То, чего не рассказывала Шахерезада

      Она должна была стать очередным даром — из тех, которые преподносят в знак внимания, не думая о том, принесет ли он пользу одариваемому. Безделушка, о которой вскорости забывают и вынимают только по праздникам, чтобы похвастаться гостям. При условии, что она умеет танцевать. Мало ли их таких, на женской половине дворца, позабытых и обделенных вниманием господина? Много ли там таких, кто тоскует по этому вниманию искренне, а не на словах, произносимых иногда только для того, чтобы главный евнух доносил эти причитания до слуха султана, а тот на это глубокомысленно удовлетворенно кивал? Когда султан подал знак, чтобы слуги сорвали с ее головы покрывало, дабы его величие мог оценить подарок от своего доброго соседа, Бениамин не поднимал взора. Когда любопытствующий султан встал со своего трона, чтобы подойти и посмотреть ближе — Бен продолжал считать песчинки на своих сапогах. Когда султан потрясенно вскрикнул, Бен все же посмотрел, чтобы встретить короткий ответный взгляд.       Позже он десятки раз проклянет этот момент и сотни раз поблагодарит за него судьбу. Она могла бы быть из тех, о ком забывают, чье имя перестает иметь значение, кто может спокойно проводить свои дни в тени садов на женской половине. Но она плюнула султану в лицо.

***

      Бениамин долго не мог понять, зачем раз в несколько дней султан приходил в гарем и в конце концов пришел к выводу, что это просто самое тихое, мирное и спокойное место во дворце — тихий звон воды в фонтанах, шепот ветра в листве фруктовых деревьев… Бен знал, когда господин уходит — от тишины этой не остается и следа, ибо стоит царственной тени покинуть это место, как жены и наложницы по какой-то неведомой причине делаются весьма суетливы и жизнерадостны. Северянка Фазма, одна из младших жен, обмолвилась однажды об этом по большому секрету. Бен заслужил ее доверие, когда застал одного ушлого (и, вероятно, начисто лишенного разума) стража и ее саму там, где им быть не полагалось, но султан позже так об этом ничего и не узнал.       Для каких целей султан порой требовал его общества во время таких визитов, было совершенно ясно. С теми же целями мальчишки в Валахии размахивали костью перед цепными собаками. Бениамин таких развлечений не любил. И предпочитал не смотреть по сторонам, следуя за султаном, который неспешно прохаживался по выложенным камнями дорожкам, ведя с ним беседы о религии. Здесь Бен был лишен стольких вещей, что забавлять султана еще и голодными взглядами на прелестных узниц женской половины порой попросту забывал.       — Истинно говорю, вы, христиане, хоть и осознаете порочность женской природы на словах — на деле же ничего с сим не делаете. Потому в ваших землях сплошь невежество и блуд, — вещал Сноук, тяжело устраиваясь на шелковых подушках в тенистой беседке.       Бен не знал, что он мог бы на это ответить. Он с радостью проверил бы, так ли все в далекой, холодной, несомненно варварской и темной Валахии. Когда он бывал там последний раз?       — Хорошо. Очень хорошо, — рассеянно сказал султан, мрачно наблюдая, как ставит перед ним кувшин с холодным вином черноволосая круглолицая наложница. Когда она, не поднимая глаз и не разгибая спины, попятилась, намереваясь удалиться, султан вцепился в ее запястье, подобно соколу, поймавшему полевку. — Скажи-ка, этой дикарке разъяснили, как подобает себя вести?       — Вполне, о господин, — тихо откликнулась наложница.       — Желаю проверить. Пусть подаст фрукты.       По мнению султана, новая наложница была обучена далеко не вполне: и блюда-то она держала, будто на базаре, а не во дворце, и спина ее была будто деревянная, а изяществом она была подобна корове, и смотрела так, словно ею завладел шайтан. С последним Бен не стал бы спорить — на султана она глядела так, что если бы она вдруг разбила о его лысую голову блюдо с виноградом, Бен бы не удивился. Стоило, впрочем, ей пересечься этим пылающим взором уже с его собственным — она опустила глаза, залившись краской, вполне так, как подобает стыдливой невинной деве. Бен надолго позабыл, как дышать, уже пестрое платье ее давно скрылось среди розовых кустов, а он все не мог надышаться, словно только что тонул. Султан, однако, выглядел довольным на редкость.

***

      Говорили, будто бы джинны владели языком стража По-Али ибн Дамерона. Бен считал, что все куда проще, и джинны эти вселяются в стража через кальян — вновь ибн Дамерон заступил в караул, распространяя по коридорам дворца очень характерные ароматы. Болтовня скучающего стража никогда не была особенно изысканным развлечением, но это был почти единственный способ узнать хоть какие-то новости. Впрочем, Бениамин был рассеян и пропустил мимо ушей многое, встрепенувшись только тогда, когда одержимый дымными джиннами страж упомянул гарем.       — Новенькая, говорят, чистая ведьма.       — Кто говорит?       — Да вот хоть бы бедный Финхат, да сохранит Аллах его душу, раз уж чресел не сохранил. Она его отходила палкой за то, что он всего-то тронул ее за руку. Уж что бы она учинила со светлейшим султаном, да сохранит Аллах его душу, раз уж… Ну, если б он хоть иногда входил к женщинам. Даже и жаль, честное слово.       Ибн Дамерон пустился в пространные рассуждения о горькой судьбе султана, но Бениамин его уже не слушал. «Гордая», — думал он, — «упрямая. Надолго ли ее хватит? Все однажды смиряются, и ей придется». Никогда прежде еще такая мысль не заставляла сердце сжиматься в груди так, что делалось больно.

***

      Никогда не подумала бы Рейджан, что станет скучать по засушливой суровой пустоши, где вода была ценнее золота, а цвели только кактусы, но столь редко, что проще было бы увидеть говорящего верблюда (в бреду от жажды можно узреть и не такое). Теперь цветов вокруг было в избытке, и воды было столько, что прочие девицы проливали ее на землю и друг друга, просто дурачась, да только сердце юной Рей было переполнено злобой и ненавистью, и для красоты в нем места уже не находилось.       — Не буду я плясать для этого сына гиены и внука шакала, да подавится он собственным языком.       — Можно сказать, будто не умеешь. Только прикажут научить, на следующий раз уже не отвертишься. — Фазма-хатун завалилась спиной в изумрудную траву. Вид она имела расслабленный и беспечный, явно не разделяя тех чувств, что владели несчастной Рей.       — А можно сказать, будто она ногу повредила. — предложила черноволосая Роза со странными глазами. Ее наверняка привезли аж из-за морей.       — А ну как проверять придет? Нет, девочка, хочешь жить тут хорошо — не привлекай к себе лишнего внимания, и скоро про тебя позабудут.       — Какое уж тут «не привлекай внимание». Она султану в лицо плюнула, — благоговейным шепотом сказала Роза.       Фазма-хатун приподнялась на локтях и прикрыла пальцами свои раскрасневшиеся искусанные губы.       — Ох, и наживешь себе проблем, почем зря, девочка, — подала голос старуха Мазриам, такая древняя, что, скорее всего, осталась здесь еще со времен отца нынешнего султана. — И ладно бы хотел наш султан тех низких вещей, что обыкновенно нужны мужчинам, так ведь нет же. Ну посидит он в беседке иногда, птичек послушает — и уйдет.       — А почему так? — запоздало полюбопытствовала Рей.       — Старческое, наверное, — вздохнула Роза.       — Да нет, — старуха оторвалась даже от своего шитья, к коему склонилась самым своим носом, чтобы хоть что-то разглядеть подслеповатыми глазами. — Я уж его сколько помню — духовное стояло у него. Ну, на первом месте, то есть.       — Это да, духовное он так порою вставит, что лучше бы обычное, — помрачнела Фазма-хатун. — Вон, говорят, вчера перед всем двором царевича по щекам отхлестал. За то, что на тебя посмотрел. Сам за собой сюда таскает — и запрещает смотреть. Вот так-то.       — Что, своего сына? По щекам? — Рей не вполне поверила своим ушам. Подумать только, и самому не надо, и родне запрещает — где же тут смысл?       — Сына? Ты чем слушаешь? Нет у султана детей, только племянник. Армитах ибн Хаксейн. Вот он же и наследничек. А царевич — он пленник здесь, и похуже тебя. Его светлейший султан повсюду с собой держит…       — Да. Уж насколько была горячая, мятежная душа, а и тот уже привык. И ты привыкнешь, — вздохнула старая Маз, щурясь на заходящее солнце.       Эхо перебросило через стену вечерний протяжный призыв муэдзина, а Рей крепко задумалась. Что-то не давало ей согласиться со словами старухи, но она не была уверена. Так мало удалось ей рассмотреть за ничтожно короткие мгновения…       — Что, повсюду?       — Ага. Точно. Так Финхат говорит, а он порой выходит. Видит, что там, в мире делается.       Может, и не было большой беды в том, чтобы станцевать с другими девушками для султана и его гостей. Пускай подавятся. Так решила Рей. А сама она тем временем тоже посмотрит то, что ей любопытно — ей-то никто не запрещал.

