По-пацански

***

Целоваться умеешь? Нет. Я тоже. Попробуем? Да. По-пацански. По-пацански.

***

Как-то так прошёл самый неловкий и странный диалог в жизни Изу. Если выбросить всякие там сантименты, спертое дыхание, вскипевшую вмиг кровь и собственный позорно дрожащий голосок. И много ещё чего. Проще ведь анализировать, когда нет ничего лишнего, а без лишнего кажется, что и вовсе нет в произошедшем ничего такого. Странного. Да и вообще — отбросить лишнее, и Каччан странным уже не будет со своими командирскими замашками, как и их фанючество по Всемогущему, как и много ещё чего, что по определению странным все же является. В глазах подавляющего большинства. Сидеть напротив Каччана слишком к нему близко у его же тщательно заправленной постели тоже странным не будет казаться, если не думать о странностях. Они ведь собрались, чтоб поготовиться к приближающейся контрольной, а не к, ну, взрослой жизни… Невольно касаться коленями ног Каччана, как раз под его коленями, тоже вовсе не странно. И ловить собственное дыхание на неловкой прерывистости от близости его стоп к собственным бедрам вообще тогда раз плюнуть! Ничего же такого. Всего лишь касания. Какие-то там. Почти неощутимые. Вообще-то это не странно, правда, Деку это даже нравится, хотя скорее не «даже нравится», а «очень даже нравится». Ощущать голенью гладкую поверхность чужого бедра тоже приятно. Странно, но приятно. Приятно-странно. До странного приятно. Изуку бы описал ощущения поподробнее, записал их в сорокавосьмилистовую тетрадь, всецело посвященную Каччану и уже на три четверти заполненную, и выбросил из головы, но никак. Они ведь почти переплелись конечностями, и со стороны, наверное, больше напоминают странноватого человекоподобного паука. С поправкой на, в основном, полную человечность. У Изуку все равно запястья почему-то чешутся, ладони хочется прижать к пылающим щекам и вдавить под кожу выглянувший на поверхность стыдливый румянец. Внутри уже разыгралась буря, что набирает и набирает силу, пока он пытается успокоиться хоть немножко — Изуку сам по себе, вообще-то, не самый спокойный человек. Что внешне, что внутренне. Температура тела словно подскочила на несколько градусов за последние пару минут, а Каччан все так же сидит напротив, смотрит в ответ и, наверное, ждёт от него первого шага. Нет. Первого движения. И первого по-це-лу-я. Наверняка ведь он будет отличаться от их прежних ненастоящих поцелуев, что остались в далеком прошлом — поцелуй в губы же должен кардинально отличаться от поцелуев в щеку. Когда-то давно Изуку любил целовать его, но с возрастом пришлось это оставить — много лишних и очень смущающих вопросов и подколов. Не то чтобы Каччана это как-то задело, в общем-то. Поэтому вернуться к поцелуям в щеку Изуку и не пытался. Если честно, он думал, что Каччан уже давно поцеловался с какой-нибудь такой же норовистой девчонкой из параллели или, может, с мягкой и отзывчивой милашкой, стоящей его внимания — не стоящим внимания Каччан не уделял. Очевидно же. Разве что ему, Изуку, но это, наверное, старая привычка? От родинки же тоже не избавиться просто так, а Изуку уже так сросся с жизнью Кацуки, что не уделять ему внимания уже нельзя. Они же, ну, вроде, друзья. Типа. Не то чтобы у Изуку много друзей, но, наверное, это нормально — целоваться с другом, так ведь? Ему хочется даже, он совсем не против. Даже за. Это же не странно? А Каччан вообще предложил. Значит, наверное, точно не странно. Стыдно немного. У Каччана вот тоже друзей не много, но это потому что он к себе близко никого не подпускает, а если и подпускает, то серьезным не считает — обзывает «статистами» и при любой возможности посылает подальше и успешно в дальнейшем игнорирует, а ответ на надоедливость у него короткий — кулак Кацуки тяжелый, тренированный, а если прибавить к этому наличие взрывного квирка… — П-правда поцелуемся? — недоверчиво переспрашивает Изуку, набравшись смелости и от нетерпения и волнения закусив уголок губ. Больно и ободряюще. Самое