Об именах и их значениях

      Софи… Не буду скрывать, мне нравится, как звучит это имя. Я могу тянуть его как сладкую пастилу в своих мыслях, пока собираюсь на работу, подбирая водолазку к пиджаку и неизменно останавливая свой выбор на самой любимой и привычной — темно-зеленой. А могу произносить это имя совсем иначе, говорить его отрывисто и элегантно, ставя ударение на последний слог на французский манер, когда здороваюсь с его миловидной обладательницей в пыльном университетском коридоре.       С греческого имя София переводится как «мудрая» и, действительно, ума у моей знакомой не занимать. Это стало ясно еще когда, только вступив в должность лаборантки, она начала посещать мой книжный клуб, который теперь я боюсь случайно в разговоре с ней назвать «нашим».       Долгое время Софи скромно сидела на задних рядах, тихая и незаметная, как мышь, она вцеплялась мертвой хваткой в свою небольшую записную книжку с изображением звездного неба, как будто та служила ей щитом от внешнего мира. Под романтичным пейзажем обложки наверняка скрывались сотни ее мыслей. Хотел бы я прочесть хотя бы одну из них.       Каждую среду ровно в пять Софи являлась ко мне в кабинет, садилась вместе со студентами, открывала свой блокнот и острозаточенным карандашом вносила заметки по мере чтения и последующей дискуссии. От чрезмерного усердия она прикусывала губу и склоняла голову набок, отчего кудряшки русых волос падали на лицо, мешая писать. Я прекрасно помню, как внимательно Софи вслушивалась в каждое предложение, слетающее с моих уст, следила за каждый жестом, мимикой и движением воздуха, когда я брал слово во время обсуждения. Не знаю, чем был вызван блеск восхищения, загорающийся в ее глазах, мной лично, как человеком, или же позицией профессора, к которой она всегда стремилась, хоть и боялась в этом признаться даже самой себе. В любом случае это приходилось мне по душе. Энергия и вера, с которой она смотрела на меня, превращалась в волну уверенности, наполнявшую меня до краев. На очень короткое время я чувствовал прилив сил и всплеск адреналина в крови, как будто проживал настоящую и интересную жизнь, полную приключений, оставаясь при этом обыкновенным скучным человеком, сидящим в удобном старом кресле в тусклом кабинете и пытающимся разобрать мысли других людей, не имея возможности выразить свои.       Мне очень нравился взгляд Софи, ровно как и то, что ввиду природной скромности девушка не могла долго выдерживать, когда я смотрел на нее в упор. Она моргала пару раз, словно ее глаза слезились от попавшей туда пылинки, а после прятала свои серые радужки, делая вид, что на ее столе лежит что-то достойное, чтобы быть рассмотренным повнимательнее. Эта девушка уже не смотрела на меня, но продолжала кивать моим рассуждениям, пока ее кудри пружиной вздрагивали. Рано или поздно даже самые горячие дискуссии студентов заходили в тупик, и тогда Софи становилось скучно, она подпирала лицо руками и совершала путешествие в мир грез, глазами что-то выискивая на потолке с длинной трещиной. Это делало весь ее облик совсем по-детски мечтательным. Мне невольно приходилось сравнивать его с беззаботностью ангелов на полотнах Рафаэля. В этом была вся Софи.       Но всего год спустя я перестал узнавать эту тихую и задумчивую девушку. Нет, только не думайте, что она изменилась. Люди по большей части не меняются вовсе. Только жизнь и ее непомерная тяжесть или же острые как заточенные иглы события, точно бурлящая вода, способны обтесать наши душевные неровности, шероховатости и углы или напротив выделить их и обострить.       