***

      Уже к середине ночи трапезную затянуло тяжким кальянным дымом. Собственно говоря, отдыхать подобным образом полагалось правителю в кругу семьи, но таковой у солнцеподобного не имелось, за исключением племянника, так что правитель вкушал вино и явства в обществе ближайших своих визирей. А так же да, племянника — основной причины, по которой пищу его светлейшества пробовали трое слуг прежде, чем сам он соизволял ее отведать.       Был здесь так же и валашский царевич, разумеется — как приближенный к правящей семье. Как для приближенного, очень много времени ему потребовалось, чтобы собраться с духом и задать солнцеподобному вопрос.       — Повелитель, сегодня прибыл гонец из Валахии.       — Верно, — кивнул султан рассеянно. Взгляд синих глаз его сделался подобен крашеному витражному стеклу от вина и дыма. Однако что-то все же в его голове сложилось в конце концов, потому что спустя некоторое время он ответил:       — Не для твоих ушей вести о государственных делах. Нет, для тебя нет ничего.       Это было уже четвертое такое «ничего», и с каждым разом почему-то все труднее становилось верить, что солнцеподобный врет. Потому что зачем бы, в самом деле…       Бениамин успел уже позабыть о музыкантах — за несколько часов тихие, ненавязчивые мотивы растворились в приглушенных разговорах. Однако вдруг все стихло совершенно, а после тревожно задрожали барабаны, а за ними протяжно взвыли флейты, возвещая о том, что настала пора для танца. Бен сосредоточил взор на собственных коленях, и не потому, что боялся рукоприкладства. Просто что-то подсказало, что лучше бы ему вовсе не видеть, как могут двигаться гордые и упрямые. Или не узнать, если вдруг гордость и упрямство успели уже вытравить угрозами или посулами. Он услышал голос Армитаха ибн Хаксейна:       — Ничего особенного. По-моему, она плоская и лишена всех нужных изгибов. Вместо того, чтобы ответить на это высказывание, султан наклонился к Бениамину, чем наверняка вызвал у своего племянника зубовный скрежет.       — Что такое, юноша? Они скучны и неинтересны?       Его светлейшеству не обязательно было бы трогать его лицо, чтобы обратить на себя внимание. Бен даже как-то говорил ему, что предпочел бы, чтобы он так не делал. В тот раз ему удалось рассмешить султана так, как ни одному шуту не удавалось, но никакой награды Бен за это не получил, если не считать за таковую запрет принимать пищу на следующие три дня, конечно.       — Может, стоит потребовать подать раскаленные угли и высыпать им под ноги? Быть может, это расшевелит ленивых бесстыдниц?       — Вы сами не велели смотреть, — бесстрастно сказал царевич. Быть может, слишком поспешно.       — Не велел. Но сейчас они подобающе одеты и пришли затем, чтобы на них смотрели. Смотри же, пока дозволено.       Попытки понять ход мыслей султана были сродни труду греческого царя, что в посмертии вынужден был толкать в гору круглый камень. Узнать среди пятерых танцовщиц ту самую было несложно — пусть действительно все они были облачены в закрытые одежды и покрывала. Девушки покачивались и извивались в такт музыке, покрывала взметались и струились, и все они улыбались — это было заметно даже при том, что видны были только глаза. Все, кроме нее. Она не улыбалась, она изучала — настороженно, сосредоточенно, как кошка, выпущенная в незнакомом месте. Валашский царевич едва сдержал судорожный выдох, когда понял, что изучает она его самого. Как далеко бы ни оказывалась она в танце, как ни подходила бы близко, взгляд ее оставался направлен на него. Ему казалось, что кроме них двоих здесь и вовсе никого нет — в какой-то момент и трапезная исчезла, и изменилась музыка, а вместо жаровен увиделся ему летний костер. Покрывало с головы девушки слетело и растворилось во мраке, ее распущенные каштановые волосы подхватил горный ветер. Будь на ней свободная рубаха, подпоясанная красным кушаком, и широкая цветастая юбка, будь это не проклятый дворец, а… Почему она будила в нем мысли о доме? Музыка стихла, и девушки исчезли так же быстро, как появились, и она — все так же замотанная в покрывало по самые глаза, бросив на него прощальный странный взгляд, исчезла вслед за другими. Но окончательно в реальность Бена вернула звонкая пощечина. Пальцы султана были унизаны перстнями, и, судя по сильному жжению, один из них расцарапал кожу. Султан соизволил дать объяснения, хотя Бен об этом вовсе не просил:       — Я дозволил смотреть, а не пускать слюну вожделения, подобно растерявшему последнее достоинство безбожнику. Потом еще поблагодаришь за то, что уберегаю твою душу от вечных мучений, несдержанный, неразумный юнец.

***

      Кто угодно сказал бы, что красоты гаремных садов меркнут перед прелестью Рейджан, но, к величайшему ее счастью, некому было сейчас смотреть и сравнивать — даже евнух Финхат, назойливый, как полуденная мошкара, наконец забылся тревожным сном в своих покоях. Был он очень подозрителен, этот евнух, и весь вечер докучал бедной Рей, преследуя ее буквально везде и всюду. Она была уже внутренне готова надеть на его голову ночную вазу.       Достигнув наконец дворцовой стены, Рейджан пошла вдоль нее, пока не уперлась в угол. Здесь можно было забраться на широкую раскидистую сосну, и по толстой ветви добраться до узкого окна.       Рей не заметила, что оцарапала руку о хвою, и не обратила никакого внимания на то, что порвала шаровары. Но увидев, что бойница не только узкая, но к тому же забрана фигурной чугунной решеткой, она зарычала от разочарования. В отчаянии она подергала решетку, повиснув на ней почти всем весом, но это, разумеется, не дало никаких результатов. Рванув решетку в очередной раз, Рей опустила взгляд, да и застыла, будто пойманная птичка, что надеется — если она замрет неподвижно, рука судьбы забудет о ней и разожмет пальцы.       Под стеной журчал арык, и валашский царевич, к которому, не иначе, злонамеренный шайтан не пускал сны, плескался в этом арыке, обнажившись по пояс. Холодная — наверняка холодная — вода скатывалась алмазной пылью по плечам, срываясь с растрепанных кудрей. Царевич набрал полные горсти жидкого лунного света, плеснул на свое раскрасневшееся лицо, на котором виднелся глубокий порез. У Рейджан возникло чувство, будто бы она как-то причастна к этой ране — пусть не своими руками она нанесла ее, но наверняка стала причиной. Чего никак не ожидала несчастная Рей — так это того, что шайтанов царевич вдруг распахнет глаза. Взор его, открытый, прямой и ясный, уподобился брошенному умелым воином копью, в мгновение сразив Рей — она разжала от неожиданности пальцы и, вскрикнув, опрокинулась в глубокий пруд.       Весь день распроклятый евнух донимал ее расспросами — а ведь не его то было дело, как и где Рейджан испортила одежду. Фазма-хатун, приметив в груде мокрой ткани стебли водяных растений, только понимающе покивала, вздохнув о чем-то, а старая Мазриам сокрушенно покачала головой. Роза была многословней — сказала, что если уж Фазма ту решетку вынуть не смогла, куда уж еще кому-то.       Сама Рей была занята странными размышлениями. Только теперь она в полной мере осознала, что султан — не только сын гиены и внук шакала, мерзостный душой — не мог быть иным человек, которому ее вручили, как вещь. Он был к тому же безобразен телом, и Рей запоздало обмерла от ужаса и сразу же выдохнула от облегчения. Не важно, по какой причине — он не нуждался в ней в том самом смысле, о котором теперь и подумать было страшно. Вот только она все еще ему принадлежала, а это значило… Значило…       Этой ночью снова Рей пробралась к стене, уже куда ловчее взобралась на старую сосну. Валашец обретался здесь же, правда, на этот раз он не тревожил воды арыка и был полностью одет. Он созерцал луну, опершись спиной о стену, но стоило ей легонько потрясти злополучную решетку, тут же поднял на нее взгляд. Уже без всякого стеснения, не как на том злополучном пиру.       — И что, приходишь сюда каждую ночь, чтобы мыться?       — А ты?       Должно быть, услышал плеск, с которым Рейджан рухнула в пруд в тот раз. Ничего удивительного в том не было — Рей удивилась, как не перебудила весь гарем. Она опасливо огляделась, убеждаясь, что никого не принесли злонамеренные джинны в этот час под ее дерево.       — Ты мог бы сбежать.       — Не мог бы. Таков договор.       — Что же это за семья, которая продает тебя за какие-то неведомые блага?       — Интересы государства. Рей не придумала, что можно бы на это такого сказать, чтобы выразить свои чувства по этому поводу.       — Разве ты не знаешь сама? Почему ты здесь?       — Потому что семьи у меня нет. Некому было воспротивиться тому, как мной распорядились.       Они прервались — ночные птицы вдруг решили переговариваться тоже, и оба замерли, будто могли эти звуки призвать сюда всех любопытных, что не спят по какой-то причине, разом. Когда же благостная тишина вернулась, Рей сказала:       — А ты все-таки не сдался. Ему уже и не удастся тебя подавить — я видела тогда. Когда танцевала.       — Ты тоже? Не сдашься?       Рей хотела бы с уверенностью заявить, что точно так — ничто не сломит ее дух. Что она останется свободной, даже будучи запертой, но…       — Мне нельзя на тебя смотреть, — услышала она.       — А мне нельзя было на тебя.       — Мне нельзя с тобой говорить.       — Мне нельзя тебя касаться.       Рей устроилась на ветке, обхватив ее покрепче ногами, прильнула к решетке и просунула руку так далеко, как могла, вжавшись плечом в холодный чугун. Ей показалось, что в неопределенности прошла целая вечность, но это только потому, что положение ее было крайне неудобно, и кровь не могла свободно передвигаться по руке, отчего та начала медленно неметь. На деле же, валашский царевич почти в ту же секунду, побледнев и судорожно вздохнув, вытянулся во весь свой рост, вжавшись в стену, и не без усилия — но все же дотянулся кончиками своих пальцев до ее. Рей совершала непростительное преступление — и никогда еще не чувствовала себя настолько счастливой.       От гневного оклика злополучного евнуха Финхата всполошились птицы, разлетелись в разные стороны. Рей еще долго поносила его, не сдерживаясь в выражениях и поколачивая высохшей сосновой веткой, и уж на этот раз действительно перебудила весь гарем.