то. — Кривда, — Каччан дразняще кривит губы, облизывается и вдруг качается вперед — сильнее оперевшись на коленки Изуку и едва не столкнувшись в лобовую с конопатым носом. — А-а если… Ес-сли войдет Ба-бакуго-сан? Она же… — Изуку панически жмурится, но почему-то даже не напрягается, оставшись сидеть как и прежде — тепло тела Каччана всегда располагает к доверию, даже сейчас. Пускай тепло это многие и ассоциируют со взрывами. И криками еще. — Сейчас я тут «Ба-бакуго-сан», Деку, и ты уже согласился со мной целоваться. Какие-то проблемы? — Каччан хмуро смотрит прямо в глаза и сжимает губы в тонкую линию. Горячее дыхание оседает на губах Изуку, а светлые ресницы оставляют фантомные следы на порозовевшем лице — фантомные совершенно точно, потому что у Каччана ресницы хоть и длинные, но не настолько же. — Нет проблем. — Шикарно. Еще вопросы? — Нет, — все еще вполголоса шепчет Изуку в ответ и задерживает дыхание — чтобы не разволноваться вконец, не сойти с ума и не взорваться. Как какая-нибудь несчастная жертва, доведшая Каччана «до ручки». Ну, к примеру. Не слишком-то этот способ помогает успокоиться, но так он хотя бы не улавливает этот едва знакомый аромат, исходящий от Каччана — вишня, что ли? От Каччана никогда не пахло вишней, у него вообще нет запаха, за исключением моментов после использования квирка. Вот тогда тот едва уловимо пахнет сладостью, чем-то вроде сахара. Карамели, может. Изуку хочет отстраниться — от непривычной сладости чужого аромата голова едва не идет кругом — но стоит двинуть ладошкой, как натыкается пальцем на брошенную тетрадь. С домашкой. Вообще да, пару минут назад они корпели над английским и даже не думали о всяких там поцелуях. Изуку уж точно не думал. Он пугливо дергается, мельком разворачивается и с громким выдохом скользит по тетради пальцами, неосторожно сминая тонкие листы, но хватается за плечо Каччана другой рукой и быстро восстанавливает утерянное равновесие. — Пр-па-рости, Каччан, я не хотел, это… — Да похрен, — фыркает тот, закатив глаза и снова подавшись чуть вперед. — Дрейфишь, Деку? — Я не… Не-не дрейфлю… Просто, з-знаешь, это все равно как-то… — Точно дрейфишь, — ухмыляется Кацуки. — Как лошок. Позорный. Он явно дразнится, не изменяя привычной манере, а Изуку с легкостью ведется и обиженно поджимает губы, хмурясь. Горбится, опускает взгляд и смотрит на черно-белый принт стилизованного черепа, который усеивает добрую половину одежды Каччана. Деку взволнованно покусывает губу и снова смотрит в расслабленное лицо напротив. Фокусируется и наконец понимает. — Твои губы, Каччан… — и краснеет, да делает это так отчаянно, словно вдруг решил потеснить на полках магазинов самые дорогие, импортные помидоры. Или перцы. Или еще что-нибудь непременно красное. — Че? — снова морщится тот, хмурится и сильно поджимает «цель» едва начавшегося диалога. Свои блестящие и источающие такой сладкий аромат губы. Изуку облизывается и надеется, что пелена перед глазами видна не будет никому, кроме него, а Каччану в особенности: — В помаде? — Ты сам подсунул мне ту гигиеничку, балбес, — усмехается тот, обнажая блеснувшие в лучах солнца зубы. Губы тоже поблескивают слегка, и взгляд отвести от них почти невозможно. Ему же их предстоит поцеловать, но по-настоящему волноваться Изуку начал только сейчас. — По-потому что твои губы выглядели очень сухими, — оправдывается Изу, потому что вспоминает — да, отдал он как-то Каччану только что купленную гигиеническую помаду, потому что вдруг решил, что ему нужнее, но было-то это еще месяца три назад? Он что, только что заметил, что Каччан ее использует, или тот, может, только начал? Специально, что ли, намазал сейчас? Знал, что Изу согласится на эту авантюру и… Что? Да и с какой стати это Изуку вдруг так волнует? Сто вопросов, а ответов нет. — Ну они и были сухими, идиот, поэтому я ей воспользовался, — Каччан ставит точку в этом странном диалоге, тянется вперед, кладет мягкую ладонь Изуку на шею и вдруг тянет ближе. Деку глухо