Двойственность

– Свали отсюда! Сам- – моментально реагирует, не заботясь о недавно перевязанной руке, которой пытается оттолкнуть появившуюся в слабом свете темноту в виде силуэта; дотянуться не получается, он бездумно пятится вперёд не двигаясь с места. Сильно наклонившись достаёт, толкая в дверь. Но тут же жмурится, хватаясь за руку. Он выдыхает, отпуская себя, только чтобы прозвучать спокойно, договаривает: «сам смогу», пока валится к стене, ударяясь плечом здоровой руки. Как будто последний оставшийся на сегодня воздух в груди вырывается сипом. Лучший день в жизни лучшего шиноби. – Выглядишь жалко. Сгорбленная, обнимающая себя фигура, прислонившаяся к стене. Такая же холодная, такая же белая. Что-то…похожее.. на то высокое искусство?, которым увлекаются гражданские, не заинтересованные в спасении этого чёртового мира. Но что-то из того что вдохновляет? К скорби? К мести? Или ? Чушь. Такая неживая. – Как и это место. Что-то настолько убогое может воодушевлять? Скукоженное. Больное. И на вид, и в своей сути. Надломленное. Прогнившее, фальшивое: внутри шевелится и разъедает, хочет наружу, а снаружи – застывшим мраморным взглядом. Но иногда через который в редкие моменты выворачивается молящая гниль. – Возможно, ничто в этом доме не отражает тебя так, как твоя душевая. Какаши есть что на это ответить. Прислонённый, он снизу вверх смотрит. Усмехается. Кожу стягивает. Глаз дёргается. Раны. Грязь. Всё трескается. Щиплет. Пульсирует. Неприятно. Грязно. Грязно. Слои грязи. Слоислоислоислои грязных больших нарывов. Чужие слова на лице. Кашель - и он шкрябает локтем по плитке, обжигаясь, неумолимо скользит назад, оказываясь меж стен. Приходя в себя. На коже лишь дорожная пыль. – Забитый в уголок зверек? – В этом виноват ты, – опускает с лица ткань и сплёвывает, медленно скатываясь вниз. У него нет сил стоять, дышать и доживать, но критично – сломана только рука, а как будто всё тело. Он ощущает себя изношенной кем-то оболочкой. – Никто – кроме тебя самого. Какаши не сопротивляется быть выдернутым почти что с пола за подмышки, лишь пытается скрыть проявлявшуюся на лице боль; грубо прижатым к стене – тоже. – Что не понятного в словах «сам смогу»? – край его фирменной майки, которая прикрывала лицо оказывается в чужих пальцах, обтянутых перчатками, на полпути вверх. Открывая не очень красивого цвета синяк на боку, расползающийся от мелкой заштопленной дырки ирьёнином; она настояла на этом после просмотра руки. – Больно! – Именно. Какаши несильно изворачивается, поднимая, то опуская перевязанную руку, чтобы минимизировать дискомфорт от процесса избавления от чёртовой майки, пока её дёргано стягивают не слушая и не жалея, не заботясь о чём-то таком, как аккуратность. Оказавшись майка на полу, он наконец-то прикладывается щекой к холодной плитке душевой. Вода начинает струиться с волос, постепенно, слишком мягко, обволакивая теплом лицо, спину и грудь. И снова и снова. Какаши расслабляется, прикрыв глаза, чувствует каждую спускающуюся по телу струйку, напрочь забывая о тянущейся боли в руке, которую держит навесу. Вода прекращается, вместо неё на голову ложится рука. Хатаке так же забыл, что здесь не один и этот душ держал не сам: – Не появляйся больше, хотя бы здесь. За волосы берёт на затылке – скрепит кожа – поворачивает голову прямо и тычет в стену. Спустя секунды позади падает ткань — головы касаются руки. Какаши стоит послушным псом, пока его волосы моют; но ногти впиваются в гожу и следуют к шее, перед закрытыми глазами – кровоточащие от них красные полосы ползут змеями, он расплывается вслед ощущениям. Открывает глаза, снова вдолбленный в стену. – Ты сдохнешь без меня. – Это всё – из-за тебя, – неторопливо говорит Какаши, теперь наплевав поворачивает голову, наблюдая за чужими руками: в пене и всё в той же водолазке, рукава которой плотно прилегают к мышцам – проводят по его плечам, расставленным по сторонам, не задевая перевязку. – Потом с издевкой приходишь подлатать. Тебе нравится смотреть. Слишком очевидная презренная усмешка заставляет продолжить: – Комментируешь мою жалость, но делаешь меня таким. Ты возбуждаешься? Как долго дрочишь? Кого-то после насилуешь, вспоминая мой вид? – Я уже говорил, что ты с гнильцой? Похуже меня. – Твой мир – разложение. Тебе не привыкать. – Замолчи! Ты не знаешь меня, – он резко предплечьем давит в шею, прессуя к стене. Жестко оттягивает