***

      В следующую ночь Рей не опасалась уже, что явится чрезмерно бдительный евнух — накануне Фазма-хатун разгневалась на него за то, что потревожил своими причитаниями ее сладкий послеполуденный отдых, и устроила ему такую трепку, что до заката он горестно стенал в своих покоях, а после — накрепко заснул, видимо, измотанный своими страданиями. А потому Рей, уже наловчившаяся сидеть на ветке со всем возможным удобством, могла сколько угодно беседовать со своим гостем через окно. Уже целый час валашец просвещал ее относительно звездного неба, и она прилежно повторяла названия созвездий, неоднократно переспрашивая и уточняя.       — Там, где я росла, никто не думал, будто бы мне полезно быть образованной. Здесь хотя бы учат. Правда, каллиграфия дается мне с трудом, — вдруг созналась она, неожиданно для себя самой.       — Для каллиграфии важны терпение и хорошее перо.       — Терпения у меня хватает. Когда нужно. А как отличить хорошее перо, я не знаю.       — Научишься, — задумчиво сказал валашец, оторвав взгляд от неполной луны и обратив его к ее лицу. Он делал это часто — все время, пока они говорили — видимо, потому, что только в эти ночные часы мог себе это позволить.       — С поэзией — сложнее, — сказала вдруг смутившаяся Рей.       — Прочитаешь что-нибудь?       — Ни за что.       — Воистину, в скромности тебе нет равных, — тон собеседника содержал в себе явную насмешку, однако Рей почему-то вовсе не было обидно. А он продолжил:       — Это не может быть хуже, чем то, что выходит каждый раз у придворных поэтов. Впрочем, сложно их винить — бедняги вынуждены сравнивать с луной и солнцем то, что вызывает мысли скорее о гнилой дыне, сорвавшейся с обоза на дорожные камни.       — А ты в этом, кажется, весьма неплох.       — Нужен правильный источник вдохновения. Думаешь, следует прочитать это при случае султану?       — Не смей, совсем ума лишился?

***

      Были у преклонного возраста некоторые преимущества — например, старуха Мазриам могла иногда выходить из дворца, ибо никто уже всерьез не верил, будто на нее могут позариться нечестивцы, только и ждущие, как бы осквернить султанское имущество. Фазма-хатун ужасно ей завидовала, Рей начинала тоже. Когда же старуха возвратилась, девы налетели на нее, как стая рыбок на хлебную корку, не дожидаясь, пока она сама раздаст — кому разноцветные нити, кому краски, кому бисер. А пока они подвергали разграблению старухину поклажу, она сообщала новости:       — Светлейшему нездоровится в последние дни. Сегодня еще не покидал постели. Зато валашец смог выбраться сопроводить старую женщину на базар. Хорошо, а то шайтанов сын По-Али все время норовит сначала сунуться во все чайханы по дороге.       Когда Роза потянулась к последнему свертку в руках старухи, та строго прикрикнула на нее. А когда все разошлись, вручила его Рей, и при этом почему-то морщила свое и без того уже сморщенное возрастом лицо и беспрестанно ворчала себе под нос.       Развернув льняную ткань у себя в покоях, Рей обнаружила набор перьев и подпись в углу тряпицы, гласящую: «эти — хорошие»

***

      Султан был бледен, и лицо его осунулось, и можно было бы заподозрить, что точит его силы неведомая болезнь. Но Бениамин не обнадеживался — солнцеподобный всегда так выглядел, однако ж жил и, вроде, даже здравствовал. После завтрака он жаловался, что за ночь куда-то пропал любимейший из его халатов — а значит, окружают его сплошь низкие воры. Слуги же говорили меж собой, что дело в ночном урагане, столь неожиданном, что никто не успел унести со двора сохнущие после стирки вещи, правда, почему-то говорили они со странным трепетом, будто бы внутренне обмирая от ужаса. Немудрено, страшной силы был ураган — ибо золотые цепи и подвески, что украшали статую султанова дедушки, ветер тоже унес с собой. Новый же халат, от прежнего едва ли слишком отличавшийся, по мнению султана, был недостаточно мягок. Придворным поэтам ожидаемо не удавалось разогнать мрачную хандру светлейшего — все больше он темнел лицом, выслушивая их излияния.       — Если бы у Солнца было сердце, — с придыханием вещал один, — то истекло бы оно кровью от горечи и зависти, стоило бы ему лишь раз узреть лик нашего правителя! «Очень хорошо, что у Солнца нет глаз, — думал про себя Бениамин, — чтобы узреть лик нашего правителя. Никому светило не сделало ничего настолько дурного, чтобы желать ему таких зрелищ».       — Смотря повелителю вослед, стыдливо прятали свои бутоны розы… — начал другой поэт, неприязненно поглядывая на первого, который все никак не мог собрать с ковра пожалованные ему монетки.       «Скорее уж вяли в отвращении», — меланхолично думал валашский царевич. Утро тянулось уже бесконечно долго, а когда внимающий славословиям султан для каких-то неясных целей запустил в его волосы свои пальцы, утро это уподобилось холодной и вязкой болотной воде.

***

      Когда кто-то уцепился за рукав царевича в одном из коридоров, он вздрогнул от неожиданности, готовый уже ударить схватившего в лицо — а там будь, что будет. Однако даже если бы он не сдержался, едва ли поразил бы цель — гаремная старуха сильно уступала сиятельному правителю в росте. Оглядываясь, будто вор в чужой сокровищнице, она сунула что-то за пазуху его кафтана и, посмотрев на него с таким осуждением, будто бы он разгромил ее жилище, не меньше, удалилась со скоростью, поразительной для ее почтенного возраста.       Изучив листок, что принесла старуха, Бениамин обнаружил, что каллиграфия и в самом деле давалась наложнице Рейджан пока еще с трудом — буквы были выведены словно бы дрожащей рукой, неуверенно, а строчки были не вполне ровными. Однако все это было не важно, потому что объективно оценить ее поэтические упражнения он вовсе был не в состоянии, ибо сбилось с ритма сердце и кровь бросилась в лицо.       «Если бы я умирала в пустыне, и судьба принудила к выбору между прохладным источником и твоими алыми устами, я вовсе позабыла бы, что на свете существует вода»       Когда дворец погрузился в сон, валашский царевич немедленно направился к арыку под стеной, но в этот раз при нем была прочная веревка, которую он подбросил повыше, чтобы наложница Рейджан продела ее сквозь прутья решетки. Висеть на этих самых прутьях было достаточно сложно, но так было сладко целовать прекрасную Рей, пусть и приходилось вжиматься для того лицом в холодный чугун, что боли в чрезмерно напрягшихся руках он даже не заметил. Не мог же он и в самом деле допустить, чтобы прекрасная дева мучилась от жажды.

***

      Полдень застал султанский гарем за напряженной умственной работой. Ибо сочинение женами и наложницами любовных стихов для повелителя было одной из тех странных традиций, которые, пусть и вызывают всеобщее недоумение, но почему-то продолжают неукоснительно соблюдаться. Благочестивый евнух Финхат должен был отобрать лучшие образцы для последующей передачи их солнцеподобному для чтения и услаждения, но поник главою в отчаянии, поняв, что будет уже большой удачей, если получится найти такие, какие можно продемонстрировать султану и не лишиться после головы.       — «Воспоминание бередит, волнует мою душу», — читал он вслух, — «воспоминание то о курином супе, ибо сухие мощи твои подобны…» Фазма-хатун, ну разве так можно? Фазма-хатун лениво приоткрыла глаза свои, и ресницы ее очень стыдливо затрепетали, когда она продемонстрировала евнуху многозначительно сжатый кулак. Евнух понял ее без слов, ибо успел вполне изучить за годы ее нрав.       — «Моя душа сгорает в пожаре твоих черных глаз», — евнух приступил к следующему стиху, но после первой строки недоуменно посмотрел на Рейджан. — Но ведь у повелителя синие глаза?       — Это поэтическое иносказание, — закатила глаза Рей. Ей было решительно непонятно, почему Финхат, просмотрев еще раз ее стих, вдруг пошевелил губами, как выбросившаяся за край фонтана рыба, а потом заулыбался ей откровенно бестолково. Рей нахмурилась. А Мазриам тем временем, поставив аккуратную точку на листе в своих руках, подула на чернила. Когда же они просохли, старуха присоединила листок к стопке таких же и вручила их евнуху все разом.       — Держи, этих достаточно. И хватит уже мучить девочек.

***

      Султан хмурил редкие брови и поджимал сухие губы, перебирая принесенные ему листы. Вишневый цветок, подхваченный ветром, упал на золотую ткань его нового халата, и скрюченные пальцы тут же ухватили его, смяли. Султан взглянул на скомканные лепестки и бросил их на дощатый пол беседки.       — Коварные, зловредные льстицы, — покачал наконец головой солнцеподобный.       — Многие теряют головы под действием их яда, но мудрый Аллах благоволением своим сохранил меня от их вероломства. Увы, не каждому дано понять — сколь бы ни был пленителен с виду их взор, но нет в нем и не может быть чистоты, ибо сама их природа есть грязь.       Бениамин уже был привычен весьма искусно делать вид, что слушает, несомненно, многомудрые и преисполненные духовной истины излияния султана. Весь фокус был в том, чтобы смиренно тупить взор и следить, чтобы картины, рисуемые воображением, не заслонили полностью насущную реальность. Воображаемый рокот горного водопада сейчас заглушал сухой, надтреснутый голос султана ровно в той степени, в которой нужно, чтобы Бениамин смог достаточно быстро ответить, если вдруг султану захочется что-нибудь спросить. Впрочем, этот разговор не походил на тот, в каких от него ожидают активного участия, а потому, осмелев, Бениамин позволил себе переключиться на новые, а от того особенно яркие грезы — те, где прекрасная Рейджан не скрывала своего лица, танцуя, со смехом прыгала через купальский костер, а сам он мог бы не сидеть сиднем, как принято было здесь по вздорным и дурацким причинам, а танцевать вместе с нею, подхватить ее на руки…       — Да, я могу без всяких опасений входить в их греховное обиталище, не опасаясь запятнать свою душу. И хорошо, ибо есть от них польза — никто иной не прогоняет так из тела ломоту, как своими руками делает это та мужеподобная северянка. Кости мои уже не те, придется сегодня вновь обратиться к ее грязным, но умелым рукам.       Купальский костер настороженно померк. Бениамин встретился с султаном взглядом, всеми силами стараясь изобразить сдержанное любопытство. Похоже, султан рассчитывал, что на следующее его заявление Бен как-то среагирует.       — Думаю проверить и умения этой новой дикарки в сем деле. Должна же она на что-то, да годиться. С виду крепкая.       — Едва ли ее потрудились обучить искусству массажа. Не опасается ли пресветлый повелитель, что она лишь все усугубит своими неумелыми руками? — заторможенно отозвался Бен, чувствуя, как кровь отливает от его лица.       — На все воля Аллаха, — задумчиво покивал султан, и лицо его лишилось вдруг всякого выражения. — Эта пайрика, однако, особенно порочна и невоздержанна. Нелегко будет восполнить тот недостаток воспитания, который она столь прискорбно обнаружила.       Бен согласно кивнул и вновь опустил взгляд. То, что было дальше, потребовало от его воображения особенно усердной работы, чтобы краски ночного леса, озаренного кострами, стали особенно ярки. Только так и удалось ему не подскочить, когда костлявая рука, покрытая старческими пятнами, легла на его плечо, а подпиленный до остроты ноготь на большом пальце оцарапал кожу на шее. Палец пошевелился, и от движения этого кожа зазудела, будто по шее Бена прополз паук.       — Был бы я моложе, — со злым сожалением проскрипел султан.       Бену было бы интересно взглянуть на богослова, который смог бы объяснить ему такое противоречие — греховна и грязна была отвратительная Рейджан, но остервенело тер шею и лицо, судорожно загребая застоявшуюся холодную воду из ближайшего пруда, он почему-то после великодушного касания наместника Аллаха на земле.

