Боруто. Полное переосмысление

Киёски лежал в кровати. Он беспокойно ворочался, веки его дрожали, а тело неугомонно дёргалось. Очередной кошмар мучал побитого жизнью ребёнка. Всегда один и тот же, вечно. Судьба его кроткой матери страшным сном висела над ним, как дамоклов меч. А он, тоже кроткий, стеснительный по натуре своей, что передалось ему от его матушки, не выпускал из виду эту угрозу. Ни на мгновение не могла отпустить эта его ужасная картина. Тот день поразил ещё неокрепшее детское сердце, и жгучим клеймом отпечатался в слабеньком мальчике. Столь дикий случай окончательно закрепостил его, замкнул в себе. Он стал изгоем, но по собственной воле, хоть ему и казалось каждый миг, что все “знают”, все “видят” его “ярлык”. Отчасти это было правдой, а отчасти Киёски сам создавал вокруг себя такую обстановку. Он производил на детей и родителей пугающее впечатление, нависал над ними своим бездонным утопающим вглядом, будто бы предупреждал их о своём внутреннем монстре, в которого стал искренне верить. Только простодушный Боруто не понял странной атмосферы вокруг Киёски. Киёски тотчас же распознал сей странный для него факт. Ещё больше он изумился, когда посмотрел на других его друзей, на всю их необыкновенную компашку. Живший бичеванием и запугиванием своей и без того крохотного размера души, он впитывал в себя проблемы окружающих людей, принимал их на свой счёт, словно хотел глубже закопаться в безнадёжность, как можно сильнее прочувствовать боли, громче рыдать и хуже спать по ночам. Казалось, этим должна была искупиться “его” вина, этим он хотел оправдаться перед убегающими в спешке людьми. Поэтому одного взгляда ему достаточно было, чтобы определить с большой точностью то, что терзает сердце человека. И чем больше Киёски пребывал рядом с привлекающим его объектом, тем острее воспринимал и схватыл малейшую черту, соединял воедино намёки и крупицы информации. Поэтому, собственно, стало для него необычайным откровением, что Боруто окружали сплошь бедные, несчастные дети. Быстро он добился причин их несчастья, их участь, но в отличии от страдальческих сторон жизни, в радостных у него представлений не было. Потому Киёски не мог никак допытаться секрета, влекущего обиженных судьбою сверстников. Он решительно прибился к их шайке, оправдываясь исследованием странного явления, любопытного индивидуума. Однкажо же сам не заметил, как пал жертвой загадочной ауры этого взбалмошного прохиндея. Но в деревне положение его ухудшалось, а затем и нервы срывались, как струны, и протяжно бесились, умирали. Своей зацикленностью и искомым страхом, заложенным в каждой его черте, мальчик прослыл у людей страшилкой. Появились различные “истории”, легенды, они нарастали и переходили в повсеместно муссирующиеся слухи. В итоге коса нашла на камень. Кто-то в нескончаемой череде пересказов и перешоптываний оказался тем, кто знал истинную историю. Таким образом довольно большая часть деревни и прознала про настоящую судьбу “проклятого ребёнка”. Однако случилось это как-то келейно, кулуарно, поэтому Киёски превратился в этакого мифического персонажа, которым грозили, когда дело доходило до успокоения резвящихся детей. Порой и самому герою сказания доводилось слышать истории о самом себе. Причём будто бы никто и не имел его в виду. Взволнованные нервы отреагировали болезненно. Киёски решил, что все издеваются над ним, что все “непременно знают” и что только и ждут “того момента”, а тогда уж раскроют свою поганую сущность, будут при параде. В назначенный час он превратится для них в циркового зверька. Везде и всюду мерещились ему злые презрительные улыбки и зажжённые красные глаза. Он впал в своего рода помешательство, порой бред накатывал на него волной. Однажды Киёски чуть было не захлебнулся. Идя по узким улочкам, уткнув голову к земле, он вдруг услышал отголоски знакомого мотива. Какие-то шкеты увлеченно обсуждали “этот случай”. Они даже как бы хвастались в своём познании, переданном им от их родителей. Взбудораженный Киёски решил подслушать, встав аккуратно у стенки. Ребетня даже хвалилась тем, как они не боятся этой ужасной притчи и этого проклятия, делились тем, как бы они поступили, оказавшись прямо там. Прения их гордых эго прервал нарастающий хохот. Голос смеющегося человека рвался, скрипел, меняя в панической спешке фальшивые ноты. Трое мальчишек обомлели, заледенели на месте, их любопытные широкие глазки метнулись к повороту, из которого доносились эти неестественные звуки. Три сердца в унисон забились в агонии. Чья-то скривившаяся голова медленно показывалась из-за угла. - Хотите расскажу вам одну историю? - сказал странный мальчик приглушённым рвущимся голосом, не прекращая неистово хохотать. - К-какую и-историю? - промямлил один из мальчиков, тот что храбрился больше всех. Ответом была сильнее растянувшаяся улыбка. Жгучая дрожь пробежалась по трём хрупким организмам. - А вот расскажу, так