Bella, ciao

— Posso avere del succo d'arancia, per favore? Вадим откидывается на спинку стула и убирает руки за голову. Ухмылка перекашивает лицо. — Итальянский у нас в постели еще не звучал. — Зато звучали английский, немецкий, французский, польский и даже украинский, — сообщает Алтан, демонстративно загибая пальцы. — А что? Мне нравится, когда ты называешь меня хлопцем. Алтан закатывает глаза: — Больной ублюдок. — Но на лице проступает слабая улыбка, и Вадим знает: он уже раздумывает о том, что именно будет говорить в одну из их ночей здесь. Им приносят ужин: салат для Алтана (сплошная листва) и бифштекс для Вадима. Официант ставит на стол красивый бокал с апельсиновым соком, бросает в него несколько кубиков льда и спрашивает что-то у Вадима по-итальянски. — Ты будешь пить что-нибудь? — переводит ему Алтан. — А… No, grazie. Алтан театрально удивляется, глядя на него из-под прикрытых ресниц: — Ты знаешь два слова по-итальянски? Я поражен. — Больше двух. Я готовился. Алтан заинтересованно подается вперед, подпирает голову рукой: — Что же еще ты знаешь? — Есть одна фраза. Ti scoperei proprio qui. Он, кажется, говорит это громче, чем нужно, потому что на них тут же устремляются несколько любопытных пар глаз. Семейная пара с ребенком негодующе окликают их, но ни Алтан, ни Вадим не обращают на них внимания — Алтан не сводит с него хитрого взгляда, Вадим старается не рассыпаться на месте от чужой ноги, скользящей по его голени. Даже стыдно становится от такой реакции на чужие прикосновения — как школьник, ей-богу. У него, впрочем, есть оправдание. Железное. «Это же Алтан». — Прям здесь, к сожалению, не получится, — трагически вздыхает Алтан, слишком резко убирая ногу и возвращаясь к своему салату. — Как тебе вообще? Нравится? «Было бы охуенно, если бы ты поменьше дразнился». — Нравится — что? — Италия, — Алтан взмахивает рукой, как будто это должно что-то объяснить, — нравится тут? — Ну… — Вадим сосредоточенно отрезает кусочек от своего бифштекса — господи, в какой руке там должен быть гребаный нож? — Мы пока первый день здесь. Но тут мне больше по душе, чем во Франции. — Все еще не понимаю, чем тебе не угодила Франция. — Да я вообще к лягушатникам не очень отношусь. Забей. Алтан морщится. — Не нравится мне, что у тебя какие-то личные счеты с французами. — Зато с макаронниками у меня все заебись, — отвечает Вадим. — Ты не отвлекайся, ешь давай свою ботву. — А что, у тебя планы? — спрашивает — и смотрит, иронично выгнув бровь, как будто «что это ты там успел напланировать без моего участия?» — ничто не может быть запланировано без участия Алтана. — Думал, мы прогуляемся до того, как вернуться в отель. — Куда хочешь сходить? — Куда-нибудь, где поменьше людей. — Знаю одно место. Вадим кивает, и они возвращаются к трапезе — на этот раз в полном молчании. Алтан, кажется, по-настоящему наслаждается живой музыкой здесь, даже тихо мурлыкает что-то себе под нос; Вадим не заостряет на этом внимания, даже делает вид, что вовсе не замечает, чтобы не спугнуть. Он слишком редко видит Алтана таким — таким спокойным, открытым и домашним, — чтобы не ловить каждый из этих моментов с замиранием сердца. Когда они заканчивают, на улице становится совсем темно — последние лучи заходящего солнца растворяются в черноте звездного неба. — Можешь попросить нам бутылку вина с собой? — спрашивает Вадим. — Без проблем. Алтан по-итальянски договаривается с официантом, платит за ужин, и они выходят из ресторана. Горячий воздух к вечеру разряжается совсем немного, по сравнению с полуднем перемены видны не