（孤独）: не оставляй меня одного.

коко не хочет. нихуя он уже, блять, не хочет. может потому что заебался настолько, что глядя в отражение в зеркале не чувствует даже привычного гнева или хуй его знает чего ещё. коконой в общем-то не уверен, что он вообще должен испытывать по отношению к самому себе. может, жалость? он как бы действительно жалкий на фоне всего произошедшего. на фоне того, что в его трагическо-драматической предыстории не было места светлому, только тёмному-тёмному-тёмному и такому блеклому красному, что до блевотных оттенков недалеко. может, он в некотором смысле наебал самого себя в тот момент, когда потерял всякое желание отрицать реальность. когда скрылся от неё, навевая перед своим взором только пелену постоянного сомнения и какой-то глупой веры в то, что ошибка не была таковой. что он вовсе не разочарован в том, что спасённым человеком оказался сейшю, а не акане. он как бы хотел бы спасти его тоже. он ведь думал о нём, правда? хриплый смешок срывается с уст. нихуя он не думал, правда. не ебало его вообще, кто там может задохнуться-захлебнуться-завыть и умереть от количества дыма в помещении. у него в голове было лишь одно имя. одно единственное, сокровенное, полюбившееся настолько, что думать ни о чём другом он уже не мог. у него вот эта напускная трагедия разукрашена по всей истории, её почему-то превозносят и сопоставляют с катастрофой вселенского масштаба. но страдал-то больше не он. доверялся чужим ожиданиям тоже не он. хаджиме хочет всё к хуям разрушить в этой маленькой комнатушке. к хуям и тартарарам. потому что терпеть всю эту поеботу уже просто невыносимо. он вспоминает этот взгляд, такой доверительно-нежный, такой трепетный и искренний. то, как с восторгом-восхищением-любовью на него смотрел лишь один человек. один, которого он предал. предал, блять! возмущение растекается по всему телу повсеместно с тоской. зверь внутри воет, плачет, рвётся наружу и вымаливает прощения. а у коконоя на лице только скупое разочарование и где-то в уголках глаз отблёскивают предательские слёзы. он разрыдаться хочет. разрыдаться, как какой-нибудь сопляк, упасть в ноги к тому самому человеку, вымаливая прощение за все те объебанные годы, что они друг друга доёбывали, а затем закончить эту пиздецки омерзительную историю клишерованным расставанием и пиздостраданиями по обе стороны. по-крайне мере, ему кажется, что так должно быть. в его карманах и квартире сигарет нет, — да и не должно быть, — но он почему-то судорожно ищет пачку и зажигалку. ищет, ищет, ищет, ищет и найти никак не может. не может найти и ебучий смысл всего происходящего в его ебанной жизни. не может, но хочет невероятно. хочется ещё раз спросить у давно знакомого друга: «ты ведь не против, что я последую за тобой, как и всегда?» — и как бы не напрягаться о том, куда он пойдёт дальше. коко бы спросил, правда. он бы прямо сейчас сорвался, рванул со всех ног на переёбанном байке и остался под проливным дождём у его окон. потому что инуи знает. инуи всегда знал. знал гораздо больше и лучше, знал и оттого всегда вёл коко за собой. а он лишь верной, преданной шавкой следовал. со стороны так они и выглядели: два счастливых, давно знакомых друга, которые дальше собственных взаимоотношений и целей глядеть не будут. и словно они вдвоём в целом мире всегда рвались в авантюры, определённо способные спасти 'чёрных драконов', они как бы надеялись. точнее, надеялся сейшю. а коко просто следовал за ним. не из-за обещания, правда. в рот он ебал это обещание. в рот он ебал и себя, который смотрел в спину высокого, худощавого и по-своему эстетично-отчуждённого парнишки, а на языке с неприятной горечью ощущалось лишь одно. акане. акане. акане. акане. акане. акане. акане, акане, акане, акане, акане, акане. — блять, — рычит осипшим и сорванным голосом. — блять! коко разрыдаться хочется. потому что тяжело неимоверно. в его руках всё только рушится, там даже бессмертное обращается в неживое, вечно держащееся — в разрушенное. и хаджиме чувствует от этого только непреодолимую тоску. сначала он потерял ту, кого был готов любить всю свою жизнь. он в общем-то и любил, правда. долго любил, безмолвно, повсеместно страдая и рыдая, но любил. видел её в других, искал в других и забыться даже не пытался. он просто… шёл за