Боруто. Полное переосмысление

Маленькие нежные детские ручки раз за разом усердно складывали три неизменные печати. Собака - змея - собака, собака - змея - собака, собака… Повторение - мать учения. Но что-то было такое грозное, такое решительное в этих блестящих ручках. Что-то теснилось в молодом теле, веснушки как-то бодро рдели, горели будто бы ярче прежнего. Мадзуро стоял на заднем дворе своего скромного дома, вдыхая затхлые помои бедного квартала. Перед ним стояла кустарная мишень, грубо сварганенная их дружной братией. А братия была многочисленна, стоит упомянуть. В ней состояло пять братьев и три сестры, а вместе с робкой матерью-библиотекаршей они составляли дружную семейку. Каждый почти от мала до велика так или иначе участвовал в жизни семейства. Кто приносил домой копеечку, нажитую непосильным трудом, кто убирал комнаты и держал в чистоте кров, кто занимался утварью, кто помогал содержать небольшой огород, скромно обосновавшийся на заднем дворе. Но особенная, сакральная роль отведена была самому резвому мальчишке. Все надежды и чаяния возлагались небрежно и бездумно, так по-наивному искренне, на юного Мадзуро. Воздух, казалось, был пропитан веянием высшей цели, отдалённым миражом, закружившим сердца. Особый статус, вобравший все надежды, был отчеканен в каждой бытовой ситуации, в каждом порой движении. Шёл ли будущий герой есть, мылся ли, захотел ли чего, мамочка тихонько препиралась со всеми прочими домашними, лишь бы угождать во всём Мадзуро. Ругалась, что не так подали уху, да и вообще не то подали к столу, того не хватает, сего не принесли, забыли. А те и рады бы угодить и сами пропитаны этим робким волнением, этой гордостью, и ходят так, словно кричат: “О какой у нас Мадзуро! Вы посмотрите, он ещё всех вас превзойдёт, всех выше станет, благородным. У нас такой будет герой великий, все ещё обзавидуетесь. Смотрите же, смотрите!” Оттого и обиды на мать не держали, ибо сами того хотели, жаждали поучений. Это вовсе был не акт больного подчинения, не эмоциональный мазохизм, отнюдь. Это было лишь сладострастное ощущение превосходящей цели, единой для семейства. И дети и их заботливая трудолюбивая мать были одурманены возможностью, блеющей вдалеке. Они уже зрели что-то высшее, что-то неведомое доселе их бедному роду. “Шиноби, шиноби,” - шептали они словно в бреду. Статус, престиж, деньги, банальное счастие, единственный якорь для семьи, могущий закрепить их в славной Конохе на долгие годы вперёд. Опьянённые мечтаниями, они обращались с Мадзуро так, как одержимый богач со своим сокровищем. Однако никто и не подозревал, что за великий груз опускают они на плечи ребёнка, всего лишь ребёнка. Эта цель, великая цель, которую все воспринимали уже всерьёз как что-то свершившееся, а не зачаточное только, она цепями сковала веснушчатого паренька. А тот больше всех горел ею. Он жаждал жертвы во имя своих братьев и сестёр, для мамочки, для других вовсе, хоть и не сознавал этого в силу возраста. Добрейшее сердце обливалось волнами крови, терпело удары судьбы, будто молнии. Не могло оно выносить той бедности, тех страданий и подмечало всё, малейшую черту. Взгляд матери после работы, тщательно скрываемый ото всех, поношенную одежду, старательно зашиваемую ради младшенькой Поли, брюзгливость прохожих и вечную усталость каждого члена семьи, ставшую врождённой данностью, потому и незаметную им. Ничто не могло пройти мимо проницательных глазок. Юную резвость приходилось укрощать, чтобы только выкрасть время для тренировки. Но всё же мама отсылала его к друзьям чуть не насильно, там ведь “особые персоны, значительные”, а хорошее расположение таких “особ” очень кстати. На ужин пригласят, угостят, помогут монетой, рекомендацией, всяко выгодно. Мадзуро и это подмечал, этот стыдливый прагматизм, вульгарный, но вынужденный, навеянный как хандра дурным воздухом. Вот стоит только стать шиноби, принести достаточно денег, и это схлынет, как неловкая глупость, сказанная от незнания, с непривычки. - Стихия Земли! Бросок Камня! Воздух свистнул, и булыжник с два кулака врезался в мишень, прямо в середину, и упал на землю. Стало вдруг душно, тяжело, жара запалила двукратно. Руки уже складывали очередные печати, машинально, точно. Опять свист, бам, удар, снова в цель. Глаза домочадцев раскрылись, всё замерло, остановило свой ход. Казалось даже, что улица вся заснула, люди вокруг учуяли что-то торжественно, какое грандиозное событие. Три точных движения: собака - змея - собака. Время между техниками словно сокращалось с каждым разом. Мастерство ковалось на глазах, никто не понимал что это, кроме самого Мадзуро. Глухой стук, в яблочко. Маленькие руки стали внезапно как у каторжных рабочих, как у шахтёров, грубые, точные, заточенные под одни и те же движения, которые закалены сотнями тысяч попыток. Однако выстрел произошёл позже, чем обычно, причина тому - чакра. Её средоточие теперь было доведено до максимума и теперь настал момент истины. Огромный, с две взрослые головы камень устремился к мишени. Воздух как бы закричал, застонал от мощи. Порывы созданного ветра всколыхнули весь околоток, люди встрепенулись. ”Что же там такое?” Зеваки подоспели довольно скоро, взволнованные, любопытствующие. Перед Мадзуро зияла большая дыра, почти во всю мишень, а главное, он видел, ясно видел, что центр дыры совпадал с центром мишени. Радость унесла мальчика ввысь, вон от земной суеты, он услышал отголоски каких-то звуков, оваций, но разобрать не смог, свалился без сил. Мадзуро снился чудесный сон в его трудовой неге. Отец катал его маленького на своих больших плечах. Они носились по полям сквозь густую насыпь трав, сорняков, злаков. Солнце светило ярко, но мягко так, нежно, наслаждаясь их счастьем, вторя ему. Всё захватывало дух и увлекало мысль, любое дуновение ветерка, шорох листьев, трепет трав, всё приносило колоссальное, неописуемое наслаждение, которое случается иногда, в моменты всеобъемлющей радости, веселья души, когда мир прекрасен. Такие моменты случаются редко, бывает раз за всю жизнь, но оставляют на сердце доспех из чувств, сопровождающий человека до самого его конца. Огонь, в котором сгорают огрехи, неприятности и прочие оплошности, вот что сулит это особенное состояние, когда каждая мелочь - бриллиант, а худо - мернущее наваждение. Детский хохот забивался взрослым смехом, жужжание комаров, муха, попавшая прямо в глаз, - каждая мелкая деталь отпечаталась в молодом разуме, закрепилась, словно поставленная кем-то печать. Каждая минута того дня, преисполненная пылающей истомой. Никогда больше Мадзуро не испытывал ничего подобного. А отец скончался через пять месяцев после того от болезни. Так горько было наблюдать, как чахнет сильное тело, как грудь сжимается, испуская последнюю гордость. - Пусть отдыхает. Чтоб не волновали до экзамена, ясно? Ни слова дурного, да и следите, чтобы ничем таким не занимался. Пусть нежится, спит, набирается силы перед своим триумфом, - мечтательно проговорила мамаша, умилительно глядя на своего спящего сына, блещущего улыбкой.