пищит, стискивает пальцами тетрадку и едва ли может определить момент, когда в груди жаром вспыхивает смущение и совсем-совсем немного нерациональный восторг — рационального в этом он видит ровно ничего, потому что это-то точно не по-пацански. Очевидно, это последнее, что должно волновать в ситуациях подобного рода, но в суровое «по-пацански» вряд ли вписываются бабочки в животе и прочие прелести. «По-пацански» — Изуку всегда думал, это серьёзные драки, сбитые в кровь костяшки-коленки-губы, рассеченные не единожды брови, много-много-много крови и еще дюжина-другая побочных факторов, что вписываются и рисуют собой картину того самого сурового термина, которого придерживаются знакомые мальчишки. Изуку пыхтит, открывает глаза через пару секунд, чуть хмурясь, и вновь стискивает нещадно измятую тетрадь, когда понимает, что расслабленное, чуть раздраженное лицо остановилось в считанных миллиметрах от его собственного. — Почему остановился? — спрашивает не взволнованно, как думал, что получится, а вполне спокойным шепотом, да и дыхание выравнивается тоже — Каччан в такой близости далеко не новость, это вообще скорее плюс, чем минус; вот находиться вдали от него — истинная тревога, а чем ближе — тем комфортнее. — Ты трясся как осиновый лист, — недовольно бормочет Каччан вполголоса, невольно задевая дыханием тут же фантомно зачесавшиеся губы. — Похуй, если не хочешь, я просто предложил, дебил, — моргает, отводит взгляд в сторону и неторопливо облизывает губу — Изуку не видит, а чувствует, как на мгновение воздух становится чуть теплее, а следом слышит тот самый «мокрый» звук. — Да я просто… — бормочет неуверенно, разжимая хватку на чужом плече и опуская руку на колено. Тоже не свое. — Ты уверен? Почему вообще я, я же… Деку. Нашел бы кого получше хоть. — Он неловко смеется, тоже отводит взгляд и отпускает скомканную тетрадь по английскому. Ладонь от напряжения вспотела, оставила после себя едва заметные влажные следы. — Отъебись, думаешь, я предлагаю кому попало пососаться? — шипит Каччан, недовольно хмурясь, и несильно пинает Изуку лодыжкой в бедро. — Нет, я не… — тот чуть отстраняется, щурится, глядя исподлобья в сосредоточенное лицо. — Ну и всё, блядь, в чем проблема? — Да. Да я. Нет. Деку частит, едва удерживает себя от привычных взмахов руками, потому что тогда, без опоры, падение точно неминуемо. Но теплое колено пальцами сжимает сильно. — Что «нет»? Ты ебнулся, что ли? — Нет проблемы, — бормочет Изуку. Её ведь и правда нет. Просто он не уверен в себе, а бабочки в животе смущают, и если бы не то «по-пацански», оговоренное в самом начале — и они бы не задели никак — ощущение-то вполне привычное, ничего такого ведь. Потому что «по-пацански» в животе бывают только ножи-бабочки, а не милые крылатые насекомыши. Пусть даже фантомные. Взгляд так и тянет к бледному, чуть порозовевшему лицу, почти не перекошенному ни одной из привычных гримас — Каччан отчего-то на удивление спокоен внешне, а значит и внутренне тоже — вот уж у кого нет проблем с выражением эмоций. — Ну и почему тогда ты не можешь просто… — Но это ты ведь предложил, — прерывает Изуку почти спокойно. — Почему тогда ты не можешь просто взять и… — и он мнется, отчего-то страшась произносить то самое «поцеловать», словно, сказав вслух лишь одно слово, обрушит иллюзию. Обратит в прах. Вжух — и всё. — Засосать, — с ухмылкой подсказывает Каччан, вгоняя прозвучавшим словом Изуку в краску еще сильнее. — Эм, ну типа. — Первый выстрел делает не тот, кто предложил стреляться, Деку, — проникновенно произносят в ответ, неторопливо сокращая едва образовавшееся расстояние. — Но у нас же не перестрелка вообще-то, — обессиленно напоминает он, чувствуя, как в животе стягивается крепкий узел из ожидания и предвкушения, сплетающихся воедино — а все Каччан и его… Вот это его нахальное. Вот это. — И что теперь? Правила сейчас я диктую. И они гласят, что начинаешь ты. — Да ты просто стрелки переводишь, Каччан. Дрейфишь? — Деку наигранно усмехается, почти