частичкой её. видел её. желал её. зачем ему были другие цели и люди? она была рядом — этого достаточно. только вот принять то, что она никогда не была рядом — оказалось труднее, чем коко предполагал. вернее, он не предполагал, что это произойдёт. что эта иллюзорная идиллия и теплота их взаимоотношений прахом обернётся. что инуи, в сердцах трепещущий, перед тварью дрожащей в лице коко, наконец воскликнет то, что он — не она, и не был ею, в общем-то, вообще никогда. а коко, долбоёбина, видел только её. и даже не хотел видеть то, что всю эту боль и груз инуи нёс на себе за троих. за неё, за него — и за коконоя. извиняться не хочется. вернее, он даже не видит смысла, чтобы извиниться. а должен ли он вообще сейчас нарушать эту идиллию расставания? они, вроде как, всё порешали. сейшю даже ему ебало набил. ну, по-красивому так. а изана и вовсе коньки отбросил, героически заслонив слугу… и коко снова хочется разрыдаться. он как бы не плачет, вообще не умеет и не любит, но в тот момент, как он вспоминает этот напуганно-неверящий взгляд инуи, который не акане, который никогда ей не был, он хочет выпилиться. — инупи… — он бормочет себе под нос севшим голосом одну и ту же фразу. — вернись, я прошу тебя, я прошу тебя. он повторяет и повторяет. «пожалуйста, вернись. не оставляй меня одного». «я молю тебя, не оставляй». хаджиме зажмуривается. у него нет каких-либо других слов. в горле першит, в висках гулко пульсирует, а сердцебиение отдаётся где-то выше грудной клетки. в ушах звенит, потому что ему паршиво. настолько, что умереть хочется. он даже спастись из этого состояния не может никак. у него весь труд — бессмысленный. весь тот труд, который он день ото дня вкладывал в изучение финансов, в спасение, в драки, в кровавые разборки… «я — не акане!» — да знаю я, блять, — и коконой взревел, как мальчишка. у него слёзы в три ручья. он спиной упирается в секционные ворота магазинчика шиничиро и ревёт, как девка. потому что больно, ну правда больно. пиздецки больно. хочется просто разрушиться и как бы не собираться опять. — знаю я, сукин сын, что ты не акане… — мог обойтись без оскорблений. хаджиме замирает. он весь в слезах: покрасневший, измученный, с мешками под глазами и шмыгающий носом, смотрит на того, кого видеть не должен вообще ни при каких обстоятельствах. он смотрит на него в чёрном костюме, только что вернувшемуся с похорон, возвышающегося перед ним с руками в карманах брюк и… такого же рыдающего. у инуи лицо совсем-совсем разнеженное, разомлевшее, тоже всё заплаканное и расстроенное. и они только что попрощались, друг друга послали на все четыре стороны, разошлись и больше никогда не должны были сходиться, потому что от этих взаимоотношений только больнее. больнее им обоим — подумал коко, но кто же, блять, знал, что без него ещё тяжелее и больнее будет. что кукуха ебу даст и он будет готов верным шакалом следовать за каким-нибудь способным выблядком, туда где можно побольше бабок сорвать. — без тебя всё показалось бессмысленным, — признаётся инуи. он говорит первым, он всегда говорил первым, просто не о том, о чём думал. об этом он молчал, запирая глубоко в своём сердце. — без тебя было слишком тяжело. мне казалось, что часть меня безжалостно отодрали наживую и оставили меня с гниющей раной умирать. я, блять, чертовски ненавижу тебя и всё ещё горю желанием набить тебе ебало за все те годы, что ты заставлял меня, выблядок, молчать о моей боли. и коко хочет согласиться с каждым словом. «вот он я, бей! только не отпускай, я прошу тебя» — только не отпускай, — сипло повторяет хаджиме и руками тянется к сейшю, который по-прежнему возвышается над ним. он не прикасался к нему больше шести месяцев. шесть блядских месяцев, а они разошлись словно вчера. и это несмотря на то, что время длилось слишком медленно. слишком тянулось. слишком дурманило и заставляло задыхаться. и теперь коко понимает по всей, блять, шкале переёбанных школьников насколько инуи ему нужен. не акане, не тайджю, не изана, не кто-либо, блять, ещё. — ты нужен мне, нужен, — словно в дурмане он повторяет одно и то же, и прижимает инуи к себе. а он и сам жмётся ближе, стискивает его одежду и всхлипывает в плечо. — ты мне нужен, блять, я так дорожу тобой, сейшю. и он называет его по имени. потому что нужен ему сейшю.