Отпусти

Бог существует пока люди верят в Бога

У каждого, кто карабкался на их судно, вымаранный в жирной нефти, продрогший в воде, было имя. У каждого, кого они с отцом вывезли из Дюнкерка. Питер Доусон выспрашивал эти имена и бережно складывал в памяти, раздавая одеяла, наливая в кружки кипяток. Джеймс — его ровесник, высокий юноша из Уэльса. Адам — мечтал сбивать «Мессершмитты», как летчики из сопровождения. Бен — у него в Лондоне осталась больная мать, которая держала пекарню. Эти разрозненные осколки достраивались в мозаику, прореженную дырами после рейсов. Столько не возвратилось… Лишь у убийцы и труса не было имени — но он, в отличие от них, вернулся. — Отпусти. — В спину ударил его знакомый голос, застав врасплох среди открытого иссиня-черного простора. Питер вздрогнул. Над пустым причалом нависала темнота, и ни взгляда отца, ни зова совести не добралось бы сюда, к ним. Стопы лизал, растравляя, прилив. Между пальцами щипало от того, как соль кусала кожу, крепко и щедро. Волна, вторая, третья. «Отпусти». Когда Питер повернул голову, он нашел безымянного солдата, который днями таскался за ним, будто бродячая собака. Крался, держась на расстоянии. В отличие от моря, не кусался — провожал голодными глазами. Эти глаза блестели от обезвоживания, но его не утоляла влага. Гражданский пиджак болтался на плечах пыльной тряпкой. Днем было проще не замечать, проходить мимо, помогая отцу на яхте и отправляясь работать в госпиталь. А ночь не давала отвернуться. Безымянный солдат, пользуясь ей, прошлепал следом, ботинками по морской солёной воде и разогнал блики звезд. Поднявшись за ним, волна скользнула Питеру навстречу и замочила штаны, закатанные выше колен. — Все, кто мог, сели на поезда и разъехались по родным графствам. Ты можешь идти, куда хочешь, — разрешил он, гладя рукой ее зыбь, но не глядя в обезвоженные глаза. — Иди домой. Домой, домой, домой — зашелестело море. Был ли у солдата дом? У Джорджа был, пока его висок не ударился о пол каюты. Пока родители не получили тело, накрытое тканью с головой, и не омыли его слезами. Горло схлопнулось, когда это воспоминание встало перед взором. Из мозаики вывалилась пара осколков, утонув в чёрном приливе. «С ним всё будет в порядке», — соврал на судне Питер, чтобы подкрепить милосердие отца. Нет, ничего не будет. В блестящих больных глазах отражалось тоже самое. Безымянный солдат, дезертир, убийца не заслужил его спасительного вранья. Если ему некуда идти, пусть пойдет прочь, пусть пойдет обратно на войну и умрет. Так правильно, так и никак иначе. Питер ласково потрепал по гребню море, упокоившее тысячи соотечественников, и оно ткнулось в ладонь. Во тьме фигура шла по нему быстро, против течения, а влага проникала в не завернутые брючины. Шаг, второй, третий. На предплечья легли дрожащие руки. Так правильно. Питер остановился, перестав переступать с растертой ноги на здоровую. Внутри кипел собственный прибой ненависти. — Отпусти мне, — обернув — но не обратив — его к себе, попросил безымянный солдат. Просьба отлетела в воздух, и оболочку слов унесло с завыванием ветра. Зачем… Нет проку. Будто это кого-то вернет — он рухнул на колени неуклюжим жестом, уйдя в воду по грудь. Морские толщи объяли его дыхание, напитали пиджак, толкнули вперед. На лбу проступили борозды морщин, расчертивших кожу на полосы. Он покачивался слабо закрепленной мачтой и хватался за пустоту, потому что здесь не торчали водоросли и не стояли буйки. Так — тоже правильно? Так, и никак иначе? Редко моргая обветренными веками, Питер смолчал и отступил вглубь. Чтобы заставить проползти за собой метр, погружаясь ниже по дну. Внизу по песку пролегли колеи, которые отметили короткий, но долгий путь. Полы пиджака вспузырились и всплыли на поверхность. Если подозреваемый в преступлении не тонет, если вода не берет его, то он виновен — так когда-то говорили. Звезды-свидетели моргали с неба, но не перегорали. Так, как легко перегорали двигатели сбитых британских самолетов. Отпусти — грехи. О, многие грехи. Питер поглубже вдохнул приливный шум, и тот вплыл в легкие. На лоб солдату падали слипшиеся от грязи пряди. «Прости меня, пожалуйста, пожалуйста, за всех», — просили его собачьи глаза. В ночи смазалось, когда пленка морской соли, наброшенная волной, стянула лицо. Ресницы тоже. Как от слез. «С тобой всё в порядке», — не соврал, промолчал Питер, чтобы подкрепить собственную жестокость, заткнувшую дыру в мозаике. Томительное спокойствие. Рука свободно колыхалась на воде. Голову штормило. В море безымянный солдат