особо сильно — но, по крайней мере, нет палящего солнца, от которого днем Алтан усердно пытался прятаться под черной шляпой с широкими полями («Вадик, если я сниму ее, я сгорю за две минуты. И только попробуй спиздануть еще одну шутку про вампиров» — «А то что, отсосешь?»). В воздухе повсюду витает запах лимонов, и за проведенный здесь день Вадим понимает, что это, видимо, нормальная история для всей Италии, не только для Сорренто, в котором они решили остановиться. Атмосфера города Вадиму нравится — даже несмотря на шумные толпы туристов в дурацких очках и с навороченными фотоаппаратами, на которые они щелкают каждый свой шаг. Как будто без этого все тут же забудут. — Куда мы идем? — спрашивает он, когда молчание начинает затягиваться — с Алтаном такое часто бывает, впрочем. В этом нет напряжения или неловкости, он просто не считает нужным разговаривать иногда. — На пляж. Я знаю место, где почти нет людей обычно… если нам повезет, их там и сейчас не окажется. Но придется пройтись. — Я выносливый. — Я знаю, — отвечает Алтан — и интонация, и его хищный взгляд выбивают из легких Вадима весь воздух. А ведь он вовсе не тот человек, которого легко смутить… И почему Алтану всегда это удается? Идут они действительно долго — может, полчаса, может, минут сорок, но в конце концов выходят из города и, продираясь сквозь заросли растительности, выходят к берегу. Море — спокойное, волны неторопливо омывают берег; луна белая и полная и светит так ярко, что хочется даже глаза ладонью прикрыть. — Охуенно, — глубокомысленно выдает Вадим. — И людей нет. Как я и говорил. Алтан присаживается на песок прямо в своих шикарных дорогущих брюках, и Вадим, не долго думая, устраивается рядом с ним. Они уже были на пляже сегодня, но днем, при свете солнца, все было совсем другим; не плохим, очень даже хорошим, просто другим. Вадим носился туда-сюда, словно ребенок, наконец дорвавшийся до долгожданной игрушки, играл в пляжный волейбол с итальянской молодежью, фоткал туристов, когда слышал родное русское «ебаный рот, Света, тут все размытое, куда нажать?», купался в море и приносил Алтану то красивые камни, то ракушки, то медуз. Алтан в основном лежал в шезлонге, пил холодные коктейли и изредка выглядывал из-под солнцезащитных очков, чтобы оценить очередную находку Вадима. Он жаловался, что боится сгореть, потому что, с его же собственных слов, загар на него ложится отвратительно и, можно даже сказать, не ложится вообще, зато он потом целый месяц, как самый настоящий змей, меняет чешую — и это мерзко, на его субъективный взгляд, поэтому Вадим заботливо намазал его кремом с головы до ног и оставил лежать под зонтиком. Сейчас, в лунном свете, все становится каким-то спокойным, даже нереальным почти, эфемерным, что ли. Вадим боится эту атмосферу разрушить, но все равно принимается возиться с пробкой — не сидеть же им тут без дела. Когда получается открыть, первым делом передает вино Алтану — джентльмен, все-таки. Алтан молча делает несколько глотков, слегка запрокинув голову. — Даже на выпускном из горла не пил, — комментирует он, вытирая губы большим пальцем. — У тебя был выпускной? — Конечно. Как и у всех. Почему ты удивляешься? — Потому что в кои-то веки у тебя что-то «как у всех». — Я не всегда был таким, какой я есть сейчас, — отвечает Алтан, морщась, и, сделав очередной глоток, передает бутылку Вадиму. — А каким ты был в детстве? — Обычным. Просто… ребенком. Не знаю, что добавить. Ничего особенного. — И-и… каков он был? — Кто? — Твой выпускной. — Мои одноклассники подрались, один выбил зуб другому, было