идеально копируя манеру речи и выражение лица друга. — Ещё чего. Ты че, о… — Ох, давай просто сделаем это вместе? Одновременно. — Изуку тут же с неким облегчением озвучивает мысль, возникшую в голове, и она кажется выходом из ситуации. Двигаться навстречу тому, кто делает то же самое, намного проще, чем вслепую прощупывать тропинку в одиночку. Кацуки раздумывает с полминуты, по-прежнему пристально глядя прямо в глаза, но в итоге кивает, заметно расслабляется и вздергивает аккуратную бровь: — Ну давай рискнем. Изу сдержанно улыбается чуть подрагивающими губами, но кивает. Всего лишь. Всего лишь двинуться навстречу Каччану и поцеловать. — Давай, — неуверенно шепчет в ответ, неосознанно отстраняясь немного. Каччан тоже садится ровно, и теперь их разделяют уже сантиметров двадцать, которые ощущаются неприятной прохладой в груди — их хочется вновь сократить. Оказаться поближе и наконец начать. Отстреляться и продолжить дальше жить в привычном ритме. — Тогда… — Ладно… Изуку мнется, снова сжимает рукой колено друга и все равно не знает, с чего начать. Чуть открывает рот, но сформулировать вопрос не может, потому что, блин, что можно вообще спросить в подобной ситуации? «Часто здесь бываешь?» — Глаза закрой, балбес, — хмуро шипит Кацуки, и Деку подчиняется — потому что доверяет, да и Каччан наверняка ведь изучил суть вопроса заранее и лучше знает, что да как. А еще не смотреть, наверное, проще. Или нет, учитывая, как стало необъяснимо тяжко в ту же секунду, что закрылись глаза. — А ты закроешь? — тихо спрашивает Изу, рефлекторно облизнувшись и чуть вздернув подбородок. — Закрою, — отвечают ему уже спокойнее. — Голову немного наклони, так будет неудобно, — снова указывает Каччан, а Изуку беспрекословно повинуется, взволнованно закусив влажную губу. Запах, исходящий от губ Каччана, словно стал сильнее, стоило всего лишь закрыть глаза ненадолго. Чужое дыхание на лице перестает быть фантомным, а Изуку панически выдыхает «надеюсь, ты тоже закрыл глаза, Каччан», прежде чем податься вперед и, ткнувшись наугад, слегка коснуться ароматных губ своими. В груди тяжелеет лишь сильнее, а в щеку жаром выдыхают, прижавшись в ответ крепче. Деку боится двинуться, беспокойно замерев и крепко стиснув пальцами вновь попавшую под раздачу коленку. Наверняка покроется к вечеру россыпью синяков. Царящая вокруг тишина обрушивается на плечи, а Каччан, вновь выдохнув ему в щеку, гулко сглатывает и на пробу двигает губами — Изуку не остается ничего, кроме как постараться повторить, что он, собственно, и делает спустя пару тянущихся целую вечность секунд. В голове параллельно с этим две мысли: первая твердит вновь о странности, потому что странно ощущать чужие губы на своих, странно чувствовать жар чужого дыхания на собственном лице, и ощущение близости чужого тела словно перешло на иной уровень, ранее неизведанный. Вторая мысль: вкусно. Полусладко, полукисло, влажно, липко, мягко, аппетитно… Вку-сно. Изуку случайно моргает и с легким напором целует снова, не дав другу возможности сделать следующий шаг — обхватывает пухлую нижнюю губу и чуть посасывает, вытолкнув из него ошеломленный вздох, взяв верх эффектом неожиданности. В голове приятно мутнеет, в мыслях царит тот еще кавардак, среди которого судорожно бьются уже далеко не две мысли — их теперь целый неразборчивый клубок, в котором преобладает разве что слово «приятно» — потому что и правда приятно очень, да настолько, что Изуку попутно жалеет, что упустил кучу времени из-за собственной трусости и недоверчивости. Рука отрывается от пола и останавливается на шее Каччана — та горячая, с судорожно бьющимся под тонкой кожей пульсом. Мягкая, шелковистая и чуть напряженная. Но уступи Каччан так просто — не был бы собой. Он грубо рычит что-то самым горлом — Изу чувствует ладонью — и, схватившись руками за запястье и шею Изуку, упорно толкает того назад и умудряется возвыситься, встав на колени аккурат у его бедер, едва не повалив навзничь. И, конечно, углубляет