за пряди, хрустят позвонки. – Не знаешь. Я – никто. Даже этот голос принадлежит другому... и ты напомнил мне об этом. Какаши открывает глаз от этой заминки и от мимолётного холодного прикосновения к челюсти. Слепит – не лампа, слепит – пятно, оранжевый цвет которого и так приглушен рассеянным светом сверху, очерчивая, наверное, колючие волосы. Сбоку над ним – так близко – маска в спиралях. – Если в маске, думаешь, тебя невозможно нисколько прочитать? Мой единственный глаз – он видит так же, как твой. – Развернись. – Будешь читать? – смехотворно. Прижимается сильнее, не думая о уже затёкших вверху руках, лежащих на стене. Смешно, ведь сзади, от такого как он, так и исходит раздражение. Какаши только устало выдыхает, настойчивость гостя, какой бы ни была, перестала удивлять. Он смотрит вниз на его странные руки на своём животе. Несмытая пена стекает с волос, попадая в глаза. Жжёт от неё царапины. Шум воды из душа где-то в углу становится противен; а жара от неё – невыносима. – Это ты Лучший ниндзя справился бы сам, несмотря на раны. В голову бы не било. А его голос - всегда спокойный, пренебрежительный - не мешал, не раздражал. Он клянётся – это резкий запах геля на груди, он уверен – из-за отсутствия маски на своём лице. – ты позволяешь Мойся он сам, не было бы так плохо. Не затопила бы слабость, которая ему не поддаётся. – «делать». Смотреть. М? Иначе – не стоял бы здесь. Собственное тело следует за чужими руками. От его касаний рана сбоку не болит. Болит кожа. Где его грудь прижимается к спине. А он сам отзывается. Упирается под натиском рук. Живот поджимается. А его пальцы считают кости под сильно натянутой кожей на выпирающих ребрах от неподдающегося дыхания. Откровенно больно хватает с двух сторон нижние ребра, давя ногтями в кожу, Какаши откровенно стонет, толкаясь в его пах. Запоздало слышит, как что-то падает на пол. Этот день не может стать ещё хуже. Какаши умоляет, чтобы это была защита, постоянно прикрепленная к его поясу. Знает, что ошибается. Сильнее вдавливает лоб в уже тёплую плитку, сжимает до боли челюсть. Он не хочет этого видеть. Убивать всё. Тщательно упрятанную от себя надежду на правду. И – едва уловимую надежду на свою же, почти несуществующую, ошибку. Но это день его убьет. Неудачный день. Неудачная жизнь? Только ты неудачник. А твой друг, когда-то еле им ставший, стоит позади. И на этот раз ты посмотришь на его лицо. Тот утыкается носом в затылок, оплетая шею пальцами, вжимается телом. Медленно направляя его голову вправо, вдыхает – судорожно, и дышит, и дышит, ведёт от уха к шее, и дышит, пока вторая приспускала штаны. Какаши скорее закрывает глаза. В голове пустота, в трусах – не то что бы. Он не стягивает их, суёт руку в них. Прижимается к щеке своей, и глупо ласкается, пока отрывисто трогает его член. Какаши чувствует: шершавые пальцы; что-то на его лице; точно колючие волосы; и запах – прямиком из прошлого. Из детства. Глупость какая-то. Вряд ли такое возможно. Какаши напрягался, сдерживая стон, но не мог – нелепые рывки своего тела, отзывающегося прикосновениям рук и чужой эрекции. Он так резко отстраняется, Какаши – падает с обрыва, открывая глаза на серую, замызганную плитку. Непонятный для себя звук ещё звенит в горле и слышится в ушах как издевательство. – Ноги. Краем глаза замечает внизу густую тень, ожидавшую выполнения команды. Разворачивается, в штанах, всё ещё висящих на ногах. Хочется смеяться. От первой мысли. Хатаке Какаши хочется смеяться. Хочется смеяться. Учиха Обито ходит в маске под маской. Смеяться от мысли – в маске прямо как у него самого. Первый раз в жизни ржать в голос из-за тупой – мимолётной детской, светлой мысли, лёгшей на сердце замиранием. Хатаке Какаши, кажется, плачет. Пока Учиха Обито сидит перед ним, разматывает бинты на его икрах. Уперев одно колено в мокрый мыльный пол, он держит грязную ногу в руке. Не верит в происходящее. Сняв его брюки, Обито оттирает с нажимом грязь где-то выше пятки, потом всё тщательно смывает. Не верит рукам, намыливающим ноги выше. И двум глазам. Двум. Смотрящих на него – без слёз. Глаз отзывается. Но это лишь нервы. Кипят. Тот маленький остаток чакры бушует. А его трясёт. Согнуться и упасть, исчезнуть. Обито подползает ближе, опуская чёрную ткань с половины лица, его выражение – грань, что Какаши не в силах понять. Весь он – чёрная бездна, тёмная сущность. Его