Хлопья

      — Эй, даочжан, почему не ешь? Еду только переводишь, — хмурит брови Сюэ Ян.       Он держит в ладони пиалу, кривую — слепленную будто ребенком вручную, — с подбородка в похлебку капля за каплей стекает кровь. Солоноватый вкус, который хоть как-то разбавляет пресный овощной суп — единственное, чем могли угостить в этой бедной захудалой деревеньке. Но Сюэ Ян привык к скудным пожиткам во вшитом в рукав цянькуне, денежному мешочку с парой серебряных слитков, самым дешевым постоялым дворам — а то и к сараям, единожды пришлось ночевать даже в хлеву, подбив под продрогшие бока побольше сена, пока через ограду выла скотина, у которой вторые сутки не получалось разродиться.       Таков путь всех клятых даосов: терпеть лишения, не брать больше, чем должно, а лучше — вообще ничего не брать! Сюэ Ян, в отличие от своего ненаглядного даочжана, воздухом питаться не умеет, так что совсем ничего не брать не получается — платить за добро лучше добром, поэтому благодарность проявляется в крове, воде и пище. А крестьянский рацион не больно-то разнообразен — так что жрать приходится всякую гадость, давиться ей, чтобы не подохнуть — и только оттого Сюэ Ян не выпускает кривую пиалу из рук. Даочжан вот к этому привык, да?       Сюэ Ян фыркает, но взгляд не поднимает — вторая пиала перед ним все так же стоит на узкой скамье — на единственном, что есть в этой пристройке. От пиалы вверх струится пар и рассеивается в воздухе извивающимися белыми лентами клубами.       Бормотание Сюэ Яна и тление догорающего огненного талисмана вдруг дополняется еще одним звуком: так звенит вырывающийся из ножен Шуанхуа, почуявший где-то рядом нечто темное, угрожающее.       — Ох, даочжан! Неужели приманка сработала так быстро? — вопрошает Сюэ Ян, возвращая почти опустевшую пиалу на скамью рядом с нетронутой. — Только-только завечерело!       Шуршат простые, но чистые снежные одеяния, Сюэ Ян смотрит на бледную руку, сжавшую рукоять брезгливого до темной энергии меча. Поднимаясь, Сюэ Ян говорит, что флаги старейшины Илина слишком уж хороши — особенно те, что сделаны им самолично, а не какими-то недотепами, которые и за столько лет после его смерти бессовестно пользуются его изобретениями, так и не понимая, что и как работает — только слизывают линии иероглифов и вязи ритуальных символов.       Что-то, а о старейшине Илина Сюэ Яну думать вовсе не хочется — еще свежа в памяти нахальная морда; он сплевывает под ноги — на подгнивающие доски, скрипящие от каждого шага. Скрипит и дверь за его спиной.       — Эй, даочжан, сегодня повеселимся, да? — смеется вдруг Сюэ Ян глядя, как охранные талисманы вокруг полуразвалившегося дома всплесками ци чертят в воздухе предупреждения.       Даочжан, ожидаемо, не отвечает.              ***              Когда Вэй Усянь вновь увидел на лице Сюэ Яна то наполненное детской беспомощностью выражение, но уже наяву, в груди аморально что-то трепыхнулось. Сюэ Ян должен умереть.       Эта мысль вторит биению его сердца; чем дальше от похоронного дома ступает Вэй Усянь, тем она громче. Вэнь Нин держит Сун Ланя крепко, боязни Вэй Усянь не испытывает — только облегчение: от того, что для Сун Ланя все закончилось вместе с вытащенными из раздробленного черепа тонкими черными гвоздями.       Там, на соседней улице, битва; холодное спокойствие и темное безумие, в иной момент Вэй Усяню подумалось бы, что это даже красиво — те короткие эпизоды сражения, что он успел до этого запечатлеть сквозь туман, были… невообразимыми. Наигранное веселье Сюэ Яна, за которым он скрывает жгучую, рвущую клочьями душу, ненависть. И Лань Ванцзи — спустя годы все такой же полный праведности до скрипа на зубах.       