжёлое, как удары по груше в зале Фогвелла — просто перестало звучать.

~~~

      Я не знаю, сколько сидел с ним. Может, минуту. Может, час. Может, вечность.       Пока город не догнал нас.       Пока не раздались крики. Шум. Полиция. Радио в динамике. Сирены. Шаги. Руки, тянущие меня. Кто-то трясёт меня, кто-то что-то спрашивает. А я всё ещё держу его. Не отпускаю.       Они отрывают меня от него — не сразу, с усилием. Я вцепился. Пальцы не разжимаются. Я не хочу отпускать. Если я его отпущу — он точно умрёт. Он точно уйдёт. А пока я держу — он ещё здесь.       Но и это уходит.       Пустота под ладонями. Пустота внутри.       Меня ведут. Кто-то надевает мне куртку. Слишком широкую. Кто-то говорит, что мне нужно в машину. Что они свяжутся с приютом на время расследования. Что отец Лантом всё уладит.       И я иду.       Молча.       Без сопротивления.       Как будто теперь в этом теле просто… нет никого.       

~~~

Приют Собора Святого Патрика. Позже.       Свет мне не нужен.       Он ничего не изменит. Только добавит бликов на то, что и так видно без глаз. В моём мире всё всегда освещено. Не светом, а напряжением. Я ощущаю каждый изгиб комнаты: обшарпанную тумбочку, слегка надломленную спинку кровати, неровный шов линолеума на полу, запах мыла, застарелого воска и дешёвого пыльного одеяла, под которым мне всё равно холодно.       В этом пламени звуков и запахов я вижу даже то, что видеть не хочу.       Вижу, как кто-то рыдает в углу на первом этаже — сердце сдавлено, горло пережато.       Вижу, как два крыла здания живут своей жизнью — одна часть — сонная, другая — как будто взаперти с болью.       А я? Я просто сижу.       Спина прямая, руки на коленях. Пальцы сцеплены, но не от злости — чтобы не распасться. Я не двигаюсь. Не потому что не могу, а потому что не нужно. Любое движение сейчас будет лишним. Как лишнее слово на похоронах.       Стук в дверь. Тихий. Почти незаметный. Но в этом стуке больше вторжения, чем в крике. Она снова здесь.       Я не отвечаю.       Я не приглашаю.       Но она входит.       Шаги мягкие. Размеренные. Не пытается прятаться — наоборот, как будто нарочно даёт мне услышать каждый из них. Две секунды молчания — и я чувствую, как меняется воздух. Она поставила что-то на стол. Кружку. Тарелку.       — Я принесла тебе чай, — говорит она спокойно. — И хлеб с мёдом. Он тёплый.       Запах действительно идёт — мёд, чуть подгорелая корочка. Но во мне нет ни голода, ни интереса. Это просто ещё один слой в огне, который я вижу.       — Я знаю, ты не любишь кашу, — добавляет она.       Я всё ещё не говорю. Просто чувствую, как она стоит. В напряжении. Но не в страхе. В терпении.       — Ты можешь не говорить. Но если захочешь — я рядом.       — Мне ничего не нужно, сестра, — наконец отвечаю. Ровно. Как приговор.       — Это не делает тебя слабым.       — Я не говорю, что это делает. Я просто говорю: мне ничего не нужно.       Она делает шаг вперёд. Всего один. Но в моём восприятии — будто приближается пламя. Слишком близко. Слишком… живое.       — Я не прошу, чтобы ты делился. Я не прошу, чтобы ты доверял. Но я прошу тебя не замыкаться навсегда.       — А зачем мне открываться? — я поворачиваю лицо в её сторону. — Чтобы услышать, как «всё пройдёт»? Как «он в лучшем месте»? Чтобы кто-то поставил галочку в своём отчёте о сострадании?       — Нет, — отвечает она. — Чтобы не исчезнуть.       Я молчу.       — Ты не обязан говорить. И я не собираюсь задавать тебе вопросов. Мне не нужно знать, что ты чувствуешь. Я просто вижу, что ты здесь. Один. И мне этого достаточно, чтобы быть рядом.       — Я не хочу, чтобы рядом кто-то был, — говорю, чуть тише. — Особенно те, кто ничего не знает обо мне. И не узнает.       