***

      До самого вечера валашский царевич бродил мрачной тенью по дворцовым коридорам, проклиная собственную горькую судьбу, но многократно более — совершеннейшее свое бессилие. Ибо если его душу мерзкий старик низверг в такое тяжкое унижение и мрачное отчаяние, что был способен он сделать с таким нежным созданием, как Рейджан? Да, она была горда и непокорна, но оттого ведь только больнее — кому, как не ему, было об этом знать.       Гнев разгорался в груди все сильнее, и десяток разбитых ваз, за которые еще несомненно ему придется ответить, никак не помогли унять его. Вконец измотанный, Бениамин вдруг застыл, глядя на осколки фарфора под своими ногами. Гнев не ушел, но из ревущего пламени вдруг превратился в лед, ненадежный и опасный, трескающийся под неосторожными шагами. Он вдруг понял, что должен сделать.

***

      Армитах-шехзаде поостерегся приближаться к взбесившемуся неверному, наблюдая издалека за недостойным наследника — пусть даже и престола немытой варварской страны — приступом буйства. Шехзаде покачал головой с осуждением. Однако приметив, что валашец стал копаться в груде осколков, оставшихся от ваз, которые, между прочим, привезены были в дар еще прадеду нонешнего султана — да продлит Аллах его дни, разумеется — шехзаде заинтересовался. Он спрятался за колонну, но валашец, казалось, был вовсе не в состоянии что-либо заметить сейчас. Сунув за пазуху особенно крупный осколок, он удалился прочь нетвердой, неуверенной, но стремительной походкой, и похоже было, будто телом его завладела целая орава джиннов. Шехзаде сопоставил в уме все, что знал и видел, и, сделав некоторые выводы, заулыбался про себя.       Несомненно, он будет очень скорбеть, когда не станет дорогого повелителя. Он будет в превеликом гневе, и, может, даже прикажет разорвать этого предателя, эту змею, которую солнцеподобный пригрел на груди, надвое, посредством лошадей. Но то потом. А сейчас он не будет делать ничего, ибо на все воля Аллаха.

***

      Рейджан с трепетом ожидала прихода султана, и, должно быть, скрыть сей трепет должным образом не могла, потому как Фазма-хатун в один момент вздохнула тяжко, и, обхватив ее за плечи, сказала:       — Не трясись, как лист на ветру, птичка. Да, пусть светлейший сварлив, как пятьдесят гадюк и три ехидны, но он стар, и смерть давно уж машет ему рукой из-за каждого угла. В том половина его зловредства. Как тучи после грозы уходят, так и он уйдет — до следующей грозы.       Рейджан вняла ее словам, и укрепила свое сердце к приходу повелителя достаточно, чтобы обманчивым смирением ответить на его холодный взгляд, исполненный презрения, и молча снести упреки, несравнимые в своей нелепости ни с чем — то жаловался он, что слишком мерзнет в бане, то кричал, что они, две неблагодарные ведьмы, решили удушить его в раскаленном пару. Когда же пришла пора касаться руками его тощей спины, на которой позвонки натягивали ссохшуюся кожу так, что чудом только она не лопалась — Рей даже почти прониклась к нему жалостью. Все-таки, разве так уж страшно и унизительно было облегчить немного боли немощного старца? Не разминают разве дочери больные от работы плечи собственных отцов? И пусть вовсе не эти почтенные мощи мечтала она ощутить под своими ладонями… Мечты помогали ей скрасить эти тяжкие часы. Однажды, как-нибудь, когда-то, она и в самом деле станет гладить крепкую и сильную спину, которую видела весьма недолго. Султан недовольно закряхтел, вырвав ее из сладостных грез, но тут на помощь поспешила Фазма. Пользуясь тем, что султан не может видеть их, пока они вдвоем растирают маслом его спину, она стала строить потешные рожи, и Рей пришлось почти до крови закусить губу, чтоб не рассмеяться.       — Хатун, прогони немедля эту мерзавку, пока не переломала она мне ребра своими руками. Я начинаю подозревать, что проходимец Платт прислал ко мне обычную крестьянку.       Рей замерла, отдернув руки от султановой спины, будто та вдруг обратилась раскаленным камнем из банной печи, а Фазма зажмурилась, беззвучно бормоча губами ругательства. Наконец, она поспешно кивнула Рей, чтоб та отошла к скамье, и махнула рукой, послав ей ободряющую улыбку.       Рей отошла на несколько шагов, стараясь не выдать сбившимся дыханием свое потрясение.       — Ты нерадива, ленива и непригодна ни для чего. Быть может, мне стоит передарить тебя шехзаде, чтобы он проверил, будет ли хотя бы на ложе с тебя прок? Рей задохнулась от ярости и ужаса, а к горлу подкатили предательские слезы.       Когда султан удалился наконец — и выглядел он вполне довольным — Фазма-хатун снова приобняла ее.       — Ты не бойся. Говорить он может много чего, да только на деле скорее удавится, чем что-то подарит племянничку.       Рей хотелось бы поверить ей и унять тревогу, поселившуюся в сердце. Но разве может кто-то точно знать, как все обернется? Он мог вполне поступить подобным образом, кто бы ему помешал? И что она могла поделать, чтобы воспротивиться?

***

      Проснувшись, Бениамин почувствовал тревогу. Смутную, неясную — никак не мог он сразу вспомнить, как засыпал. Он вовсе не собирался отходить ко сну, он собирался… Запустив за пазуху руку, он обнаружил мелкое фарфоровое крошево. Не осуществил он задуманного, то было ясно, но почему?       — Ну что, вернулся к тебе рассудок? — раздался бодрый голос, но прежде него Бениамин уловил сладковатый дух дымных джиннов. Бениамин не ответил ничего стражу По-Али ибн Дамерону, он пытался понять, что делает в стражнической каморе.       — Тебя его светлейшество искал, — доверительно сообщил страж, усевшись на корточки у соломенной лежанки, на которой почивал валашский царевич. — сказали, что подурнело тебе, и он удалился ко сну. Ты мне скажи, что это было?       — Не твоего ума дело, — мрачно отозвался Бениамин. Он обнаружил, что глухо ноет его затылок, а в глазах пляшут черные точки.       — Нет, эфенди, ты глубоко неправ. Когда летит кто-либо, будто пустынные духи его подхватили и несут над землей, прямиком на женскую половину, куда вход настрого воспрещен, не слыша и не слушая ничего кругом — это очень даже мое дело. Как стража.       Бениамин не имел намерения что-либо объяснять, а потому глубокомысленно молчал. Довольно скоро пришлось ему об этом пожалеть — въедливый страж, страдающий от неуемной фантазии, стремительно понесся по волнам собственных вздорных домыслов. Или, быть может, не таких и вздорных.       — Погоди-ка, там пребывал его светлейшество. Ты думал, будто бы он может обидеть кого-то, чья судьба тебе небезразлична? То есть, конечно может, но кого? И откуда… О…       Бениамин мысленно проклял стража, коему до всего-то было дело, до седьмого колена, пока медленно и осторожно поднимался на ноги.       — Это хорошо, что я так удачно приложил тебя по голове. Ну чего бы ты добился? До входа в гарем бы не успел дойти, схватили бы и непременно теперь сидел бы в темнице, дожидаясь, пока к утру палач наладит кол. И кто тогда утешил бы несчастную голубку?       — Он… Что он там сделал?       — Откуда же мне знать? Но можешь сам спросить.       — Как…       — Я помню еще, что наше с хатун знакомство по-прежнему неведомый никому секрет. Я ценю это. А потому — сейчас ты пойдешь, куда собирался, но так, как делают это люди, которые планируют остаться в живых.