много крови, — задумчиво произносит Алтан, глядя вдаль — на черную полоску горизонта, туда, где море соединяется с небом. — Одноклассница заблевала мои туфли. Вадим хохочет, откинув голову: — Потрясающее завершение школы. К его удивлению, когда он опускает взгляд, Алтан смотрит на него с легкой задумчивой улыбкой на лице. Вадиму кажется: в этот момент он думает что-то такое, что никогда и ни за что не произнесет вслух. Ну и не надо. Вадим и так знает. — У тебя с собой сигареты? — спрашивает Алтан. — Ага. Вадим достает из кармана мятую пачку, выуживает одну и поджигает. Алтан протягивает к нему руку ладонью вверх, но Вадим не спешит делиться. — Иди-ка сюда, — бормочет он, обхватывая подбородок Алтана ладонью и поворачивая лицом к себе, — открой рот, — просит он, слегка надавливая на его щеки большим и средним пальцами. Алтан приоткрывает губы — скорее из замешательства, нежели из послушания, — и Вадим выпускает ему в рот струйку сизого дыма. — И что это было? — интересуется Алтан, когда рука Вадима наконец отпускает его. — Это называется «цыганский поцелуй». — Вот как? — М-м. Я знаю еще одну его интерпретацию. Это когда поцелуями начинают от кончиков пальцев на руках и медленно доходят до самых губ. — Звучит хорошо. — Ага. — А обычный поцелуй мне положен? — Попроси, — зачем-то выдает Вадим — и, честно говоря, едва не роняет следом же за этим дурацкое «извини» — Алтан часто играет с ним таким образом, часто заставляет просить, иногда — умолять, но с ним самим этого делать не позволяет. Вадиму кажется, что он сейчас разозлится, что фыркнет и закроется от него, скрестив руки на груди, пуленепробиваемый, как обычно. Но Алтан говорит — вполне громко, четко и раздельно: — Baciami, Вадик. Очень тебя прошу. Эмоции захлестывают Вадима с такой неожиданной силой, что он сталкивает не только их губы, но и зубы, и Алтан шипит в поцелуй и кусается в отместку; они падают на все еще теплый песок, Вадим нависает сверху, зарывается в него пальцами. Урчит от наслаждения, посасывая чужие губы и язык, сталкивает их лбами. — Придержи коней, — просит Алтан между поцелуями, — я вовсе не планировал ебаться на пляже, даже и безлюдном. — Да? — бормочет Вадим, спускаясь поцелуями ниже, к самому чувствительному месту на теле Алтана — шее. — А по-моему, романтичнее места не отыщешь. — И когда это ты романтиком стал? — Совсем недавно. — Ладно врать. Ты просто везде меня хочешь. — Твоя правда. Вадим скользит языком от ямки между ключиц ниже, расстегивает первые несколько пуговиц рубашки, чтобы предоставить себе больше места. Алтан шумно выдыхает, слегка подаваясь навстречу. — У тебя презервативы и смазка с собой? — спрашивает Вадим, приподнимая голову. — У меня всегда все с собой, и ты прекрасно это знаешь, — нетерпеливо отвечает Алтан, — и тем не менее, мы не станем этого делать, потому что я буду чувствовать себя животным, если займусь сексом на пляже. Это отвратительная антисанитария, я в жизни не отмоюсь. И песок этот буду вымывать не только из волос, — Алтан елозит, устраиваясь поудобнее, — но и из задницы. И будешь виноват только ты. — Правда? — издевательским тоном переспрашивает Вадим, расстегивая оставшиеся пуговицы, ныряя языком в лунку пупка и останавливаясь поцелуями возле кромки брюк. — Как жаль, что мы не будем этого делать. Я вовсе не хочу, чтобы ты чувствовал себя животным и пачкался. Поэтому — ты прав, лучше не стоит. Подождем до отеля, да? — Его рука настойчиво ложится на выпуклость на чужой ширинке брюк. Алтан приподнимается на локте, чтобы сообщить: — Я тебя ненавижу, Вадик. Ты