Так вот Софи не изменилась. Она не утратила серьезности и любознательности, но, прочувствовав почву под ногами, приобрела уверенность и даже дерзость, которая все чаще проскакивала в ее высказываниях о мотивации героев романов. «Простая лаборантка», как девушка сама себя называла, временами начинала спорить с некоторыми несогласными с ней студентами, приводя достаточно весомые аргументы в поддержку своих высказываний. В такие моменты ее серые живые глаза горели, а сердце так бешено стучало в груди, что мне казалось, что его отчаянное биение могу услышать даже я. Мне импонировали скрытые сила и пылкость Софи, поэтому всегда, когда после своей уверенной речи она испуганными, как у горной серны, глазами искала мои, надеясь на поддержку, я сдержано кивал ей в ответ.       Должен сказать, что я всегда рассматривал Софи как книгу с неприметной обложкой. Она попадалась мне на глаза бесчисленное количество раз и оттого стала знакомой. Далеко не сразу, но пробудила во мне интерес. Я снисходительно снял ее с полки, будто говоря: «Так и быть, я прочту тебя, но всего одну страницу, чтобы убедиться, что ты такая же, как и все. Предсказуемая и непримечательная, как и твоя обложка».       Знал ли я тогда, что заманил сам себя в аркан? Читая слово за словом, страницу за страницей, я погрузился в нее с головой, увлекся так, что равнодушие переросло в интерес, а интерес в одержимость. Чем дальше мне приходилось заходить, тем меньше было желание бросить книгу. Вскоре я столкнулся с тем, что не могу заставить себя выпустить ее из рук. Нет-нет, я был слеп, как глупец Маленький Принц, который никогда не знал, какого это быть прирученным и приручить кого-то в ответ.       Я понял это совсем недавно, когда поймал себя на том, что напевал ее имя, пока чистил зубы. Странным было уже то, что я что-то напевал. Помню, что перестал петь еще в школе, когда учительница сказала, что я сфальшивил. Все это благодаря правилу, которое досталось мне по наследству от отца — делай хорошо или не делай вовсе. Сегодня я впервые нарушил его. Думал, что мне будет стыдно или неприятно, но барометр настроения продолжал зашкаливать, оттого я лишь улыбнулся такому отступлению от принятых в моей семье законов. Наверное, подобный восторг чувствуют только птицы, всю жизнь сидевшие в клетке, а потом в один день обнаружившие, что она исчезла, и теперь они свободны.       С этим неизвестным доселе ощущением я дочистил зубы, подхватил сумку, накинул пальто цвета верблюжьей шерсти и вышел из дома. Утренний воздух встретил меня свежей прохладой и моментально взбодрил. Солнце показалось за кромкой горизонта и несмело пыталось осветить мне путь по безлюдным улицам до работы.       За несколько лет, проведенных в должности профессора, я привык вставать в шесть утра, чтобы к семи быть на рабочем месте, успеть разобрать деловую почту, освежить материал перед лекцией и, если получится по времени, прочесть свежий выпуск The New York Times за чашечкой крепкого эспрессо, не из-за того, что люблю его горький вкус и чувство сиюминутного наступления бодрости, а потому что взял это за очередное правило. Кроме того, еще я хочу быть в курсе последних мировых новостей. Понятия не имею, зачем профессору по истории языка необходимо ежедневно следить за событиями настоящего, но все же я чувствую себя крайне некомфортно, отступая от этой привычки.       Купив свежий выпуск газеты в ларьке неподалеку (Всегда отдавал предпочтение бумажной версии. Еще чего не хватало портить и без того посаженное за время студенчества зрение!), я миновал сонного охранника и направился через по-утреннему пустые коридоры университета прямиком в свой кабинет. Деревянная половица у входа по своему обычаю приветственно скрипнула, приглашая меня внутрь. Я снял пальто и кинул газету на рабочий стол, как вдруг приметил рядом с ней небольшой конверт. От нахлынувшего волнения я чуть было снова не надел пальто, которое еще не успел повесить на крючок. В уголке конверта значилось «от Софи», но мне не нужно было читать этого, чтобы понять, что письмо от нее. Я точно ребенок, с замершим сердцем разворачивающий подарок в Рождество, в нетерпении принялся расправляться с бумагой, облачавшей послание.       