Облака

      Если кто-то спросит Франца, куда бы он отправился, то его ответ будет незамедлительным: поле. Всего четыре буквы, значение которых хранит в себе бескрайние просторы, где полоска горизонта кажется лишь условной, чем-то таким, что просто должно быть. Это неимоверное чувство свободы, щекотящее рёбра, глоток свежего воздуха, наполняющие морозным туманом лёгкие. И, возможно, недостаток закаливания скажется на организме противным удушающим кашлем; возможно, лоб будет гореть не хуже, чем кипящий котёл в аду; да и насморк не заставит себя ждать, но вольность и непринуждённость, сводящие с ума до дрожи — слишком приятные. И сейчас Шуберт ни о чём не жалеет, оказавшись на зелёной, покрытой утренней росой траве рядом с Бетховеном. И Франц готов поспорить, что нет на свете человека счастливее его.       На небе подсвечиваются золотом кучевые облака. Плывут они медленно, словно прилипают к бездонному небосводу, вязнут сахарной ватой с блестящей сладкой пудрой. Франц рассматривает каждую кучку с интересом, изучая каждый изгиб и выпуклость, находя прелесть в каждом ажурном облаке. Шуберт всё поправляет линзы, чтобы лучше разглядеть интересные формы, в то время как Бетховен, сложив в привычной манере руки, закрыл глаза, вовлёкшись в раздумья о вечности. Размышляет о чём-то своём. Как всегда.       С уст случайно срывается мелодия, как только Франц видит в небе хоть что-то отдалённо напоминающие рыбу. Форель. И действительно. В небе проплывает рыба: её хвост извивается очень медленно под дуновениями холодных ветров, чешуя поблёскивает от золотистой пыльцы солнца, отражает лучи, играется с ними, словно с зеркалом отпуская зайчиков на волю, на месте глаз легла синюшная тень, казалось, что она глядит на него свысока. Видит и всё понимает.       «Удивительно!» — мысленно восхищается то ли причудливостью узоров, то ли собственным воображением, рисующим ему такие замечательные картинки.       Франц только спустя несколько секунд замечает на себе внимательный, пронизывающий до мурашек взгляд.       — Ой, извините, я немного задумался, — с мягкой улыбкой изъяснился Шуберт, вновь устремляя взгляд в небо.       — О чём? — моментально долетело до ушей от Бетховена. Холодный тон, но заинтересованная интонация выбили Шуберта из колеи. Он думает над ответом чуть дольше, чем следовало бы. Неуверенность в собственных словах выражается через затихший, немного охрипший от хладного воздуха голос.       — Да ни о чём, Господин Бетховен. Меня просто притягивают облака и их необычайные, самобытные формы, — с тяжким трудом он старается вложить в свою отчеканенную в голове реплику беззаботность, но Людвиг, похоже, не особо заметил или не поверил. Франц склоняется ко второму варианту.       Бетховен тем временем поворачивается лицом к небу, хмурится, разглядывая каждое облако, но, видимо, не совсем понимает, что он имел ввиду. Выгибающаяся непроизвольно бровь подтвердила его бельмесость.       — Ну, взгляните, к примеру, туда. — Франц пальцем указывает на форель, чей хвост явно расплылся и в некоторых местах растворился, но тем не менее очертания рыбёшки ещё присутствовали. — Мне напоминает это рыбу: вот голова, плавник, хвост…       Бетховен хмуро косится, но потом кивает — похоже.       Франц улыбается и снова тараторит.       — А вот это, по моему, похоже на… — разговор полился рекой.       Франц водил пальцем по небу, словно по приклеенной к стене географической карте: облака подобны островам, расположенные среди неизведанных глубин синеющего неба. Мимо их глаз проплывали и от обычного парусника до невообразимо огромных лайнеров, и прыгали звери из диких лесов. Картин становилось всё больше. Нескончаемо прорисовались сюжеты. Живописные этюды появлялись из воздушных клякс на голубом холсте, а ласточки хвостиками, напоминавшие разведённый кончик кисти, выписывали облака, махали крыльями против ветра, и мягкая вата принимала более изящные и благолепные образы. Шуберт мог спокойно обозвать их чудом.       — Признаю. В этом что-то есть, — соглашается Бетховен, наблюдая за мимо проплывающими кораблями. Он нашёл прелесть в воздушных массах.       — Ой, — чуть хихикает Франц. Бетховен поворачивает голову и приподнимает одну бровь в недоумении. Шуберт, уже успев проглотить последние смешки, указывает на какое-то облако. — Прошу извинить меня, Господин Бетховен, но это мне чем-то напоминает Вас.       