***

      Уже несколько часов Рейджан провела на дереве, провожая взглядом сквозь решетку луну, что совершала свой еженочный путь по небу, и слушая звонкое журчание арыка. И понимала она, что если бы друг ее сердца смог — пришел бы уже давно. Или если бы хотел? Страх, что породили слова султана, никак не желал покидать ее мыслей — и, видимо, чтоб страху этому не было одиноко, присоединилась к нему еще и иная тревога. Быть может, правду говорили старухи, что еще у Платта ее растили — о том, что мужчины склонны пресыщаться, а потому не стоит слишком одаривать их своей благосклонностью. О том, что нужно быть скромнее. А она… Но что она могла с собою поделать, если сама никак не могла насытиться поцелуями и касаниями сквозь решетку, если сколько бы их ни было — все мало, и едва прервавшись, хотелось тут же начать все сызнова?       Уловив чьи-то шаги, приглушенные мягкой травой, Рей вздрогнула, но тут же успокоилась. В самом деле, за чем таким ее застанут — за смотрением в окно? К пущему ее успокоению, то оказался не Финхат, который стал докучливей прежнего, ибо не просто так теперь ходил за ней, но еще и бестолково лыбился и пытался втянуть в неинтересные ей совершенно разговоры. Чем вызваны были такие прискорбные перемены в его поведении, Рей не знала. Нет, то был не евнух — это Фазма-хатун пришла, и не просто так, а в поисках нее.       — Здесь ты сегодня не увидишь ничего интересного, сколько ни гляди, — сказала хатун, задрав голову.       Рей задохнулась. Неужели она была настолько неосторожна, что о ее ночных беседах знает весь гарем?

***

      Бениамином владели разнообразные чувства, но все они относились к тем, что заставляют время тянуться бесконечно долго. В маленькой спальне было душно и жарко, не было ветерка, который колыхал бы прозрачные занавески, которые совершенно не препятствовали льющемуся внутрь лунному свету.       И было тихо, и то было хорошо — от каждого звука Бен замирал, не то от страха — ведь это мог быть кто-то, кому никак нельзя его здесь видеть, не то от предвкушения — могла это быть и прелестная Рейджан, прихода которой он ждал с почти невыносимым нетерпением.       Когда она вошла наконец, он оказался не готов. Не готов видеть ее в простой сорочке, без покрывал, без стены и решеток, которые разделяли бы их. Не готов к тому, что она замрет на пороге, обхватив себя руками, в нерешительности, и к тому, что в этот момент он задумается о том, что она вовсе не желала бы видеть его здесь. Придя сюда, он словно бы вступил на раскачивающийся над обрывом обветшалый веревочный мост, но разве соглашалась она идти по такому мосту за ним? Оба они одновременно шагнули друг другу навстречу, замерли на несколько секунд, в которые решалось что-то неясное, неназванное, но очень важное, а после — одновременно же преодолели оставшееся расстояние, которое их разделяло. Наконец он мог держать ее в своих руках, чувствовать стук ее сердца, такой быстрый, что становилось страшно. Она коротко вздохнула в ткань рубахи на его груди, и только тогда он вспомнил, что и самому ему тоже стоит дышать. Они опустились на низкую постель, и так и не выпускали друг друга из рук, тихо переговариваясь. Когда Рейджан тихонько всхлипнула, Бениамин, внутренне холодея, склонился к самому ее лицу.       — Он обидел тебя, царица моей души?       — Не очень. Он меня не трогал, только ругал.       Она решительно покачала головой, но почему-то сразу стало ему понятно, что это не все. Наконец, она, понизив голос до совсем уж едва различимого шепота, договорила:       — И грозился отдать шехзаде. Но хатун говорит, что вряд ли он это сделает.       Бениамин прижал к своей груди ее голову теснее, погладил волосы. А он ведь едва не обеспечил ей такое будущее собственноручно — только теперь он это понял.       — Не бойся. Он ничего не станет с тобою делать, а если правда захочет отдать этому рыжему шакалу… Рей, скажи, ты готова… Ты согласна…       — Что? — поторопила она его. От взгляда ее, полного надежды, от трепета длинных ресниц у Бена снова закружилась голова.       — Идем со мной. Мы оставим это место позади, я увезу тебя в Валахию, я…       Она улыбнулась счастливо, но тут же опустила взгляд, и улыбка ее померкла.       — Но что я там буду делать? Я знаю от хатун — у вас не принято, чтобы наследники престола брали в жены простолюдинок.       Бениамин коснулся легким поцелуем ее лба. Подумать только, здесь, сейчас, она видела проблему в такой чепухе.       — Если мать и отец не захотят тебя принять, я сам уйду — вместе с тобой. Найдем, где жить — не важно, главное, никто больше не будет нам угрожать. А может, они и сами давно меня не ждут, воображая, будто я тут купаюсь в султанской милости, позабыв родной язык. Быть может, у них давно есть другой наследник, на что я им?       Теперь уже Рейджан гладила его по волосам, сочувствуя, и сочувствие ее проливалось прохладной водой на его раненую гордость. Держа ее в своих руках, утешая и успокаивая, Бениамин переставал казаться себе сломленным и жалким — ради нее он должен был найти достаточно сил, чтобы противостоять старому потомку жабы и гадюки.

***

      Наутро Рейджан была столь довольна жизнью, что даже не обругала Финхата, который, конечно же, не сделался приятнее или чутче к ее настроениям от того, что почти до самого рассвета ее возлюбленный не покидал ее, но сама она стала как-то добрее и терпимее. Однако, видимо, не стала сообразительнее, потому что долго не могла понять, рассказа о чем ждет от нее хатун. Лицо хатун поскучнело, стоило ей услышать, что Рей с валашцем всю ночь лишь говорили и обнимали друг друга. Что еще они должны были делать? Догадка заставила Рейджан покраснеть лицом, но не только от стыда, а и от возмущения. Не такие они были дураки, неужто хатун сама не понимает таких простых вещей?       — Если бы он был настолько жесток и глуп, чтобы погубить наше будущее ради минутного удовольствия… — проворчала Рей, упрямо складывая на груди руки.       — Ах, невинное дитя, — покачала головой Фазма-хатун. — Воистину, зазря султан велел упразднить ту часть здешней науки, которая относится к любви. Тебе повезло, что многомудрая хатун обладает многими знаниями.       Знания хатун действительно были многими, и целый мир открылся Рейджан в этот день. Она теперь имела множество планов относительно того, что станет делать в следующий раз, когда звезды сложатся достаточно удачно и сокровенная тайна ее души вновь будет рядом с ней.       К сожалению, вскоре и другие знания открылись Рейджан, и эти были далеко не столь отрадны. Снова пришло время станцевать для солнцеподобного и его ближайших приближенных за трапезой, и Рей была внутренне к тому готова. Может, она еще не умела выглядеть столь же скромной и стыдливой, как Роза, но гибкости и силы в ней было достаточно, чтобы танец не утомлял, и она, позабыв о султане, о шехзаде и всех прочих, ловила затаенные, но полные огня взгляды валашца, что сидел подле султанского трона, и складывала каждый из них в шкатулку своего сердца, как редчайшую драгоценность. Однако, наблюдая в танце за предметом своей страсти, Рей не могла не видеть, как солнцеподобный — да поразит Аллах гнойными язвами его внутренности, да высохнут его глаза и осыпятся прахом чресла — то склоняется к самому уху валашца, зарываясь носом в его шелковые кудри, то запускает в них скрюченные свои пальцы, то пальцами этими вцепляется в лицо ее возлюбленного, дабы принудить смотреть на свой мерзостный лик, и оставляет тем красные следы на мраморной коже.       О, как хотелось ей вырвать у какого-нибудь стража саблю — то было бы не сложно, ведь стражи эти, разморенные жарой и дурманом, дремали вдоль стен, ловко на эти стены опершись, чтоб сохранить равновесие. Как хотелось ей вырвать одну-единственную саблю и обрубить эти высохшие нечестивые руки. Однако прежде, чем ей пришлось покинуть трапезный зал, она в отчаянии нашла в последний раз глазами своего валашца, и в ответном взгляде увидела — быть может, от прикосновений султанских рук умирают цветы и болеют звери, но погасить пылающее сердце ее возлюбленного не в его власти. Она не сомневалась, что сделает все, чтобы сохранить этот огонь — так думала Рей, возвращаясь в свою золотую клетку.

***

      Уже в который раз вечерняя молитва не приносила султану Сноуку ибн Сидиусу душевного успокоения. Несомненно, он был чистейшим и благочестивейшим из всех правителей, что были и еще будут. Он даже ради прямого продления рода своего не опустился до того, чтобы измараться в подлой женской грязи — всем до него, несомненно, пришлось мучительно очищать душу, расплачиваясь за возможность иметь потомков, но разве не сам Аллах даровал ему сакральное знание, возможность видеть истину? Недаром полагалось увешивать женщин золотом и драгоценными камнями, чтобы создать иллюзию того, будто есть в них хоть что-то прекрасное. Но его нельзя было обмануть этими уловками.       В дни молодости и зрелости он знал множество красивых юношей, ибо мужчина создан по подобию Аллаха, наделен всеми достоинствами, которые останутся при нем, если он будет воздержан и не запятнает себя греховным образом жизни и мыслей. Но теперь… Неужто Аллах возжелал испытать его, султана, отняв силы, но послав нечто столь соблазнительное? И как он не заметил, в какой момент из варварского щенка выросло нечто, достойное райских садов? Ведь все в нем было несоразмерно и нестройно, безобразно и негармонично. Не иначе, сам шайтан оставил на его лбу свою печать, заставив глаза уподобиться темным колодцам, полным чистейшей воды, а губы — вишневым плодам, таким, от одного взгляда на которые рот заполняется слюной. Шайтан, несомненно, подул ночью на волосы щенка, и стали они блестеть и притягивать взгляд, вызывая непреодолимое желание вцепиться в них мертвой хваткой и…       Выслушивая утренние новости от многочисленных своих осведомителей, султан размышлял о том, когда и где он оступился, что Аллах при жизни решил покарать его, как карают после смерти распутников, вынужденных видеть перед собой соблазнительных гурий, но не имеющих возможности утолить свою жажду. Впрочем, султан мог бы прекратить свою пытку — сложно ли будет найти проступок, за который проклятого щенка можно будет предать казни и не видеть уже более? Может, именно этого ждал от него всевышний?       Когда султан уже почти совсем укрепился в этой мысли, Аллах, должно быть, высоко оценив его решимость с достоинством выдержать сие испытание, поспешил его вознаградить.       — Так же с севера дошли вести о некоем небывалом мудреце и целителе, и говорят, будто он сумел исцелить человека, что был слеп от рождения, а другого человека, чьи ноги к старости стали немощны и перестали ему служить вовсе, он, этот целитель, за неделю научил вновь ходить.       — Очень интересно, — проговорил султан, сцепив перед собой пальцы.