издевательство. – Да, наверное... – говорит Обито, прикладывая большой палец белой кисти руки к его налившейся синевой ране. — Мне — нравится. Но: тебе — скучно, — он льнёт к ране шрамами лица. И жёстко трётся. Рукой ниже давит и массирует. Легко обводит явные очертания возбуждения. Он так просто поднимается и снимает свою кофту, как будто это их общие будни. Как будто – сдирает с Какаши оболочку, оголив его до предела, обнаружив для всех его грязь; а он не знает что с этим делать и кто он сам, смотря на бывшего товарища. Правая половина тела которого несёт в себе муки. Белая и матовая, красивая. Какаши чувствует, как предэякулят сочится сквозь ткань своих трусов. Тянется к Обито, тот тут же его разворачивает. Хатаке хотел снова опереться, но его прижимают к себе. Обито только оттянув, спускает боксёры с ягодиц и прикасается к коже членом, как Какаши обдаёт каким-то исступлением, тот громко надрачивает себе: смачивает пальцы своей слюной, а потом быстро трогает, смачивает, трогает, тыкаясь в зад плотной головкой. Какаши пиздец возбуждается от его быстрых, спешащих, неловких движений. Его лихорадочного дыхания возле уха. Потому что думает: этот – тот самый, живой, Учиха из прошлого делал бы так же. Он не удосужился освободить его стояк, и не снял бельё полностью ни с него ни с себя. Какаши ничего не меняет, наклоняется. Он скользит ниже дырки, не вставляет. Вгоняет между бёдер. – Сожми. Двигается как сумасшедший, пытается поцеловать в плечо, но никак не может замедлиться, угомонить себя, чтобы поставить поцелуй. Какаши шатает от толчков, бесконтрольно качает от бессилия с ощущением быстро трущегося между ног в его боксёрах давления на промежность, его потряхивает, пока его знатно трахают, не трахая. Ему не хватает воздуха, он слышит свои частые-частые «ха», сложно и трудно стоять не держась, а когда наклоняется вперёд, по его стволу мажет горячим, до нутра, — скулит верный пёс, сжимая ноги вокруг чужого члена, пока своей течёт в тесноте, а чувствительную головку натирают влажные трусы, и от себя даже не тошнит, наоборот: с мыслю стонет громко и подрагивающе, на конце, больно приятно. Он прогибается под усиливающимися толчками, но больше – под натужными вибрирующими выдохами; Обито следом прилипает к нему покрытой потом кожей и не-, и старательно с замахом вставляет, как будто секс нормальный, и он не стоит неудобно согнутый. Липкую руку ведет к груди, обвивая покрепче, другой хватает за кость, пальцами вдавливает в живот; он выпрямляется с ним, натягивает на себя и безумно сильно толкается. Давит к себе и вдавливается сам. Он так сладко зависает, спуская Какаши в трусы. А голос доходит до низкой-низкой хрипотцы. Обито – пульсирующая, бешенная, поглощающая в себя бездна. Его издевательство. Он в темноте вспоминает: этот голос – даже не Обито. * Обито сидел на кровати с лежащим на своих коленях Какаши. Когда пытаться не слушать – легко погрузиться и начать вслушиваться. Уже сердце, все существо, замирает в ожидании очередного удара – надоедающего, раздражающего. Он позволил звукам вобрать себя и нервировать. Нет сил двинуться, уверял себя, удерживая тело на руках. Звеняще-громкие в тишине. Повторяющиеся. Одинаковые. Неравномерные. Звуки. Лишь бы не думать и не чувствовать себя и его. С одной стороны капала вода со свисающих ступней. С другой – от белых волос стекала по его локтю, ударялась о пол. Капание пробирало до внутреннего тряски, и мурашек – из-за мокрой кожи, вместе с видом впереди – до замирания его промозглой души. Он напрягал руки. Не отпускал. Звук доводил. Смотрел. Застрял в бесконечных звуках, не мог шевельнуться, заставлял терпеть. Желал отвести, чтобы не видеть правду. Продолжал смотреть. На небольшое зеркало напротив, запечатлевшее – их. Какаши прав – он из мира разложения. Он привык к разложению любого проявления: человека - себя - ставшего неизвестным - на кусочки - тоже привык. Но встретил его, о котором забыл, но который своим видом напомнил о давно существовавшем.              Он когда-то появился не воссоединять себя, а разбивать и его. Там – гнилые пропитанные враньем себе люди. Но наткнулся на уже-

Но он видит впереди – и смерть и скорбь и месть.

Там – искусство

вдохновляющее

Напротив мёртво лежащий Какаши

красиво-устрашающее

А он – скорбит, жалеет

Мстит

Там – сломанные. Раздражающим тактом удары чужого сердца успокаивающе били в его ладонь через рёбра.