Когда я наконец развернул письмо, то прочел следующие строки: «Профессор, я согласна встретиться с вами. Вы выбрали время, а я выберу место. Приходите по адресу: …»       Три коротких предложения привели меня в небывалое волнение. Я отложил письмо и, не сдерживая улыбки, покачал головой: — Софи, писать письма в двадцать первом веке так старомодно.       Мысленно тут же добавил: «Но так пленительно и романтично».       Я заметил в этом жесте явное влияние на юную мисс Престон книг Джейн Остин, чьи произведения мы разбирали несколько недель назад в клубе, и, вероятно, ее также не обошло стороной творчество Шарлотты Бронте. Иначе почему она решилась написать письмо, хотя подойти лично, позвонить или в конце концов написать мне электронное письмо было бы куда удобнее? Без сомнений, даже если не взирать на любовь Софи к антиквариату, изысканным выражениям и романтике, которую уже не увидишь в современной и быстротечной жизни в Америке, она сама словно родилась не в том веке, которому всецело принадлежит. Я легко мог представить ее музицирующей на фортепьяно, рисующей пейзажи холмистой местности английской природы, а по вечерам она отправлялась бы по приглашению на бал, где танцевала бы с легкостью и грацией, если бы, конечно, нашла в себе силы побороть застенчивость и выйти в свет. Ко всему прочему, Софи обладала прямолинейностью, остроумием и чувством собственного достоинства, присущего Элизабет Беннет. Но большинство людей, увидев ее впервые, отметили бы диковатую робость и хрупкость подобную той, что была описана в книге «Джейн Эйр». Интересно, подозревает ли она сама, что таит в себе эти невероятные сходства?       Я неосознанно поднес письмо к лицу и вдохнул его аромат. Клянусь, мне послышался не только запах чернил послания, но и нотки цветочного парфюма девушки его написавшей. Я прикрыл глаза и понял, что чтение газеты откладывается, а работать сегодня и вовсе будет невозможно. Голова стремительно пыталась найти решение для сотни возникших проблем — успею ли я вернуться домой, чтобы принять душ и переодеться, может, стоит купить ей цветов или набор китайского чая разных сортов? Или Софи хвалила мой чай из вежливости, когда угостилась им в моем кабинете?       Лучше всего было бы прийти на указанное ею место пораньше, чтобы заранее поискать пару неплохих ресторанов поблизости и проверить их меню. Я, если честно, понятия не имел, будет ли наша встреча свиданием. А если будет, то за долгий перерыв в отношениях с женщинами я совершенно забыл, как люди должны себя вести на них.       Вчера днем, встретившись за обедом с Софи, я коротко попросил ее о встрече, но не слова более. Отодвинув от себя поднос с остывшей порцией пасты с сыром, я взял себя в руки и просто спросил ее: — Софи, я могу вас увидеть? Завтра вечером…       Оценив свои возможности вырваться из университета, я добавил от волнения чересчур настойчиво: — Ровно в семь. Она ответила мне коротко, ни разу не моргнув, но побледнев и изменившись в лице: — Мне надо подумать, профессор Рид.       Как же я не люблю эти стены, возникающие между нами, как только она произносит слово «профессор». Оно как будто делает меня старше лет на двадцать, задвигает меня в рамки чопорности моей профессии и не оставляет шанса побыть просто заинтересованным мужчиной рядом с ней. Даже студентов, что выполняют дипломные работы на моей кафедре, я прошу звать меня по имени. Это давно стало нормой в академической среде, но не для Софи, не для девушки, приличия и правила для которой были превыше всего прочего.       Прочитав разочарование и смятение в одном флаконе, вырисовавшиеся на моем лице, она добавила: — Я очень постараюсь прийти, Бенедикт, — Софи по-особенному выделила мое имя, за которым последовала легкая улыбка уголками тонких губ.       