***

      — Ты спрашиваешь, не обидело ли меня порождение свального греха сорока ехидн, а сам претерпеваешь от него еще более гнусные действия. — Так говорила Рейджан, и голос ее надломился от сердечной боли.       — Не жалей меня, о роза моего сердца. В твоих силах исцелить мою душу, ведь благоухание твое куда сильнее смрада повелителя, будь он четырежды проклят, — так отвечал ей Бениамин, забрасывая веревку, чтобы подобраться в очередной раз к зарешеченному окну.       Напившись поцелуев достаточно, чтобы закончилось дыхание, Рей, обмирая внутренне, шептала:       — Приходи ко мне снова, как только выдастся такая возможность. Приходи — и я попробую найти тебе утешение.       — Рей, я не посмею. Неужто ты не знаешь, какие последствия…       — Я знаю. Но разве мало иных способов дарить любовь друг другу?..       Ненадолго озадаченность омрачила чело валашского царевича, но сразу после благоговейный вздох вырвался из его груди, а взор смягчился и потеплел.

***

      Однажды Мазриам, вернувшись с базара, сообщила, что повелителю снова нездоровится, он поздно выходит из опочивальни, и засветло еще возвращается туда, премного утомившись. Сердце Рейджан запело — и от низменного злорадства в том числе, но более все-таки от предвкушения. И действительно, хатун, пока ругала евнуха Финхата за леность и нерадивость, принуждая до изнеможения метаться по мелким поручениям, то и дело обращала к Рей заговорщический взгляд.       С заходом солнца Рей занавесила свое окно плотным одеялом и зажгла масляную лампу, что тут же разукрасила ее маленькую комнатку в оранжевый и красный. А дождавшись гостя наконец, затворила дверь и подперла ее стулом для пущей надежности. Она хотела было попросить у Аллаха смелости, но тут же поняла, что собирается непростительно грешить, так что, наверное, всевышний ей в этом деле не помощник. Нет, стоило ей полагаться на своего возлюбленного, и он не подвел — сгорая от поцелуев, что становились все бесстыднее, Рейджан быстро позабыла всякое стеснение. Влажные губы его скользили по шее, руки забирались под сорочку, и оба они замерли на миг, прежде чем пальцы его наконец коснулись ее груди. А после этого уже никто ничего не ждал — Рей развязала его пояс, сорвала с плеч кафтан, потянула завязки на рубахе, запустила руки за пояс штанов, стремясь как можно скорее добраться до самого сокровенного. Однако прежде, чем Рейджан успела полностью обнажить его, валашский царевич, надавив немного ей на плечи, опрокинул ее на спину, долго целовал, пропуская ее волосы сквозь свои длинные пальцы, а потом… Потом тоже целовал, просто не в губы, и Рейджан пришлось зажать ладонью себе рот, чтобы не закричать от разрывающего ее изнутри блаженства, что становилось чем дальше — тем невыносимее, пока наконец не оборвалось, заставив все ее тело сотрясаться в сладкой судороге. Ни минуты не жалела она о своей запятнанной душе — в конце концов, в священном писании ни слова не говорилось о том, будто женщинам полагаются какие-нибудь радости в загробной жизни, а даже если бы и полагались — она ни за что бы не поверила, будто хоть какие-то из них сравнятся с тем, что делал с ней ее возлюбленный валашец.       Воспользовавшись тем, что он расслабился, самодовольно созерцая то, что сотворил с нею, Рей спустилась со своей постели, опрокинула уже его на мягкий ковер, и, избавив его от остатков одежды, потратила некоторое время, чтобы как следует рассмотреть то самое, что отличало мужчин от женщин. Увиденное ей пришлось вполне по душе, а взяв это увиденное в руки, Рей обнаружила занимательнейшую вещь — оно было одновременно твердым, как скала, и гладким, как ее шелковые покрывала. Все же, удивительно противоречива и двойственна была природа.       Ни текст, ни картинки из ветхих трактатов об искусстве любви, которые для каких-то неясных целей хранились у старухи Маз и которые не так давно вручила Рей Фазма-хатун, не очень-то помогли ей теперь. Все, что было там написано и нарисовано, повылетало из головы, а там ведь точно что-то было о том, как полагается ласкать руками мужское… И точно было что-то про масло, которого у Рей в комнате не оказалось. Однако, глядя на нее совершенно пьяным, одурелым взглядом из-под ресниц, Бениамин накрыл ее руку своей, и, когда она с его помощью уловила правильный ритм, запрокинул голову. А когда она, достаточно осмелев, легла грудью на его бедро и накрыла его губами — вот здесь почему-то память услужливо преподнесла ей нужные картинки — уже он, к немалому удовольствию Рейджан, закусывал собственную ладонь, чтобы заглушить хриплые стоны.       Когда догорела и потухла лампа он, должно быть, не в силах более выносить сладких пыток, подхватил Рей на руки и, уложив на постель, накрыл собой, и оказалось достаточно одного его пальца, чтобы ее лоно переполнилось чудеснейшим образом, а уж когда другими пальцами он стал растирать там, где снова уже успело загореться пламя, пока она ублажала его своим ртом…       Рей протиснула ладонь между их телами, нашла мужское естество, влажное от ее собственной слюны. И это было очень кстати — так ей значительно легче было скользить вдоль него рукой. Движения их делались все более рваными и судорожными, далекими от какого-либо искусства. Совершенно точно не таким образом описывалось искусство любви в трактатах, но оба они все равно остались в конце концов совершенно обессилевшими, но счастливыми, и долго еще восстанавливали дыхание в объятиях друг друга, пока ночные птицы не предупредили их о скором рассвете.

***

      Евнух Финхат и сам не ведал, что разбудило его уже перед самым рассветом — накануне так вымотала его гадостная женщина, подобная не лани вовсе, как то полагается, а скорее буйволу, что не чувствовал он ни рук, ни ног. А разве было вообще его обязанностью собирать абрикосы, от которых потяжелели ветви деревьев в гаремном саду? Так или иначе, но что-то потревожило его сладкий заслуженный сон, и он пошел напиться к фонтану, ополоснуть лицо… Но уловив какой-то шум, он поспешил скрыться в пышных кустах. И так он стал свидетелем вопиющего предательства. Преступница Рейджан! Сначала пишет стихи его глазам, а потом… Потом целует кого-то, завернутого в покрывало, явно не желая отпускать с этой удавицей-хатун, которая уводит незваного гостя в тени коридоров. С рассветом же намеревался Финхат доложить страже об увиденном, но за то время, что умирала ночь, подумал он, что то всегда успеется, а он, быть может, сообразит, как будет лучше распорядиться своим знанием.

***

      Подозрительно довольным выглядел султан, восседая на своем троне — при том, что вновь ему, вроде бы как, нездоровилось. Однако слишком рассеян был Бениамин, далеко витали его мысли, и угадывать настроения султана, а тем более рассуждать о причинах, он совершенно теперь не хотел. Выслушивая посла, которого ввели стражи и, как полагается, усадили перед троном на колени, султан ухмылялся достаточно мерзким образом.       — Посол, Мы не требовали у вас объяснений, почему задержался обоз с данью — Мы требовали выплатить вдвое больше за задержку. Быть может, твоя голова, отделенная от тела, натолкнет твоего повелителя на некоторые размышления?       Бениамин вспомнил, что обоза из Валахии тоже не было достаточно давно, и в сердце его поселилась тревога. Султан окончил принимать гонцов, но когда последний из них, онемевший от страха, был выпровожен стражами, ввели еще одного человека.       — О повелитель, что затмевает собой солнце, луну и вместе взятые все звезды! Этот человек утверждает, будто бы и есть он тот странствующий лекарь, рассказы о чьих деяниях…       Султан взмахнул рукой, и стражник тут же затих. Султан сгорбился, склонился на своем троне, чтобы лучше разглядеть странствующего лекаря. Тот поднял на султана свои голубые глаза, как вовсе не подобало, на самом деле, и огладил свою не совсем еще седую бороду.       — Представься, о мудрец.       — Я Люций, звездочет, целитель и богослов, — сказал странник, обманчиво-смиренно склонив голову.       «Ты, Лука, врун, шарлатан и поглотитель ядовитых грибов», — думал про себя Бениамин, сжимая руками край своего камзола в попытках не дать своему лицу выдать своего потрясения.