И Сюэ Ян кричит, срывая голос, пока Вэй Усянь поддается секундному порыву вольности, но крик таит в себе не раны тела. Почему-то Вэй Усянь вместо того, чтобы за белой пеленой найти укрытие, идет на крик.       Под ногами Лань Ванцзи распальцованный кровавый веер, значит, удача сегодня не на стороне Сюэ Яна — он проиграет. Однако, присмотревшись, Вэй Усянь понимает, что не превосходство противника вывело Сюэ Яна из себя. В руке Лань Ванцзи — мешочек-ловушка. Тот, в котором растерзанная душа Сяо Синчэня ожидает покоя.       Лань Ванцзи поворачивает голову в сторону Вэй Усяня, молчаливо просит уйти, однако Вэй Усянь отчего-то чувствует, что происходит что-то из ряда вон. Что-то не складывается.       Вэй Усянь подходит к Лань Ванцзи, забирает у него мешочек-ловушку, коротко касается рукояти Бичэня; меч опускается вниз и Вэй Усянь начинает перекрикиваться с Сюэ Яном — тот отвечает на каждую фразу, не опасаясь провокаций, голос его полон яда, но вместе с тем он хрипит побитой псиной.       За это время уже давно можно было понять, где тот скрывается, наверняка пытаясь прижать к ране полы светлых одежд, действительно похожих на те, в каких ходил когда-то Сяо Синчэнь. Но Вэй Усянь стоит на месте, Лань Ванцзи стоит тоже — ждет; он всецело доверяет своему спутнику, пусть и понимает, что тот принимает тяжелое для себя решение, судя по всполохам разнообразных эмоций на побледневшем лице.       — Сюэ Ян! — вновь зовет Вэй Усянь. — Выходи.       — Еще чего, — раздается на этот раз откуда-то ближе, справа. — Чтобы твоя благородная шавка лишила меня последнего, что имеет для меня ценность?       Он говорит не про свою жизнь; Вэй Усянь подслеповато щурится в туманное млеко. Сверкает черной молнией Цзянцзай. Опасно близко, не сделай Вэй Усянь полшага в сторону и лишился бы не только нескольких прядей. Лань Ванцзи не колеблется.       Перед ними все яснее становится силуэт; Сюэ Ян короткими шажками — рывками, из последних сил, тянет к Вэй Усяню четырехпалую дрожащую руку:       — Отдай, — едва шевеля губами.       Из правого его плеча хлещет кровь, обрубленная рука вместе с Цзянцзаем остается Сюэ Яном незамеченной, бескровные губы все продолжают шептать «отдай», а взгляд не спадает с мешочка-ловушки, что Вэй Усянь играюще подбрасывает.       Сюэ Ян захлебывается кровью, кашлем разносятся брызги по запыленным одеяниям — и его, и Вэй Усяня. Сюэ Ян больше не может идти, он валится с ног на колени, крупно вздрагивает; из его рукава на землю катится маленькая конфетка. Она останавливается у подошвы сапога Вэй Усяня, замызганная — будто обертку бесконечно трепали в руках, не силясь развернуть.       — Лань Чжань, — бесцветно шелестит Вэй Усянь, который наконец-то все понимает, — подлечи его немного.       Лань Ванцзи не задает вопросов. Сюэ Ян на грани потери сознания.       — У меня есть предложение. Я помогу тебе воссоединиться с Сяо Синчэнем. В обмен на печать, — сухо произносит Вэй Усянь, все еще не доверяя ни себе, ни Сюэ Яну, не понимая, что именно он собирается делать. Но Сюэ Ян покорно достает из-за пояса печать и трясущейся рукой бросает ее в сторону Вэй Усяня. Тот тянется навстречу, но из тумана появляется позабытый преследователями Могильщик, перехвативший печать и исчезнувший в огне талисмана перемещения.       Вэй Усянь выдает пару хлестких ругательств, а от выброса энергии талисмана Сюэ Ян валится наземь и закрывает глаза.       Вэй Усянь знает: есть кое-что, что хуже смерти.              ***              — Так все и было, даочжан, — щебечет Сюэ Ян, срывая на ходу с дикой яблони маленькое желтое яблоко — наверняка кислющее, как и настроение Слепышки, бредущей позади и сверлящей ему спину.       Слава о Сяо Синчэне бежит впереди них, их в каждом населенном пункте — и крохотном селе, и торговом городе, — приветствуют тепло. Но в больших городах они не останавливаются никогда — там уже наверняка есть те, кто сумеет помочь с мелкой нечистью, пусть не местный клан или орден, но великие ордена все же держат крупные города под своей юрисдикцией и вряд ли отказывают в посильной помощи.       Сюэ Ян выбирает, куда они направятся дальше. Развилка. Посреди бескрайнего поля высоких — по плечо — сорных трав, лежит плоский камень, рядом — вбитый в землю поглубже кол, на котором покосилась табличка. Протоптанные от камня дорожки ведут в места, о которых Сюэ Ян никогда и не слыхал, так что он оборачивается к Слепышке, надеясь услышать ее мнение. Мнение даочжана он тоже хочет услышать — но тот одаряет его лишь презренным молчанием всякий раз, когда Сюэ Ян что-то у него спрашивает; уже привычны односторонние диалоги, но Сюэ Ян не теряет попыток выйти с даочжаном на контакт.       В итоге все же Сюэ Ян идет налево, на юг, вскоре слышится звонкий речной плеск, постукивание о причал рыбацких лодок, скручивание канатных веревок в мозолистых руках сидящих на берегу девчонок. Он подходит к ним почти вплотную — те заливисто смеются после короткого обмена фразами — о мужчине из соседнего села, Сюэ Ян подносит руку ко рту и смущенно кашляет.       — Прошу прощения, юные девы, — вежливо говорит он, изнутри изнывая от того, сколько страданий приносит этот образ тихого странствующего заклинателя. Но по-другому нельзя — даочжан опять будет злиться, если Сюэ Ян не сдержит себя в руках и случайно сломает кому-нибудь руку.       Расшаркиваться перед крестьянами — еще чего не хватало, однако… Сюэ Ян пообещал даочжану, что будет вести себя достойно. Нравственно. Не учинит больше бед ни даочжану, ни тупоголовым простакам, которые кипятком ссутся при виде красавчика-даочжана; Сюэ Яна трясет всегда, когда кто-то узнает даоса Сяо Синчэня — а как такого не узнать: белая повязка на глазах, белые одежды, блядский белый меч за спиной — «ох, это же тот самый!..». И эту «славу, бегущую впереди» Сюэ Ян просто ненавидит. Было бы гораздо лучше, не будь даочжан такой яркой личностью. Заклинатель, сошедший с горы бессмертных, который разит тьму морозным клинком даже не касаясь рукояти! Сюэ Ян только морщится — много ли ума надо, чтобы управлять мечом с помощью печатей и маленьких жестов!       Ревниво Сюэ Ян оберегает личность Сяо Синчэня от мерзких загребущих ручонок, которые тянутся к нему стоит лишь появиться на горизонте.       Только Сюэ Яну дозволено порочить даочжана. Ему и никому более.       Когда девки рассказывают, что в соседнем селе пропадает скот, а прошлой луной исчез пятилетний мальчишка, Сюэ Ян удовлетворенно хмыкает.       Нынешнюю ночную охоту и охотой-то не назвать — бойня. Развесить, как обычно, побольше приманивающих нечисть флагов по периметру, крошить все, что попадется под руку пару ночей подряд и готово. Редко схема оказывается нерабочей — обычно нечисть, на которую жалуются люди, выманивается просто. А с ней за компанию и другая дрянь. Лишь несколько раз за последние пару лет приходилось искать тщательнее, и только когда эти несколько раз наступают, Сюэ Ян скучает по Цзянцзаю. А в остальном ему даже нравится полагаться на даочжана и его меч.       — Эй, даочжан. Давай как-нибудь проведаем могилку Сун Ланя, деньги ему пожжем? Это все равно ему не поможет, конечно, — хмыкает Сюэ Ян, — но я знаю, что ты хочешь с ним встретиться. Прям почти физически зудишь над ухом, как соскучился по своему дружку. Я-то тебя как дружок уже давно не устраиваю, верно? — и, похрипывая, смеется.       Нечисть начинает лезть ровно в полнолуние, ничего особенного — как обычно. Сюэ Яну даже немного скучно наблюдать за тем, как Шуанхуа шинкует мертвецов. Слепышка появляется позади и Сюэ Ян почти отвлекается на замах бамбукового шеста — хотя даже если бы Слепышка опустила руку, он ничего бы не почувствовал.       Мерзкая Слепышка! Если бы не она, внезапно выскочивший из кустов лютый мертвяк вспорол бы ему брюхо. Сюэ Ян злится — на безоружного себя, на глупую Слепышку, которая постоянно не мешает ему мирно существовать и помогать беднякам, на молчаливого даочжана, на Вэй Усяня, сделка с которым заставляет Сюэ Яна Сюэ Яном не быть!       — Сукины дети, вы, все! — орет он, вряд его услышит хоть кто-то в безлунной ночи в километрах от ближайшего поселения — прямо по границе флага, приманивающего нежить. Кому дело до спятившего мальчишки — сколько бы ему ни было лет, никто не поверит ему, что он повзрослел, перерос! — что стоит на границе леса и какой-то выцветшей поляны и просто выпускает из раздраженных легких не менее раздраженный вопль.              ***              Сун Лань в сознание не приходит, рассыпается прахом под стеной, где Вэй Усянь освободил его из-под контроля, упокоенный. Лань Ванцзи только жмет плечами. Сюэ Ян отстраненно думает, что это наверняка из-за печати. Его поддерживает какой-то юный адепт — брезгливо, даже не пытаясь скрыть свое отвращение к безродному босяку, опорочивавшего всяких там даочжанов и давно заслуживающего соскучившейся по нему плахи.       Лань Ванцзи помог ему минимально — чтобы он не подох от потери крови, не более.       Туман начал рассеиваться.       Разговор с Вэй Усянем был коротким, без лишних ушей. Сюэ Ян был согласен на все. У него не было выбора. Даочжана терять он не хотел больше, чем Цзянцзай. Пришлось.       — Ты оставляешь свой меч мне. А после ритуала проваливай на все четыре стороны, — Вэй Усянь сидит рядом с ним на крыльце одного из пустующих домов, обхватывает колени руками и бездумно пялится вперед. Сюэ Ян спрашивает, наконец:       — Почему?       Вэй Усянь сначала долго не отвечает. Начинает говорить только когда замечает мелькнувшие на соседней улице сквозь щель беззубых домов белоснежные одежды Лань Ванцзи.       — Потому что тобой двигала не месть. Ты должен понять, что. Я не жду от тебя раскаяния. Такой, как ты, не сумеет раскаяться, — и уголок его губ дрогнул. — А вот мной движет месть. Вот только смерть для тебя — слишком просто.       Сюэ Ян вдруг вспоминает вчерашний разговор.       — Что бы он ни просил, на все отвечай согласием.       — Даже если он прикажет мне сдохнуть?       — Да.       — Забавно получается! Прерву ритуал, отказавшись — умру. И если он прикажет мне сдохнуть — умру.       — С чего ты вообще взял, что Сяо Синчэнь будет желать твоей смерти?              ***              — Мне надоело это, даочжан.       Мертвецы кончились, кончилась и ночь. Рассвет млеет с востока, над низкими верхушками сосен расплываются нежные мазки первых солнечных лучей.       Под веками — алое, жжет глаза; из цицяо струится просто, невыносимо. Сюэ Ян бледнеет.       — Я устал, — шепотом. — Притворяться. Жить, как никогда не жил. Даже с тобой, даочжан, мне не по силам. Ты накинул мне на шею столько пут, что скоро я задохнусь. Не хочу улыбаться этим шлюхам, которые пожирают тебя глазами, не хочу спать на циновках, кутаться в поеденное молью шерстяное одеяло — один черт холодно! Не хочу, не хочу видеть Слепышку, которая никак не может оставить меня с тобой наедине, все крутит пальцем у виска. Не хочу молиться в каждом храме, медитировать после ночной охоты, просыпаться в такую рань и снова пешком тащиться в какое-то захолустье, где вместо «спасибо» поят скисшим вином и кормят слипшимся рисом! Не хочу, не хочу… Давай уйдем вместе, хочешь? Умру я — умрешь ты, и наоборот. Только вот ты не позволяешь мне себя — нас — убить. Чего ты боишься? Ты с такой готовностью отправился на тот свет, оставил меня одного, и лежал там — с этой рассеченной шеей, с белыми губами… Я ненавижу белый цвет! — Сюэ Ян подрывается и бьет кулаком в сосенный ствол. О кору слезает с костяшек кожа, и кровят уже не только цицяо.       Сюэ Ян оборачивается.       — Ну и где ты, даочжан? Ты вечно только Шуанхуа машешь, не даешь мне его и в руки взять! Я даже глотку себе перерезать не могу, даочжан! Давай умрем, а? Мы теперь — единое целое, наша душа переродится когда-нибудь нормальным, порядочным человеком. Не настолько порядочным, как ты, но и не таким ублюдком, как я! А? Двенадцать лет уже прошло, даочжан. А ты так ни разу мне и не ответил.       Слепышка давно ушла, а Сюэ Ян сидит, запутавшись в корнях, обхватил рукой ствол — как смог — и смотрит на дрожащее перед носом острие Шуанхуа.       — Когда Вэй Усянь пришивал твою истерзанную душу к моей, он сказал, что если ты не согласишься, даочжан, то ничего не получится. Из двух покалеченных душ получилась одна, но покалеченная совсем чуть-чуть, — Сюэ Ян всхлипывает и даже не пытается податься вперед, чтобы насадиться глазом на лезвие — даочжан не позволяет ему навредить себе, контролирует Шуанхуа идеально. — Но ты бы с такой душой смог жить дальше. А у меня не получается. Потому что условий ты наставил, что не счесть! Ладно, не убивать, не воровать, не… заниматься любовью… — губы его кривятся, — а в остальном! Даочжан, такая шавка, как я, рожденная, выросшая и подобранная тобой в канаве, не умеет, как ты. Идти по пути даоса. Ну какой из меня даос! — и стаскивает с себя и ножны Шуанхуа, и развязывает бинты с глаз — через них, в отличие от даочжановских, зрячему все прекрасно видно. — Однорукий четырехпалый даос, тебе самому не смешно, даочжан? — заливисто смеется Сюэ Ян, но после захлебывается и начинает кашлять. — Лучше бы я умер тогда, а не повелся. Вэй Усянь ведь даже предупредил меня. Что то, что будет после ритуала — хуже смерти. А я и не поверил. Разве существует в мире что-то хуже смерти думал я. Ха.       Сюэ Ян разваливается на земле, и путь в бок уперлась шишка, а хвойные иголки царапают затылок и путаются в волосах с каждым движением.       Сюэ Ян смотрит наверх — на разлившееся голубизной небо, утыканное сосновыми верхушками. Пытается подозвать Шуанхуа — безрезультатно, тот слушается лишь даочжана, сидящего где-то внутри Сюэ Яна, — а потом машет рукой.       Всякий раз, когда Сюэ Ян даже думает о том, чтобы покончить с собой, даочжан его останавливает — закрывает рот, сковывает по рукам и ногам — не шевельнуться, отдает приказы — положить нож, порвать талисман, слезть с подоконника и вернуться в кровать. Даже попросить о смерти не у кого.       Шуанхуа защищает его.       Даочжан защищает его.       Сюэ Ян стирает белым шелком кровь с лица, делая лишь хуже, размазывая ее бурыми пятнами и подсохшими хлопьями. И мечтает о смерти.