вошел, как в исповедальню, отрядив ему то ли колоратку, то ли судейскую мантию. Обе сидели впритык, не по размеру. Влитой села бы повязка Красного креста, а на самого солдата — мундир и погоны, которые не содрать из страха, лишь по решению суда. Море вздрогнуло. И он не выстоял перед грехами своими. И — прижался губами к ладони, загоняя соль в царапину от судового каната. Рот Иуды, Иуды поцелуй. Питер не был Иисусом Христом, но подле сердца припекла жалость, которую стоило поберечь для раненых, верных Родине. Прикосновение оставило метку, перекрывшую прохладу жаром. Из Иудина рта не острились зубы, а вот жалость кусала, как терпкое море. Укус, второй, третий. Решение не спало с небосвода на затылок, а потерялось где-то далеко, где линия фронта рвалась по шву. — Мне только исполнилось двадцать. — Питер медленно и неизбежно возложил свободную руку на голову солдата, смыкая пальцы, как шипы тернового венца. Молчал бы вечность, но… Гребни волн, омывшие грудь, причесали плечи, где не хватало погон. — Я не поступил в университет, не учил ни Божий закон, ни человеческое право. Я не могу отпустить грехи убийце. Убийца. Гребни волн, причесавшие плечи, не пошатнули его, но слово — повело вбок. Слово есть Бог. На войне, где свои убивают своих, Бога нет. Питер пропустил пальцы сквозь спутанные волосы, как через рябь воды, и надавил. Иди, иди домой. По щекам безымянного солдата хлестнула пена. Подставь одну, подставь вторую. Мокрые пятна проели бы кожу, и чайки выклевали бы оттуда мясо. Жалость собралась невыносимой изжогой между ребер, но Питер стиснул зубы. В челюстях заныло напряжение: происходило что-то, что не повернуть вспять. Солдат смотрел на него, пока волна не покрыла глаза. Миг — и он исчез. Когда рука, лежавшая поверх волос, соприкоснулась с морем, она окрестила его — знамением, окрестила — убийцей и предателем. Шепот бриза складывал молитву. В полумраке береговые фонари дрожали, как светлячки. И дно не просвечивало ничто. Долгая-долгая секунда, в которую мир замер. Безымянный солдат не выныривал. Безымянный солдат не шевелился, слившись с течением. Безымянный солдат не дышал там, под водой. Что если он тоже умрет?! Не на войне. Собственный вдох надорвался и застрял в глотке. Содрогнувшись от ужаса, Питер сунул руки в морскую толщу, нащупал лацканы пиджака и потянул к себе что было силы. Силы тотчас иссякли. Но нос и рот солдата показались над волнами, и воздух втиснулся в его легкие. С кашлем из горла вышла и вода — очередной отлив. Солдат распахнул веки и пошатнулся, сплевывая соль, которая бередила трещинки. Растерянный, страшный. По щекам у него бежали слезы и обгоняли капель, падавшую с волос. Настоящие. Не может быть… Не сомкнул глаза, когда погрузился с головой, позволил жгучей воде втечь внутрь. Одежда влекла его вниз, чтобы похоронить под песком, как поступала с неосторожными моряками. Под тканью прощупывались кости. Будто он и вправду не ел, голодал, пока бродил по улицам. Питер подхватил его под руки — мешок с балластом и то удержать проще. И ненависть, и жалость, все смыло. — Ты сумасшедший! — он толкнул безымянного солдата к берегу, отпихивая от себя. Тот повалился в мелководье. От привычного запаха йода, который набрался в промокшие рукава, замутило. — Оставь меня в покое. У тебя есть жена, дети? Иди к ним. Уйти первым — единственный выход. Безымянный солдат не ответил и не стал подниматься, но посмотрел так, будто правда снова сменилась ложью. И это его утешило. Может, так оно и было. Может, так показалось в темноте. Разглядывать его поникшую фигуру — всё равно что записаться в свидетели преступления. Вместе со звездами. Питер поспешно отвернулся, отвел глаза и зашагал прочь, вздымая за собой вал брызг. Сердце беспокойно стучало в двери грудной клетки. Вырваться пыталось, сбежать на поле боя. Безымянный солдат не шёл домой, а какого избавления искать дома ему самому? В тихих комнатах, куда не войдут ни мать, ни старший брат. Увязая в песке, шаги давались тяжело. Питер шел против границы моря и суши, мимо светлячков-фонарей, к порту. Позади тянулись мокрые следы босых ног. Ему минуло всего двадцать, и на его руках умер товарищ. Ему минуло двадцать, и на его руках ожил убийца. У каждого, кого они с отцом спасли в Дюнкерке, было имя: Джеймс — его ровесник, высокий юноша из Уэльса. Адам — мечтал сбивать «Мессершмитты», как летчики из сопровождения. Бен — у него в Лондоне осталась больная мать, которая держала пекарню. У безымянного солдата не было ничего, кроме его насквозь лживого: «Оставь меня в покое».