***

      Бениамин долго выжидал, скрывшись в тени дворцовых коридоров, но все же дождался «лекаря». Тот вышел из султанской опочивальни, вздыхая и постукивая посохом по холодным камням, коими вымощен был пол. Бен ухватил его за грудки, увлек в темноту ночного сада, и, убедившись, что никто не слышит и не смотрит, гневно зашипел сквозь зубы:       — Ты постарел и отрастил бороду, быть может, но не думал же ты и в самом деле, будто я не узнаю тебя?       — Напротив, — спокойно отозвался Лука, — я надеялся, что узнаешь. Я пришел за тобой, Бен. Твои родители не знают себя от беспокойства с тех пор, как перестали получать от тебя хоть какие-то вести. Они уже даже не страшатся султанского войска — и не без оснований. Нечего османам больше делать в наших крепостях, а тебе нечего делать здесь, мальчик, пора возвращаться домой. Бениамин выпустил из рук серую ткань одеяний своего дядюшки, но не торопился придавать себе дружелюбный вид.       — Вот так, значит? Я не могу.       — Что, все же оценил…       — Нет, — выплюнул Бен, сцепив руки за спиною, чтобы не приняться снова вытрясать дух из дядюшки. — Нет. Не оценил. Но никуда я не могу теперь уйти, пока не заберу из гарема этой гадюки…       — Из гарема. Ты себя слышишь? — всплеснул руками Лука. — Так тебе здесь плохо, значит, что согласен застрять тут ради какой-то…       — Ты не можешь просто заявиться сюда после всего, что мне пришлось вынести — чему ты сам в свое время способствовал, напомню, — Бениамин угрожающе навис над дядюшкой, запоздало отметив, насколько теперь превосходит его ростом. Какой же маленькой теперь покажется ему матушка?.. — Заявиться — и говорить, что та, ради кого только и оставалось до сих пор жить — «какая-то».       Лука надолго умолк, виновато глядя на племянника своими проницательными глазами. Цикады стрекотали в ночи, где-то вдалеке звенел арык. Наконец он заговорил, и голос его смягчился:       — Нельзя ведь просто украсть девицу — едва покинешь с ней женскую половину, придется иметь дело со стражей со всего дворца.       — Если бы было можно, ты не застал бы меня здесь.       — Ну, что же… Значит, придется потянуть время, покуда не станет ясно, как поступить. Коль скоро все так серьезно.       Печать раздумий отметила глубокими морщинами чело Луки, а Бениамин спросил:       — Отчего султану потребовался лекарь? Ему нездоровится в последнее время, но…       — Это волнует его в меньшей степени, чем старческая немочь, не дающая более входить к девицам, — Лука скривил рот в отвращении. — Всему время приходит и всему проходит, и нечего с природой спорить.       — К девицам, — горько усмехнулся Бениамин. — К девицам. Да знаешь ли ты, что… Он не договорил, но недосказанное, должно быть, отразилось на его лице, ибо гнев и горькое сожаление исказили черты Луки. Справившись же с чувствами, он глубоко вдохнул душный ночной воздух и сказал:       — Я подвел тебя, Бен. Мы все. Заглажу ли я свою вину, если дозволю помочь мне в деле исцеления султана? Какие лекарства или притирки ты бы ему порекомендовал?       Бениамин долго пытался разгадать тайный смысл слов родственника, ибо на первый взгляд они были столь же бредовы, сколь и возмутительны. Но когда наконец сообразил, злость на дядю испарилась, уступив место предвкушению пусть пока что мелкой, но уже сладкой мести.

***

      Султан раздумывал, не обратиться ли к наложницам с одним из самых деликатных предписаний врачевателя Люция, но от одной мысли, что его пусть нерабочего, но все еще царственного жезла будет касаться женщина, ему стало дурно. А потому с превеликим трудом он самостоятельно втирал в пах вязкую, зловонную и достаточно жгучую смесь из дегтя, куриных перьев и один шайтан знает, чего еще — вроде бы, ишачьей… Нет, он не все разобрал в предписаниях, составить лекарство было делом специально предназначенных для этого людей. Великое множество лекарств должен он был теперь поглощать и наносить на тело, но, вообразив, что совсем уже скоро он сможет применить распутный рот валашского щенка… Да, султан посмотрит, как станет он ухмыляться и извергать дерзости, которые почитает за остроумные, и сколько наглости останется в этих бесстыдных глазах, когда, сидя в его, султана, ногах… Султану показалось, что уже начало действовать премерзкое лекарство, но нет — то просто жгло от перца, который, вроде как, тоже входил в целительный состав.

***

      — Представь себе, о несравненная моя, он все же смыслит что-то в медицине, раз смог поставить на ноги рыжего шакала шехзаде.       — Так и не выяснили, как он получил ту рану?       — Упал с коня на свой же ятаган, — Бениамин сдавленно расхохотался, и Рейджан вторила ему, немедленно же посрамив журчание арыка очарованием и чистотой своего смеха.       — Что ни говори, а умеет старый проходимец расположить к себе людей. Даже шакал шехзаде уже его слушает, разинув рот, — Бениамин старался говорить сварливо и пренебрежительно, но Рейджан видела, что появление родни идет ему на пользу. Она гадала — как все обернулось бы, если бы и за ней было, кому прийти?       — Что такое, свет моей души? — валашец без всякого труда уловил перемену в ее настроении, а услышав о том, что беспокоило ее, в своей ворчливой манере попытался ее приободрить:       — Если так надобна тебе родня, забирай моего дядю себе, мне вовсе не жаль. Пока она морщила нос, стараясь сдержать улыбку, Бениамин вытянулся во весь рост, опершись на стену, как когда-то давно, и подал ей руку.       — Ты больше не одинока, Рейджан. И никогда уже не будешь, если только не передумаешь.       — Ни за что, — отозвалась она, протягивая свою руку сквозь решетку.

***

      В один из дней Рейджан не спалось — уже окончилось свидание у окна, луна клонилась к горизонту, и посветлевшее небо обещало восход, а она ходила меж фруктовых деревьев без всякой нужды и цели, пока ноги наконец не принесли ее к покоям Фазмы-хатун. Окно ее спальни мягко светилось, и Рей, решив, что хатун тоже не спится, и обе они смогут скоротать время за беседой, направилась к ней. У самых дверей до нее донеслись мужские голоса:       — О, когда же паралич разберет наконец иметое шайтаном и сорока пятью джиннами отродье паука! Пока он пытается показывать соседям, сколь велики его чресла, наука позаброшена, медресе не получают поддержки из казны…       — Нашел время для причитаний! Ты сладок, как пахлава, и подобен ласковому солнцу, когда молчишь.       Рейджан застыла в нерешительности, но что-то все же побудило ее войти — не иначе, удивление и любопытство, а войдя, она вся обмерла; кровь ее то приливала к лицу, то будто застывала в жилах неподвижно.       Совершенно нагая Фазма-хатун нежилась на своем ложе, раскинувшись, подобно львице, но не была она одна — прильнув к ее ногам, лежал столь же нагой страж По-Али. И в этом не было ничего нового, но так же с ними возлежал и рыжий шехзаде, положив руку на грудь хатун и обратив к потолку свой бледный зад. Рейджан совсем позабыла стыдливо зажмуриться.       — Прекратите же смущать птичку видом своих телес, ленивые бездельники, и оденьтесь — скоро утро, и вам пора поторопиться в самом деле. — говорила Фазма, спихивая обоих с себя.       — Ты несправедлива! — возмутился По-Али, натягивая шаровары. — Разве недостаточно трудились мы, ублажая тебя?       Хатун шлепнула его по заду, поторапливая, и сама набросила халат. Шехзаде Армитах одевался дольше всех, все время что-то поправлял, но первым покинул спальню, а проходя мимо опешившей Рейджан, зачем-то вежливо наклонил голову, приложив ладонь к груди. Фазма-хатун, прежде чем проводить их прочь, приобняла Рейджан за плечи и сказала:       — Что поделать, птичка. Мне столько говорили, что женщины похотливы и ненасытны, что я поверила. А иногда можно просто глядеть, как эти двое занимаются друг другом, и вкушать виноград…       Рей прикрыла рот ладошкой, пряча смешок, и проводила троицу взглядом. В самом деле, дела хатун были делами хатун. Они не были делами, например, евнуха Финхата, так что заприметив, как он шагает в ту сторону, где скрылись Фазма и ее любовники, Рей поспешила ему наперерез, проклиная всех возможных джиннов, которые подняли его с постели.       — Куда собрался ты? — выпалила она, переводя дыхание и крепко вцепившись в рукав его халата.       — Мне показалось, там хатун… Ей не положено выходить наружу, я должен выяснить, куда это она.       — Не должен. Она и сама прекрасно знает, что ей можно, а что нельзя. Рейджан упорно не выпускала рукав евнуха, а он задумчиво вглядывался в ее лицо.       — Положим, так. И все же ты могла бы ласковее уговорить меня не проверять…       Свободную свою руку он положил на талию Рейджан, и наклонился к ней. В предутренней тишине пощечина вышла оглушительной. Ночные гости хатун уже наверняка покинули женскую половину, так что задерживать евнуха пропала нужда. Евнуха, подумать только!       По пути к своей комнате Рейджан думала о том, что обязательно спросит у мудрой хатун, чего вообще мог бы хотеть от нее евнух. Она ведь многое знает, быть может, разрешила бы и эту загадку природы.

***

      Бениамин сразу почувствовал неладное, когда запыхавшийся страж По-Али нашел его в одном из коридоров и, глядя на него расширенными от ужаса глазами, сообщил:       — Повелитель велел сейчас же привести тебя!       — Зачем?       — Да чтоб я знал.       Обширный первый зал султанских покоев был набит вооруженной стражей, а сам султан восседал в кресле, сцепив костлявые пальцы на своем животе. Когда Бениамин предстал перед ним, султан обнажил в улыбке свои пожелтевшие зубы, и смерил Бена таким взглядом, что мог бы окатить его холодной водой из ведра с совершенно тем же эффектом.       — Скажи, юноша, известно ли тебе, какое наказание полагается за измену? Пока Бениамин судорожно соображал, где мог проколоться, и жалел о том, что, послушавшись дядюшки, видимо, поспешно и опрометчиво слишком доверял шехзаде, стражи, повинуясь жесту повелителя, бросили на ковер перед ним девушку, что шипела и сыпала проклятиями. Внутренности Бениамина будто бы покрылись ледяной коркой, а ноги почти перестали его держать.       — Мне донесли, что эта неблагодарная пайрика водила кого-то к себе на ложе. Я с самого начала не сомневался, что она закончит в яме, побитая камнями, но прежде, чем это свершится, я желаю узнать имя того, кто смеет прикасаться к моим вещам.       Рейджан, отважная Рейджан, ничем не выдала его. Она даже не обратила взгляда в его сторону. Даже тогда, когда султан взял у одного из стражей многохвостую плеть со стальными крючьями на каждом из концов, и протянул Бениамину, не отрывая взора своих холодных синих глаз от его лица, она не посмотрела. Хотел бы Бен так же владеть собой. Его ладонь замерла над рукоятью, обтянутой кожей, но пальцы его так и не сомкнулись на ней. Он тянул время, пытаясь просчитать — развернуться, отнять у стража ятаган… Принять плеть и сражаться поначалу ей? Увы, такой вариант, в котором удается отбиться от стражей, никак не складывался.       — В чем дело? Мне поручить это кому-то другому?       — Нет, — глухо сказал Бен, не узнавая собственного голоса. — Нет. Просто, я не могу бить женщину, когда толпа простолюдинов смотрит.       Султан пытливо глядел ему в глаза с минуту, будто бы пытаясь вынуть наружу его мысли. Наконец, солнцеподобный улыбнулся, и улыбка его сочилась ядом тысячи гадюк.       — И верно, кто же так ведет допросы? Сейчас же мы удалимся в одну из комнат, которой я не пользуюсь — к чему тратить время, чтобы готовить пыточную…       Услышав его слова, Рейджан, должно быть, моментально догадалась о скрытом их значении — она зарычала, как взбешенный леопард, выхватила плеть из султанской руки и замахнулась уже, и непременно крючья вонзились бы в султаново лицо, обезобразив его сильнее прежнего, но подоспевший ибн Дамерон успел скрутить ей руки за спиной. Бен замер — хотя делал уже шаг к ближнему стражу, чтобы отнять его ятаган. О том, что схватка в любом случае была бы заранее проиграна — слишком много было противников — он думал, пока Рейджан накрепко связывали руки по настоянию султана.