поцелуй — скользит языком в рот Деку, отчего тот от неожиданности и внезапного взрыва ощущений глухо стонет, почти пугается, распахивает глаза, но остановиться не может никак — принимает чужака во рту как родного, хватается свободной рукой, что раньше лежала на коленке, за поясницу Каччана и снова стискивает, словно больше та ни на что не способна — только хвататься судорожно за Кацуки. Футболка благополучно задралась, а пальцы теперь царапают ногтями нежную кожу и впиваются в напряжённые мышцы. Глаза, обрамленные светлыми густыми ресницами, закрыты, а Изуку свои закрыть уже и не может — зрелище донельзя красивое; он никогда не видел лицо Каччана настолько близко, но прекращать смотреть не хочется, как и прерывать поцелуй. Но. — Ты кусаешься! — тихо восклицает Деку, отстранившись и едва найдя в себе силы не прильнуть тут же обратно. — И че, ты тоже, — тут же хмурнеет Каччан, недовольно поджав губы, и смотрит сверху вниз, едва ощутимо перебрав пальцами в волосах зарывшейся в них рукой. — Но я же осторожно, а ты мне чуть полгубы не откусил, — обиженно бормочет Изуку. — Больно, вообще-то. Каччан фыркает, вновь оказывается близко-близко и говорит прямо в губы, слегка их касаясь и дыша при этом тяжело-тяжело: — Постараюсь быть осторожней, задрот, — и снова целует. Изуку жмурится и понимает, что в сидячем положении его удерживают исключительно чужие руки — в теле столько слабости, сколько не было никогда в жизни, даже после долгих часов тренировок на пляже Дагоба, но она настолько приятная, что быть таким обессиленным он согласился бы и до конца своей насквозь бесполезной жизни — только бы Каччан не прекращал целовать. И он не прекращал — целовал и целовал, а Изуку целовал в ответ, лихорадочно облизывал горячий рот, посасывал упругий язык и получал то же самое и для себя с двойной отдачей — Каччан как всегда пылок, порывист, но делу отдается на все сто двадцать. Изуку задыхается, едва успевает урвать частицы кислорода, но даже сквозь флер неистовой горячки понимает, что напряжение растет — и от него не убежать; сколько не упорствуй — не выходит; и с каждой секундой, с каждый рваным поцелуем становится только хуже — на боку Каччана наверняка уже красуются царапины от уже с неделю не стриженых ногтей. И стонет он уже в голос, стоит зубам всего лишь слегка прикусить наверняка распухшую губу; а кусает в ответ — точно такой же гулкий, но грубый стон ударяется о стены и прилетает обратно в заалевшие уши. Равновесие теряется — Каччан, пошатнувшись, со ошеломленным вздохом, распахнув багровые, помутневшие глаза падает и, едва успев перенести ладонь на вихрастый затылок, чтобы смягчить удар, стонет уже от боли — биться зубами о чужие зубы удовольствие, в отличие от поцелуя, не из приятных. Он снова стонет, отрываясь ото рта Изуку, и сползает вбок, утыкаясь лицом в плечо. Зубы саднят, губы тоже, а одна даже на порядок сильнее — а через пару секунд по щеке на пол, щекоча, стекает тонкая, теплая струйка крови. — Ам, — тяжело выдыхает Изу в шею Каччана, скользит ладонями вверх по по-прежнему напряжённой спине, формируя объятия, а языком попутно проверяет целостность зубов и посасывает поврежденную губу, чтобы остановить течь, — тебе понравилось? — С этим еще можно работать, Деку, — неясным тоном медленно проговаривает тот, жаром выдыхая в ухо дрогнувшему от таких же неясных, как и тон, ощущений, пронзивших тело. А еще, на удачу, не опадает телом на распластавшегося по полу Деку, продолжив возвышаться нижней частью тела над ним, стоя на коленях. Вот как. Что ж, Изуку всеми руками только «за». И, наверное, не только руками. — По-понял, ладно, — бормочет, Изуку, стараясь глядеть куда-нибудь в потолок, сжав друга в объятиях покрепче, и не пытаться бросать подозрительные взгляды вниз. От осознания неловкости положения румянец становится гуще как минимум раза в два, а желание продолжает обретать, наконец, более конкретные очертания. «С этим еще можно работать». Прекрасно. Изуку устроят любые условия.