Soucy

– Слушай, он извиняется, – луковый соус стекает по подбородку, капает на натянутую на груди знаменем Нью Йорк Никс футболку, Локи смотрит на расплывающееся уродливой бугристой кляксой пятно, на подпрыгивающий кадык, в черную дыру прожженного кофе, заглядывает за плечо – на небосвод. – Не извиняется. – Конечно извиняется, просто не знает, как сказать, ты же знаешь старика, – почти пропадает, тормозит у самого финиша. У самой кромки ресничного ряда цепляется за двигающийся лоснящийся рот, ловит фокус на хлебных крошках в золотом венце щетины, кружит над верхней губой – выше не получается. Думает, это мерзко. Думает, что рот его на вкус, как старый фритюр, сладкий от горелого лука, горячий и скользкий. И это мерзко тоже. – Бывает. Молчит. Облизывает толстые пальцы, вбирает в рот на две фаланги, под ногтями мазутные разводы разливаются радугой. Локи знает, как они ощущаются, как царапают заусенцами нежное нёбо, лежат живым грузом на языке, гладят острый край зубов, как ручному, как цирковому уродцу с разинутой пастью. Он представляет, что перегибается через стол, ложится грудью в тысячу островов – остатки салата липнут к рубашке, тащит на себя – себе пудовые кулаки, тянет в рот на всю длину: указательный, средний, безымянный – до рвотных позывов, до гладкости холодного металла под языком. Ему интересно, будет ли оно на вкус, как кровь. – Ты вернешься? В голове по детски стучит: а ты? Вернешься домой, в тишину воскресных обедов, в комнату с погасшими флуоресцентными звездами, в короткую тебе с шестнадцати лет кровать, ко мне, в меня. Липкими пальцами по нутру, растягивая глубоко, сжимая до израненной больной сути, налившейся кровью до синевы кожи. Локи знает – не вернется. И он не вернется тоже. – Вернусь. Подбросишь? Трет руки о джинсы, футболку – салфеткой, облизывается, пожимает плечами – липкая столешница опасно кренится – мир пошатнулся. Локи вцепляется в нее пальцами, не дает упасть. Не спешит, ищет в россыпи выцарапанных на липком пластике слов одно, как призыв и благословение, ждет, когда он расплатится, звякнет колокольчиком, заведет пикап. По онемевшей ноге ползут змеи, когда Локи встает. Ветер снаружи лезет за ворот, треплет волосы ласково, гладит по плечам едва сдерживаясь. На небе молочная пенка грозит перелиться. Вишневый пикап подмигивает фарами, скалится открытой дверцей, расставленным силком – Локи сует в него шею, затягивает сам, разбивает тупую повисшую тишину. Воздух в салоне трещит электричеством, давит на виски заряженными ионами, не дает думать. Тор хмурит мимо него широкие брови, дышит загнанно, мотор вторит ему из под пуза. Шоссе пустое на много миль, ели великаны прячут их в карман, накрывают пушистыми лапами. Локи не смотрит на него, чувствует всего – руки протяни, и протягивает, ведет ладонью по бедру вверх, ответ тонет в раскатах грома. Абсолютная белизна заливает глаза, проходит разрядом по телу, сносит предохранители, и Локи падает вниз, утыкается носом в выстиранную, воняющую машинным маслом джинсу, царапает щеку о холодный металл зиппера. Лезет руками, дергает бегунок, и губами по мягкому хлопку боксеров обводит контур, лижет шершавую ткань, и еще ближе, тяжестью на языке. Рука лежит на его затылке, пальцы путаются в волосах, плетут косы, Тор не просит – рука лежит легко, Локи все равно берет до конца. Горло сжимается с хрипом, c солеными слезами – соль оседает на губах, Локи сглатывает их все. Он даже не возбужден, тяжелая голова лежит на мокрой испарене на горячем бедре, утыкается лбом в острую тазовую косточку, прихватывает губами тонкие золотые волоски, тянет на себя. Тор гладит его по макушке, прячет щеки в ладонях, стирает влагу. Локи ловит его ладонь губами, прикусывает, облизывает пальцы: мизинец, безымянный – кольцо на вкус, как его слезы.