Я улыбнулся ей в ответ, но она этого уже не увидела, потому что, споткнувшись о ближайший стул и чуть не опрокинув поднос с едой, вылетела из университетской столовой.       Я пытался разгадать ее отношение ко мне, вспоминая поочередно каждую из наших встреч, и не мог найти объяснения ни ее поведению, ни взгляду, ни слову. На ум приходили только собственные мысли и чувства, что росли по мере того, как я узнавал Софи. И одно я могу сказать точно: после книжного клуба, посвященного «Повелителю мух», Софи Престон открыла для меня такие страницы, о которых я даже не подозревал.       В ту среду погода была чуть более облачной, чем сегодня. Я пришел на работу как обычно ровно в семь, разобрал почту, проверил методички, освежил материалы по Шекспиру для лекций, которые позже провел без форс-мажоров. Студенты долго не отпускали, задавая вопросы, а я был искренне доволен собой, ведь только хорошо поняв материал, можно задать правильный вопрос. После пришлось занялся проверкой экзаменов, прошедших на прошлой неделе у старшекурсников. К пяти вечера я находился у себя в кабинете, ждал, когда все соберутся, и проклинал того студента, кто выбрал для книжного клуба произведение Голдинга.       Конечно, не могу отрицать, что «Повелитель мух» является классическим примером антиутопии, занимающей особое место во всемирной литературе. Книга рассказывает о животной жестокости, скрывающейся внутри каждого, даже внутри кажущегося абсолютно невинным ребенка. Она вырывается наружу, стоит поставить нас в сложные обстоятельства, где нет ни правил, ни контроля, ни власти, способной удержать человека от безумства.       Еще подростком я читал эту книгу без всякого отторжения, но почему-то чем старше я становился, тем больше неприятных чувств она у меня вызывала. Постепенно я сознательно ограничил себе доступ к книгам, имеющий хоть намек на насилие и жестокость. И, видимо, я был прав, потому что то, что случилось со мной в ту самую среду не ожидал никто. — Профессор Рид, я думаю, вам самому стоит продолжить чтение, ведь это особенно важная глава, — сказал Элайджа, добродушный парень с басистым голосом, совсем не подходившим его худощавой фигуре, и отложил свою книгу. — Что ж, не будем отступать от традиции. Я продолжу, — ответил я и обвел взглядом замершую в ожидании аудиторию.       Я читал девятую главу, когда уже знал, чем она закончится. Студенты сидели в напряжении, слушая, как Саймон обнаружил безвредного и жуткого «зверя», а Ральф с Хрюшей пошли купаться, чуть позже Джейк, все больше напоминающий идола для поклонения, накормил их мясом. Эти действия такие обыденные и спокойные, но тем не менее каждый из присутствующих в моем кабинете спинным мозгом ощущал приближающуюся бурю. И под «бурей» я имею в виду не только природную стихию, настигшую героев книги. Когда с неба начали сыпаться крупные капли дождя, укрыться мальчикам было негде, началось настоящее безумие, а я все продолжал читать. « — Зверя бей! Глотку режь! Выпусти кровь! Кружение стало ритмичным, взбудораженное пенье остыло, билось ровным пульсом. Роджер был уже не свинья, он был охотник, и середина круга зияла пусто. Кто-то из малышей затеял собственный круг; и пошли круги, круги, будто это множество само по себе способно спасти и выручить. И был слаженный топот, биенье единого организма».       Эбигейл, пухленькая веснушчатая первокурсница прикрыла рот ладонью, внимательно слушая меня. Я коротко бросил взгляд на Софи. Она скрестила руки на груди и задумчиво смотрела блеклыми глазами в одну точку на полу. Сам не зная почему я читал все медленнее и тише. Интонации из выразительных стали нейтральными. Я уже знал, что старался оградить себя от лишней вовлеченности в события, происходящими в книге, но не думал, что не смогу осилить прочтение сцены смерти Саймона. Слова вязкой горькой клейковиной застывали в горле. «Палки стукнули, подкова, хрустнув, снова сомкнулась вопящим кругом. Зверь стоял на коленях в центре круга, зверь закрывал лицо руками. Пытаясь перекрыть дерущий омерзительный шум, зверь кричал что-то насчет мертвеца на горе».       