и узнаешь, - медленно проговорил Киёски, отвлекаясь на смех. В этот момент он был близок к разоблачению, к краху. Ещё чуть-чуть и его душа надорвалась бы, и прямая дорога в отделение для умолишённых красной дорошкой разложилась бы у его ног. Но внезапное обстоятельство спасло измученное роком сознание. Чей-то громкий голос эхом пронёсся по улице. - Киёски, ты где, даттебаса, мы же договаривались на это время. В этот раз не отмажешься, понял? Чем ты вообще занят в это в такое время? Киёски, я не отстану, слышишь ты, чёрт побери?! Боруто звонко кричал и на его шум уже собиралась недовольная толпа. Какая-то бабушка наверняка успела в него чем-нибудь запустить, а потом втихомолку усмехнулась, подумав про себя: “О, балбес. О, дурень.” Киёски очнулся, стеснительная природа заставила смущаться. Красные пятна проступили на бледном лице и увлекли прочь от поражённой детворы. С парой ругательств, пытавшихся скрыть стыд случившейся оказии, встретил он друга. Однако раскольниковские страсти не утихли в раненой его головушке. Так что же за случай терзал Киёски? Что породило эти жестокие мучения? Было это давно, когда бедному мальчику едва-едва стукнуло пять годиков. Матушка была прекрасной куноичи, умелой и доброй. Однако талант её чах, так как наступили мирные времена. Специализировалась она генджитсу, неплохо владела мечом, имела в своём запасе сильную технику призыва. Мирская жизнь пришлась ей не по вкусу. Искусство ниндзя было единственной её отдушиной, в нём она раскрывалась, словно мирабилис. Цветущее увлечение срывало с неё покровы кротости и тихого характера. Матушка Киёски была счастлива, когда брала в руки оружие или складывала печати. Так она отыгрывалась за своё туманное детство и юность, которые были так невзрачны, что пустой горной породой осели в памяти. И как ни старалась вымыть она оттуда хоть жалкую железную руду, хоть её кроху, не могла. От безнадёжных потуг могла отвлечь лишь тренировка или лучше - миссия. Но они прохудились и проредели в современность. С каждым годом работа ниндзя всё отчётливее представлялась трудом чёрнорабочего. Жалкие “заданьица” не могли развлечь разгульный нрав шиноби. Потому и начало чахнуть сердце куноичи. Способствовал этому так же и муж её, батюшка Киёски. Достоверно неизвестна причина столь несвойственно выбора, однако поговаривают, что истинный избранник погиб на Четвёртой Мировой Войне. После войны все захотели наслаждаться миром, бытом, светскими утехами. Былые товарищи по отряду и оружие стали подружками и знакомыми. Все спеши остепениться и устроить семейную жизнь. Стеснительное начало снова взныло в матушке Киёски, она поддалась бессмысленным сплетням и разговорам своих подружек. Вскоре эта разрушительная культура проникла в неё, и одна из знакомых свела её с будущим мужем. Началась бытовуха, невыносимая сердцу куноичи. Муж угнетал ней это страстное освободительное начало. Он решительно не понимал её стремление к опасностям, не принимал этого “вздора”. К тому же женщина и сына захотела обернуть на свой путь, на путь ниндзя. Началась ругань, вечные ссоры, скандалы, сцены. Обиженное, загнанное сердце не выдержало лишней патетики. Слёзы сменялись слезами, превращались в яд, лившийся на мучителей, на бывших друзей и подруг. В один день что-то произошло, что-то, что назревало годами. Матушка Киёски вышла утром из своей комнаты необычайно тихая, добрая, улыбка облагородила её. Она жадно ласкала сынишку, трепала его за волосы, обнимала, целовала. Но ребёнок чувствовал страх, знамение. Его мама была другая, она словно прощалась с ним. В его груди заныло, слёзы потекли безо всякого крика, мальчик лишь сильно-сильно открыл глаза, он смотрел прямо на свою мамочку, прижался к ней и не хотел упускать ни единой её черты, движения, и саму её не хотел отпустить. Две капли рассели улыбку, матушка прижала своего дорогого сына к себе покрепче. Но она словно бы не хотела этого. Лицо её исказилось, Боже, о Боже, крик о помощи, мольба разрывали её зрачки. Она теряла себя, во всех смыслах, что-то немыслимое творилось в её организме. Конечности задрожали, их поразила жуткая судорога. Ребёнок закричал. Отец обеспокоенно вышел из комнаты. Он хотел было возмутиться, воззвать к ней, спасти от неё сына, но столкнулся взглядом со своей женой и встал, как убитый. Если бы кто увидел его в ту минуту, то подумал непременно, что смотрит в бездну, и с каждой минутой та затягивает заблудшего зеваку, проникает самую внутрь. Безумный детский крик разорвал воздух, люди всполошились и поспешили на зрелище. Для тех из них, кто оказался рядом, этот день стал последним. Киёски вскочил с кровати, слабо вскрикнув. Он нащупал глазами валявшийся кунай, в спешке неуклюже подобрал его и начал махать перед собой, как бешеный. Губы мальчика дрожали, а подбородок трясся всё сильнее. Слёзы потекли из его застывших в ужасе глаз, он встал, как убитый, как будто бездна проникла в него...