Она выдерживает паузу. Долго. Потом чуть сжимает руки перед собой — я слышу, как хрустит чётки под тканью.       — Он был хорошим человеком, — говорит она. — Это… не просто слова. Это то, что видно, даже когда человек уходит.       Я резко поднимаю голову. Не с гневом. С холодом.       — Вы не знали его.       — Нет, — спокойно. — Но я вижу, что с тобой сделал его уход. Этого достаточно.       Я отворачиваюсь. Никаких эмоций. Ничего.       — Я не могу утешить тебя. И не пытаюсь. Но я могу сказать тебе одно.       Я не отвечаю. Не дышу даже.       — Ты не обязан быть сильным каждый день, Мэттью. — Голос у неё всё тот же: ни капли фальши. — Но если будешь… кто-то, глядя на тебя, тоже встанет.       Я слышу, как она делает шаг назад. Как поворачивается. Движение ткани, лёгкий вздох, скрип двери, которая закрывается без щелчка.       Она уходит.       А я остаюсь.       С тишиной. С чаем, остывающим на столе. С хлебом, которого я не чувствую.       И с мыслью, которую боюсь сформулировать: а что, если я всё-таки встану? Но не ради кого-то. А потому что, может, в этом — мой единственный выход.       Я знал. Я знал, как это будет. Я видел, как это было. Я выучил это событие, как молитву. Я планировал. Я боролся. Я придумал каждый проклятый шаг — и всё равно…       Судьба взяла и вернула меня к нулю. Снова. В очередной раз показала: ты здесь не бог. Ты просто пассажир.       И что бы ты ни делал, некоторые вещи должны случиться.       Основополагающие. Неизбежные. Фундаментальные.       Отец умирает. Мэтт Мёрдок остаётся один. Вселенная выстраивает всё так, чтобы боль привела к силе. Смерть — к выбору. Страдание — к смыслу.       И если ты против, мальчик… значит, ты против самой структуры мира.       Внутри, в глубине, где-то на дне души, формируется первая настоящая мысль, без истерики, без надежды:       Если я не смог изменить это… Я не позволю случиться остальному.       

~~~

      Церковь ночью звучит иначе.       Когда никого нет, её тишина не кажется доброй. Она не утешает. Она просто… давит. Как будто стены в темноте становятся тяжелее, потолок опускается ближе, а воздух между скамьями густеет.       Я сижу в последнем ряду. В углу. Спиной к алтарю. Я не молюсь. Просто слушаю, как дышит здание. Каменные швы потрескивают, свечи шипят где-то ближе к алтарю, за стенами поёт сквозняк.       Я слышу, как в храм входит отец Лантом. Тихо. Без напора. Я узнаю его по звуку обуви, по ровному шагу, по тому, как он каждый раз чуть постукивает костяшкой по перилам — привычка, наверное. Он проходит мимо, но замедляется рядом.       — Не спишь?       Я качаю головой.       — Здесь тише, чем в спальне, — говорю.       — Только не скажи детям. Иначе мне придётся каждую ночь кого-то отсюда выгонять.       Он садится рядом. Спокойно, без вторжения. Мы сидим молча, наверное, с минуту. Я знаю — он не спешит. Он выжидает. Он всегда ждёт, пока человек сам захочет говорить. И это… уважение. Редкость.       — Я думаю о смерти, — говорю я наконец.       Он не двигается.       — Сложная тема. Особенно ночью.       — Она не отпускает.       — Смерть?       — Мысль о ней. О том, как всё кончается. Без предупреждения. Без пафоса. Просто… кончается.       Он ждёт.       — Я думал, если знать, что смерть может случиться, это как-то защищает. Как броня. Или прививка. А оказалось — нет.       — Ты знал?       — Я чувствовал. Я не мог объяснить. Но… чувствовал. А потом — пытался что-то сделать. Предотвратить. Изменить. Но…       Я замолкаю. Он не торопит.       — Всё равно случилось, — заканчиваю я шёпотом.       — Иногда смерть приходит, даже если её никто не звал, — говорит он. — Иногда она просто… входит, как будто имеет на это право.       — Тогда к чему всё?       Он поворачивается ко мне.       — Что именно?       — Вера. Надежда. Любовь. Если всё может закончиться просто так — зачем всё остальное?       — Чтобы то, что между началом и концом, не прошло зря.       Я сжимаю кулаки.       — Он выиграл бой. Он пошёл против системы. Он сделал правильное. А его убили. Как собаку. Без смысла.       — Иногда смысл есть. Просто он не для нас.       — Это отговорка. Слишком удобная.       — Возможно.       Он не спорит. Просто признаёт.       — А тебе легче, если смысла нет? — спрашивает он потом.       — Нет. Но хотя бы честно.       — Мне тоже когда-то хотелось, чтобы смерть была честной.       Я удивляюсь. Немного. В нём всегда было что-то… непоколебимое.       — И?       — Потом я понял, что смерть — не честная и не нечестная. Она — просто… равнодушная.       — Тогда какой в этом Бог?       — Такой, который не даёт гарантии. Только свободу. И силу делать выбор, даже если всё вокруг рушится.       Я сижу. Дышу. Долго.       — Я не верю, — говорю я.       — Я знаю.       — Но я и не отвергаю. Просто не понимаю. Я не злюсь. Мне просто… пусто.       — Это не страшно. Пустота — это не конец. Это начало. Сначала мы молчим. Потом — задаём вопросы. Потом — выбираем, куда идти.       Я не отвечаю. Но впервые за долгое время внутри появляется движение. Не мысль. Не решение. Просто лёгкий сдвиг. Как будто лёд под грудью чуть треснул.       — Спасибо, — говорю тихо. Без ритуала. Без вежливости. Просто потому, что это нужно сказать.       Он встаёт. Легко, медленно.       — Я пойду. Но если тебе снова не спится — ты знаешь, где меня найти.       Он уходит. Оставляя меня с этой тяжёлой, но наконец настоящей тишиной.       Церковь снова замолкает, но уже не так давяще. Я сижу, слегка наклонившись вперёд, чувствуя, как дерево подо мной скрипит в ответ на моё дыхание. Мир вокруг — всё тот же: стены шепчут, пол дышит, воздух колышется от свечей. Я слышу, как в сотнях метров отсюда лает собака. Как в соседнем доме кто-то бьёт посуду. Как где-то умирает ещё один день.       А внутри… тишина. Не пустота — тишина.       И в этой тишине, впервые за всё время, появляется место для мысли. Не о прошлом. О будущем.       Я не смог его спасти. Ни моё чутьё, ни рассчёты, ни страх, ни вера — ничто не помогло. И всё же… я жив.       Это звучит не как утешение. Это — факт.       Он ушёл. Я остался. А значит, теперь всё на мне.       Не в героическом смысле. Не в духе «я должен стать кем-то». Просто — я здесь. А раз я здесь, я должен делать то, что могу.       Сбежать… была идея. Был импульс. Исчезнуть, уехать, потеряться где-то среди монастырей или улиц другого города. Стереть себя и начать с нуля. Но теперь я понимаю: я не ноль. Я — то, что есть. И, возможно, этого достаточно, чтобы начать заново, не исчезая.       Я вспоминаю разговоры. Звуки. Тени.       Людей, чьи имена я ещё не знаю. Угрозы, которые ещё не наступили. Голоса, которых ещё не было. Всё это — где-то впереди. Я не знаю, где. Не знаю, когда.       Но он должен появиться.       Тот, кто знает, как драться. Как выживать. Как быть тем, кто не сражается за славу, а действует в тени. Тот, кого я жду.       Не потому что он спасёт меня. А потому что он научит меня быть тем, кто больше не позволит умирать просто так.       Сколько бы ни заняло времени — я подожду. Здесь. Среди камня, свечей, серых стен и редких голосов.       Я не хочу быть героем. Я не хочу быть судьёй. Я просто хочу быть готовым.       Я встаю. Медленно. Скрип дерева, пульс свечи, тёплый ветер из бокового окна. Утро ещё далеко, но мне не страшно.       Теперь у меня есть цель.       