ублюдок. — Хоть бы что новое придумал. — Трахни меня, только не затягивай сильно. — Он взмахивает рукой и говорит так повседневно, словно просит сварить ему кофе или подать книгу; Вадим слегка улыбается сам себе. — Буду чувствовать себя идиотом, если сюда кто-нибудь заявится. — Я тебя уверяю: ничего, кроме зависти, у случайного прохожего мы не вызовем. — Не обманывай себя, не все такие сексоголики, как мы, — возражает Алтан. — И хватит болтать, ложись на спину. — И ты меня объездишь? — Только если ты захлопнешься. Я не настроен на грязные разговорчики сейчас. Вадим по жизни гендерно определяет себя как болтуна и клоуна, и язык ужасно чешется сказать что-нибудь еще, что-то настолько идиотское, чтобы у Алтана аж челюсть свело; вместо этого он послушно замолкает и, приподнявшись, расстегивает джинсы. Алтан возится где-то рядом, ищет презервативы и смазку; так и не снятая с плеч тонкая рубашка развевается от порывов горячего ветра. Разглядывая его в этот момент, Вадим думает: если когда-нибудь выяснится, что все это время Алтан был божеством, которое пряталось среди людей и лишь имитировало человеческую жизнь, Вадим этому совершенно не удивится. Хотя — как для божества — трахается он чересчур хорошо. — О чем это ты думаешь? — настойчиво интересуется Алтан, бросая ему флакончик со смазкой и презерватив. Вадим моргает. — В основном о том, как мне повезло в жизни. Он разрывает упаковку, надевает презерватив на член и, не особо экономя, поливает себя смазкой. Алтан все еще возвышается над ним, наблюдает за его действиями с интересом хищника, прикусывает нижнюю губу, — совершенно голый, не считая рубашки на плечах. — Повезло? — переспрашивает чуть хрипло. — Быть наемным убийцей? — О боже. — Вадим фыркает, тут же срываясь на пару нервных смешков. — Заткнись, а. И иди ко мне уже. Алтан аккуратно опускается, держась сначала за его руку, затем обхватывая его плечи; отмахивается от «тебя растянуть не нужно?..», тяжело дышит и громко сглатывает, направляя член Вадима в себя. Вадим придерживает его за талию, не давая опуститься слишком быстро, но пальцы сжимают кожу, должно быть, чересчур сильно — дыхание перехватывает, в глазах слегка плывет. Алтан тихо шипит, впиваясь в его плечи ногтями. Вадим дает им обоим секунд десять на то, чтобы привыкнуть; затем отпускает — Алтан опускается на него медленно, сантиметр за сантиметром, постепенно принимая его в себя полностью, насаживаясь до основания. Его колени по обе стороны от Вадима тонут в песке и разъезжаются, и он неразборчиво ругается, пытаясь пошевелиться. Вадим находит его губы и нагло затыкает поцелуем. Алтан — легкий и в целом меньше него раза в два, так что он почти не прилагает сил к тому, чтобы помогать ему двигаться — вверх и вниз, с каждым толчком наращивая темп. По чужому лицу прекрасно видно, что попадает Вадим ровно туда, куда нужно. Алтана ведет — он перестает отвечать на поцелуй, держит губы слегка приоткрытыми; они дышат одним и тем же воздухом, друг напротив друга, соприкасаясь губами и носами. Вадим не закрывает глаз ни на секунду, потому что лицо Алтана за пару минут до оргазма — самое прекрасное, что случалось с ним когда-либо, и он не намерен упустить это зрелище. Когда Алтан в его объятиях начинает подрагивать, Вадим обхватывает его член свободной ладонью, дрочит в такт их ритму — рвано и быстро, ловя поцелуями срывающиеся с чужих тонких губ вздохи и стоны. Кажется, оргазм накрывает их одновременно; Вадим только спустя десяток секунд понимает, что плечо ощутимо жжет. — Ты что, укусил меня? — бормочет он. — Прости, — отвечает