Людвиг взор устремляет в небо: облако большое, хмурое, хоть очертания слегка размыты, но можно отличить от общей массы вечно растрёпанные платиновые пакли; под подбородком виднеется шарф, слегка подсвечиваемый красноватыми лучами; хмурость и суровость в еле различимом взгляде играют на плюшевом лице; присутствует и нависшая тяжёлая задумчивость, и гонимая ветром страсть и, естественно, неповторимое стремление к высотам. Это неточный портрет Бетховена. Это лишь образ, который нельзя передать лучше.       Людвиг смотрит чуть левее и ухмыляется.       — Ты от меня тоже не далеко ушёл. — одним свободным движением руки указывает на другое облако. Франц бегло проходит взглядом по приглянувшейся нефеле. И в этом облаке он узнает себя. Рыжие лучи окрашивают витиеватые кудри, льющиеся с неба отчётливой волной. Кое-где можно отличить и очки, да даже бабочку, которую он аккуратно повязывает каждое утро перед зеркалом. По сравнению с Бетховенским его портрет пропитан воздушностью, здесь и без того меньше очертаний, меньше изгибов, контуров и линий. Он плывёт по небу, повинуясь одному течению воздуха, одному дуновению ветра, а также по близости указывающему путь, подобно полярной звезде, Бетховену.       Франц улыбается и дёргается, когда рука Людвига падает недалеко от его и плотно соприкасается. Кончики губ ползут дальше, а щёки чуть-чуть теплеют больше. Ему становится чуть веселее от мысли, что о свои скулы он сможет согреть замёрзшие руки.       — По моему, быть облаком всё-таки не так уж и плохо… Плывёшь по просторам бескрайней небесной лазури… Потом находишь других заблудших, объединяешься в нечто большее… И сливаешься с ними воедино и вместе проливаешься с дождём, где потом тебя подхватывает ручей иль лужа, а может, и что-то покрупнее… — Франц слегка запинается, чувствуя тыльной стороной ладони теплое, еле уловимое и хрупкое касание. Бесшумно вздохнув и почувствовав нахлынувший жар, он ненавязчиво продолжает, — Морские волны, океанские просторы, которые и глазом не окинуть… А может, и прокормишь растение, удобришь богатую минералами землю… Кто знает, кто знает…       Шуберт замолкает, погружаясь в тишину с лёгкими отблесками птичьего щебетания. Он прикрывает вспотевшие и поблёскивающие веки, а глаза даже сквозь ресницы замечают ослепительные лучи. Солнце греет лицо — неотрывное касание греет и душу, и заледенелые под перчатками пальцы.       Франц вновь не замечает, как расплывается в уставшей, но довольной улыбке. Умиротворённую тишину прерывает Бетховен.       — Возможно, ты прав, и облаком быть не так уж и плохо, но необязательно также плыть по небу и растворятся с первым дождём. Мы и сами облака. И музыка — наш дождь, который подкармливает растения. Так что мы недалеко ушли от наших воздушных собратьев. Но мы, в отличие от них, можем следовать своим путём и парить там, где соизволит душа, а не плыть по одному указанному ветреному потоку.       Шуберт вновь улыбается, тихонько и по-доброму смеётся — волнуется. Он выпрямляется, садится на траву, слегка потягиваясь, и глядит за горизонт. Ветер моментально подхватывает кудри, унося назад за собой и пряди, и нашёптанные им слова.       — Эх, да я и не грущу. Это так… размышления вслух и нелепые детские мечты. Не более. Просто буйство фантазии, игра. И, по моему, это отличный вдох для переосмысления всего, неплохое вступление для начала чего-то воистину масштабного. А может, так и останется игрой. Я не вижу ничего плохого ни в первом, ни во втором варианте. Просто… Просто облака меня вдохновляют и заставляют думать. — он поправляет очки и слышит, как мнётся трава — Бетховен тоже слегка приподнялся.       — Если судьба даёт шанс на переосмысления, то, значит, есть повод задуматься. Не воспользуешься — не изменишь жизнь к лучшему. И облака прекрасны тем, что заставляют обдумывать. — Шуберт наклоняет голову чуть в сторону и видит до неузнаваемости тёплую, пусть и слабую полуулыбку. Морщинки расслабились, а брови не хмурятся. Францу кажется это непривычным, странным, но до мурашек приятно и притягательно. Что-то в этом было, и что-то в этом есть.       — Согласен с Вами и, наверное, нам пора. — Франц поднимает голову в небо, указывая на солнце, которое, вероятно, было уже высоко. Конечно, до полудня светилу ещё ползти и ползти, но время завтрака уже проходило, а, значит, им действительно пора.       Бетховен лишь кивает и встаёт во весь рост. Шуберт повторяет за ним. Перед глазами мгновенно расстилается тропинка, ведущая в город и, конечно же, домой. Путь не близкий, но вполне благоприятный. Чем дальше они уходили в даль, тем больше заглушались их разговоры. Ветер проводил их до окраины, вернулся в поле, пошелестел травой, пошуршал листьями и взмыл к небесам.       Портреты чуть размылись в небе, слегка подтаяли на солнечных лучах и слились в одно целое. Теперь они плыли по небесной лазури единым облаком…