~~~

Несколько месяцев спустя       Город — это зверь.       Похож на меня. Тоже любит ночную активность.       Огромный, уставший, разодранный звуками зверь, который не спит. Он дышит на меня горячими трубами, кашляет гудками, скрежещет тормозами и хрипит в проводах. Даже ночью, когда всё замирает — он не умирает. Он просто смотрит. Через стены. Через шум. Через меня.       Я сижу на лавке у стены церкви, лицом к улице. Легкий ветер гоняет пустую пластиковую бутылку по тротуару. Кто-то вдалеке матерится, кто-то чихает, в машине на углу кто-то безуспешно ищет радиостанцию. Я слышу всё. И не отвлекаюсь ни на что.       Я не жду. Я просто сижу.       До тех пор, пока рядом не появляется что-то новое.       Не звук. Тишина. Странная, настороженная, будто мир на секунду перестал дышать.       А потом — шаг. Лёгкий, уверенный. Без скрипов, без спешки, без попытки прятаться. Как будто он здесь — не гость, а часть ландшафта. С тростью, которая звучит не как опора, а как заявление.       — Ты воняешь отчаянием, — говорит голос. Хриплый, старый, но плотный, как тень за спиной.       Я не двигаюсь. Просто слушаю.       — И не потому что слеп. А потому что сидишь тут, как будто тебе кто-то что-то должен.       Он приближается. Останавливается передо мной. Я чувствую его. Не как человека — как опасность. Но не ту, что убивает. А ту, что проверяет, кто ты есть.       — Ну, скажи что-нибудь, — бросает он. — Или ты просто любишь вглядываться в темноту, как в зеркало?       Я поворачиваю лицо в его сторону. Ровно. Без эмоций.       — Кто вы?       — Ха. Уж точно не тот, кто будет тебя жалеть.       Я молчу. Он делает паузу, вслушивается. Видимо, это его способ оценить — кто перед ним: гневный, сломленный или пустой.       — Ты боишься?       — Нет.       — Лжёшь. Но неважно. — Он фыркает. — Ты чувствуешь. А значит, ещё не пустой.       Он ходит вокруг меня. Я слышу, как его трость касается земли. Чётко, с ритмом. Как будто он проверяет — не дрожит ли асфальт подо мной.       — Мальчишка. Сильный, но не знаешь, что с этим делать. Умный, но пока не понял, что это никому не нужно. Один, но всё ещё надеешься, что кто-то придёт.       Я молчу.       Он замирает. Потом садится рядом. На ту же лавку. Я слышу, как дерево напрягается под его весом.       — У тебя было имя?       — Мэттью.       — А теперь?       — Оно никуда не делось.       — Посмотрим. — Он усмехается. — Иногда имя — это только шум. Иногда — сталь.       Секунда молчания.       — Хочешь научиться выживать?       Я чуть поворачиваю голову.       — А если нет?       — Тогда продолжай сидеть. Может, когда-нибудь вырастешь монахом. Или просто умрёшь на этой же лавке. Разницы нет.       Я молчу. Он встаёт.       — Завтра на заднем дворе. Рано. Придёшь — начнём. Не придёшь — я не удивлюсь.       Разворачивается. Уходит. Спокойно. Без тени сомнения. Даже не оборачивается.       А я остаюсь.       Всё тот же город. Всё тот же ветер. Всё та же ночь.       Но внутри — что-то меняется. Я не знаю, что. И не хочу знать заранее. Но я точно встану завтра раньше обычного.