Алтан; голова покоится на Вадимовом плече, да и в целом они все еще выглядят как гребаный инь-янь — не могут друг от друга отцепиться. Вадим чувствует себя потным, липким и приятно уставшим, но все равно дает Алтану несколько минут, чтобы прийти в себя; почти не двигается, только устраивается поудобнее, обнимая его за талию. — Я весь в песке, — сообщает ему Алтан, когда дыхание выравнивается, — и в сперме. — Ну, последнее — не совсем моя вина, — замечает Вадим. И, увидев чужой взгляд, тут же примирительно добавляет: — Ну, может, и моя… — Худшее место для занятия сексом. И лучший секс. — Алтан целует его в уголок губ, прежде чем подняться на ноги. — Ты мне льстишь. — Я никому никогда не льщу, Вадик. — Ладно. Вадим тяжело вздыхает перед тем, как встать на ноги. Да уж, такими темпами еще несколько лет — и придется обзавестись гребаным тонометром. — Пошли со мной, — предлагает он. Алтан смотрит вопросительно, так что он поясняет: — Искупаемся. Ты же в песке весь. Алтан морщится: — Мне тут уже ничего не поможет, кроме душа в нашем номере. — Туда еще добраться как-то надо. Не пойдешь же ты так через весь город. Алтан колеблется, закатывает глаза и раздраженно вздыхает, и думает, скорее всего, что-то наподобие «как я вообще позволил себе оказаться в такой ситуации?», но в итоге все равно идет за Вадимом, сбрасывая рубашку на ходу. Вода прохладная — холоднее, чем днем, — но это только к лучшему, потому что помогает быстро прийти в себя. Алтан ныряет несколько раз, отмывает песок с тела, после чего выходит обратно на берег. К тому моменту, как выходит Вадим, Алтан уже успевает одеться и поджечь сигарету. Вадим тянется за ней, но рука уходит в сторону; Алтан смотрит требовательно, и Вадим понимает без слов — приоткрывает губы, вдыхая запущенную ему в рот струйку дыма; бегло ловит чужие губы для короткого поцелуя. Расслабленно улыбается. Алтан поднимает с песка бутылку, опустошенную только наполовину, и всучает ее Вадиму в руки. — Идем отсюда. У меня от морской воды все тело чешется, хочу под душ. Алтан звучит как капризный ребенок, недовольно морщится, фыркает и демонстративно чешет шею, и Вадим вдруг смотрит на него как-то совершенно иначе, чем прежде, — как-то абсолютно по-новому. Так он на Алтана еще не смотрел. — Идем, конечно, — говорит он, прикладываясь к горлышку бутылки. Потом они меняются — Алтан забирает у него бутылку, а сам отдает сигарету. И это по-своему умиротворяет — вот так вот делить с ним все на двоих. Они идут обратно, выходят в город, снова погружаются в суету внешнего мира; воздух вновь наполняется смехом, болтовней, жужжанием моторов и надоедливыми рекламными лозунгами. — Я, на самом деле, знаю еще одну фразу по-итальянски, — негромко произносит Вадим, когда Алтан останавливается возле магазинчика с разнообразными сувенирами. — «Bella, ciao»? — предполагает Алтан, наклоняясь поближе к миниатюрной нэцкэ. — Ti amo. Алтан поднимает на него взгляд. Моргает. И смеется — тихо и нерешительно. — На тебя так Италия действует, Вадик? «На меня так действуешь ты». — Может быть. Это плохо? Улыбка пропадает с лица Алтана. Он выпрямляется и секунд десять — (целую вечность) — смотрит Вадиму в лицо, словно пытаясь отыскать подсказку. — Нет. Это не плохо. Я рад, что ты… так хорошо подготовился. Выучил ходовые фразы. Похвально. — Он снова наклоняется над прилавком, разглядывает маленькую фигурку лягушки с открытым ртом. Говорит, не отводя от нее взгляда: — Я тоже тебя люблю. И на русском эта фраза почему-то цепляет сильнее, чем могла бы зацепить на любом из языков мира.