Я замолчал, потому что привычный мир, где я сидел в своем кабинете, окруженный студентами, отдалялся от меня. В ушах зашумело так, будто кто-то усиленно шуршал пакетом. Перед глазами мелькал образ маленького мальчика в старом бежевом свитере. Глаза у него были распухшими от слез. Он кричал во весь голос: — Это не я сделал! Не я!       Мальчик закрыл глаза ладонями и быстро присел, скорее даже сгруппировался, как делают военные, видя, что на них летит граната. Мне хотелось дотронуться до его плеча и успокоить, но я никак не мог дотянуться. Это было похоже на страшный сон, которому нет конца. Я знал наизусть, чем он закончится, но не был в силах остановить его или изменить. Я никогда не мог спасти мальчика, но всегда чувствовал его боль. — Профессор! Профессор, что там дальше? Продолжайте, — голос студента Тома вырвал меня из потока размышлений. — Ах да, конечно… — не связанно пробормотал я, пытаясь вытеснить несчастного мальчика из головы.       Когда пытался отыскать строку, где остановился, я понял, что плохо вижу страницы, перед глазами все плывет, а руки, держащие книгу, начали дрожать так сильно, что этого трудно было бы не заметить присутствующим в комнате. — Где мы остановились? — спросил я, беспомощно хватаясь за край стола, чтобы организм наконец распознал где верх, а где низ. «Вот зверь пробился, вырвался за круг и рухнул с крутого края скалы на песок, к воде. Толпа хлынула за ним, стекла со скалы, на зверя налетели, его били, кусали, рвали», — боязливо прочла Эбигейл и с жалостью посмотрела на меня.       Очевидно, вид у меня был тот еще. Шум в ушах нарастал. Сквозь него стала пробиваться пульсация моего сердца, стучащая в висках. Я знал, что не пройдет и минуты, как я полностью потеряю над собой контроль и перестану видеть что-либо перед собой. Мне нужно было бежать. И бежать как можно скорее, пока никто не заметил, что со мной что-то не так. Мальчик. Мне нужно было спасти мальчика. Сквозь шум и белую пелену я почувствовал теплую ладонь, аккуратно взявшую из моих рук книгу. — Уже 18:23! Простите, я совсем забыла, что декан Миллер просила вас подойти к ней в кабинет в 18 часов, профессор. Я продолжу чтение за вас. Тут осталось буквально пару предложений.       Я слышал знакомый голос, который доносился до меня как будто из глубокого колодца и сопровождался эхом. И это был голос Софи. Я не видел не только ее, но и вообще что бы то ни было вокруг. К счастью, я провел достаточно дней и даже ночей в своем кабинете, чтобы помнить, что дверь располагалась в пяти шагах от моего стола.       Стараясь не наткнуться на расставленные стулья и кресла, я безошибочно дошел до нее и выскочил в коридор. Если бы по счастливой случайности дверь не была открыта, то я вписался бы в нее лбом. Понятия не имею, кто открыл ее, но с уверенностью могу сказать, что еще в начале книжного клуба она была заперта.       Я понимал, что остается совсем немного до того, как грудную клетку скует железной хваткой, а кислород не захочет больше поступать в мои легкие. Всё потому, что я не могу не думать о мальчике, которого уже не спасти. Цепляясь за гладкую стену коридора, я полз по направлению к туалетным комнатам. Единственное, что могло спасти меня от опасности предстать перед всем университетом в неподобающем виде, это спрятаться там на время, пока меня не отпустит. Коридор еще никогда не казался мне таким безмерно длинным, почти бесконечным. Я плелся вдоль стены, задыхаясь и время от времени теряя равновесие. Я то и дело падал и снова вставал. Под ногой что-то звучно хрустнуло, но я продолжил идти, не обращая на это никакого внимания. В конце концов я все же справился с задачей и в последний момент ввалился в мужской туалет, ударился головой о раковину и рухнул на пол.