***

      Покои султана были поистине огромны — Рейджан перестала уже слышать, как переговариваются стражи, пока шла по коридорам, видя перед собой покачивающиеся хвосты плети, которую султан сжимал в заложенных за спину руках, и слушая прерывистое дыхание Бениамина. Он положил ладонь ей на спину, не то успокаивая, не то подталкивая.       В опочивальне у нее заслезились глаза. Зрение скоро привыкло к полумраку, но слезы так и продолжали скапливаться, пока наконец не покатились по щекам — сразу, как Бен усадил ее на бархатные подушки и, склонившись к ее уху, сказал:       — Не смотри, душа моя. Не нужно.       Она бы с радостью не смотрела — не видела жадного, почти безумного взгляда омерзительного старика, который, казалось, вовсе позабыл о ее существовании. Он положил плеть на низкий столик из красного дерева, развязал пояс, и, демонстративно покрутив перед лицом Бена кривой нож, убрал его еще дальше — на полку у стены. Когда он вцепился в шею Бена трясущимися от лихорадочной похоти пальцами, Рей рванулась было встать, но оказалось, что веревка, стягивающая ее руки, накрепко привязана к чему-то за ее спиной.       Никак не желающие высыхать жгучие слезы помешали ей определить выражение лица султана, когда он все же коротко взглянул на нее — длилось это в любом случае недолго, потому что в нем не осталось уже, видимо, терпения, так жаждал он вцепиться наконец в свою добычу. С тяжелым звуком на дощатый пол повалился черный кафтан, а за ним и нижняя рубаха, сорванные нетерпеливыми руками с ее возлюбленного валашца. Старик, прежде сгорбленный, выпрямил свою спину, пока обходил вокруг него, разглядывая и оценивая. Рейджан не желала думать о том, что будет с ними обоими после.       Должно быть, насмотревшись вдоволь, старик уселся на кровать, развел ноги, опершись локтями на колени.       — Сядь, — сказал султан, и голос его едва ли походил на человеческий. Он хрипел и срывался — неужели настолько завладело низменное вожделение этой дряхлой развалиной, подобной занесенной песками мумии?       Валашский царевич опустился на пол, покорно склонив голову, но султан тут же вцепился в его волосы на затылке, рванул, заставляя поднять лицо, раскрыл уже рот, едва касаясь лица ее возлюбленного своими пересохшими губами. Рей видела сквозь пелену, застилающую глаза, как подрагивают от напряжения и отвращения плечи и спина валашца. А после…       Рей так и не поняла, в какой момент синие глаза заволокло уже не похотью, но тенью приближающейся смерти. Султан захрипел, затрясся, заваливаясь набок, а глаза его закатились. Скрюченными в судороге пальцами он рванул в стороны полы золотого халата, стал рвать рубаху на груди, будто бы пытаясь добраться до своего сердца, которого, как казалось Рей, он вовсе не имел. Бениамин встал, отрешенно наблюдая его агонию, и только когда Сноук ибн Сидиус затих наконец, вытянувшись на полу перед собственным ложем, он бросился… Сначала к полке, чтобы захваченным кривым ножом разрезать путы на ее руках.       Рей тут же обхватила его, стала громко и постыдно всхлипывать, заливая слезами его плечо. Она гладила его везде, где старое чудовище успело его коснуться, будто остались там невидимые раны, которые она желала залечить.       — Знаешь, царица моей души, я множество раз представлял себе, как его убью. Но не думал, что вместо меча или хотя бы кинжала придется использовать его же собственный…       Все их общие переживания вырвались наружу сдавленным, прерывистым и неуверенным смехом — так смеются обычно люди, балансирующие на краю помрачения рассудка. А когда наконец они успокоилась, когда Рейджан согласилась выпустить своего драгоценного Бениамина из рук, чтобы он мог одеться, когда вытерла слезы, он сказал:       — А теперь нужно позвать лекаря.

***

      Султанская опочивальня стала вскоре ужасно тесной. Здесь толпились стражи, и из всех них наиболее громко причитал По-Али ибн Дамерон:       — О горе и огорчение, на кого же покинул нас подобный солнцу, луне и звездам разом…       Прочие стражи старались незаметно отойти от него, а шехзаде, не выдержав наконец, велел ему немедля заткнуться. Лука приподнял веко покойника, что-то внимательно высматривал в замутившемся зрачке, и, видимо, получив от остекленевшего глаза все нужные ответы, покачал головой со вздохом.       — Увы, сердце солнцеподобного состарилось слишком. Аллах забрал его к себе.       Стражи, подгоняемые По-Али, направились на поиски прислуги. Похороны — то всегда хлопотное дело, а уж если надо хоронить самого солнцеподобного…       — На что было так торопить события? — шехзаде скривился, весьма непочтительно подвинув тело дорогого дядюшки ногой, и уселся на роскошную постель.       — Подумать только, Бен! — Лука растерял все свое спокойствие, и ясный взгляд его подернулся тучами запоздалого волнения. — До этого вообще не должно было дойти, удар нашел бы его в постели, при первом же сне паскудного содержания. Одного.       — А правда, что все такие средства… Ну, от бессилия… Опасны для сердца? — задумчиво вопросил шехзаде, продолжая брезгливо разглядывать покойника.       — Весьма опасны. Если присовокупить к ним некоторые вытяжки из некоторых грибов для верности — то уж наверняка, — ответил Лука.       Бениамин, прижав теснее свою Рейджан, покуда не пришла сюда толпа лишних людей, коим не нужно бы их видеть в таком вот положении, вздохнул:       — Это вышло случайно. Кто-то донес ему…       — Это Финхат, — мрачно сказала Рейджан. — Постой… Ты знал, что так будет?       — По крайней мере, очень надеялся.       — Почему было просто не прирезать его, как барана? — возмутилась Рейджан. Ответил ей не Бениамин, а шехзаде:       — Нет уж, тогда бы я вас так просто не отпустил на все четыре стороны. А так — хватил удар, такое с почтенными старцами бывает. О, а евнуху стоит приказать выдать сорок плетей. А то и вовсе на кол… Хотя… Такие любители подглядеть и донести весьма ценны, — Армитах-шехзаде крепко призадумался. А вскоре послышались из коридоров торопливые шаги.

***

      Султан был похоронен, как подобает султану, со всеми почестями. Разве что богатства и сокровища, включавшие ко всему три вышитых золотом халата и чалму с павлиньим пером, которые не успел еще даже примерить преставившийся Сноук ибн Сидиус, куда-то загадочно исчезли. Слуги вновь говорили об урагане, и особо впечатлительных пробирала от этих разговоров нервная икота. Так и вышло, что в последний путь солнцеподобный и затмевающий звезды повелитель отправился, будучи не богаче какого-нибудь водоноса.       Жизнь во дворце вскоре уже вошла в привычное русло — в сущности, мало что изменилось для большинства людей, что его населяли. Конечно, нового султана стали видеть в гареме чаще, чем прежнего, и встречали куда приветливей, ибо был он молод и недурен собой, вежлив и умен. Валашец, лекарь и наложница Рейджан в конце концов покинули дворец, а за ним столицу и, наконец, страну. Новый султан снабдил их всем необходимым в дороге и выдал двоих коней и одного ишака. И пусть грустно Рейджан было прощаться с Розой, Фазмой-хатун и старой Мазриам, но впереди ее ждала совершенно другая жизнь, и ей не терпелось узнать, какой она окажется.       Валашский царевич и наложница обвенчаются в первой же христианской церкви, какая им встретится, но то будет лишняя предосторожность. Родители так обрадуются возможности наконец увидеть свое дитя, что им неважно будет, с кем решил он разделить свою жизнь, тем более, от Рейджан они будут в полнейшем восторге (по крайней мере, пока не выучит она наконец валашский язык — так точно). И вовсе они не будут слушать ворчливого Луку, который станет жаловаться, что едва ли не на каждой стоянке неразумные отроки предавались разврату, стоило ему на минуту отлучиться. То будет вопиющее преувеличение. Хотя, конечно, они все же познают в свое время искусство любви во всей полноте и великое множество раз. И, конечно же, Рейджан действительно станцует у купальского костра, и ей понравится это куда более, чем то, как танцевала она у себя на родине, потому что не нужно теперь покрывало, а тот, в кого она влюблена, может не только сидеть и смотреть, но и танцевать с нею, и подхватить ее на руки.