Когда расцветают маки

Пока тени не накроют невинных, Во тьме нет ничего плохого.

Из встречи смертного с Адептом не выйдет ничего хорошего. Эта встреча с самой первой секунды пересечения взглядов — один, полный жизни и смеха, готовый испивать из чаши отрады и нестись вперёд по полям и горам, под шум цветов и ароматы трав, а второй... во взоре второго уже давно бушует тьма, противоположная жизни — эта встреча с самого начала была обречена на провал. Даже пара часов, проведённая человеком рядом с существом, несущим в себе бремя вечной жизни, причём тёмной и запылённой болью долга, в пятнах крови и слёз, тяготит душу и сжимает грудь, мешая свободно дышать. Просто несколько часов. Но что, если она живёт с ним в одной комнате, делит быт и пробует на вкус тот же воздух? Что, если разделяют они между собой намного больше, чем пару слов и скорое расставание? Нет, он с самого начала знал, что ничего хорошего не выйдет. Глаза Йоль блестят на утреннем солнце красными лучиками, резонируя с тёмно-малахитовым цветом их радужки. В их огромных зрачках, что вбирают в себя краски и счастье этого мира, плещется манящее, но запретное. Её глаза хранят под семью замками тепло, притягивают, смеются, переплетаются с вечностью и молчат. Молчат, без слов слагая легенды, рассказывая старые сказки и поют, не издавая ни звука, райские мелодии. И также, как соблюдают обет молчания, свято чтят сокрытие горьких слёз. Они рвутся, брызгами норовят выплеснуться из изумрудно-зелёных рек, но почему-то всегда остаются там. Ещё глаза Йоль горят непоколебимой решительностью. Решительностью — пойдёт против всего мира, но лишь бы противостоять. Решительностью — она отводит взор, сжимает зубы и яростно щурится, выхватывая меч. Решительностью — ибо чем же ещё, если эта глупая смертная остаётся среди теней, пытаясь слабо рукой поднимать оружие, тщетно пытаясь разрезать надвое своих собственных демонов? Она напоминает лезвие своего одноручника. Её меч старый, давно потёрся и будто бы ещё взмах — и хрупкая сталь погибнет прежде, чем враг, против которого была обнажена. Но почему-то этого не происходит. Её не сломить ни бедами, ни напористыми полчищами тьмы, ни холодными словами. Решительность — и у любой из черт её характера имеется две стороны. Её спасение однажды приставит нож к горлу, а собственная гордыня и смелость свергнет в пропасть. Пока что этого не произошло, но девушка упрямо и так похоже продолжает надменно повторять своё «Я никуда не уйду». Храбрость — чудесное чувство, но только не тогда, когда медленно переступает через границу, становясь глупостью. Когда на второй день пребывания в Обители она заходится кашлем, а ладонь нащупывает чуть ли не обжигающий лоб, даже тогда тёмные глаза продолжают смеяться, а из губ вырывается по-актёрски замученный вздох. — Правду говорят, Адепты совсем отдалились от людей. Никакого гостеприимства — пытаются выпихнуть больную девушку за дверь, — пожимает плечами и снова, снова улыбается наглой улыбкой, вызывая в животе горячую волну раздражения. — Правильно Адепты думают — люди в последнее время стали ещё глупее. — Сяо умело парирует и вздыхает, ретируясь и чувствуя жгучий стыд от проигрыша в словестном бою с «надоедливой смертной». Но не может же прогонять её отсюда в таком состоянии? «И не хочется» — тонет, не различаясь в потоке остальных мыслей. — Ты, как и любой другой человек, не выдержишь долгого нахождения здесь. Слышишь тьму? — Что за бред? — усмешка перемешивается с кашлем, подавляемым болезненным из-за боли в горле глотком. — Нет, не слышу. Я не отдамся ей. — Все так говорят. Но мрак уже пытается добраться до тебя. Жар, идущий от стремительно теряющей силы Йоль, чувствуется даже на расстоянии. Адепт хмурится, затолкав ненужную противную тревогу куда поглубже, и протягивает девушке чашку с водой. — И вовсе демоны, от которых ты слишком настойчиво пытаешься меня защитить, не могут быть связаны с болезнью, ведь... — Молчи и пей. — Прерывает очередную бессмысленную тираду Сяо, а она прячет улыбку (впрочем, тщётно), думая, что так же плохо он скрывает возвышающуюся над тьмой и столь хорошо видную заботу. * * * А она чувствует. Ночью дышать особенно трудно. Тени сливаются с окружением, теряются в безцветье, не озаряемом луной. Ей холодно; она старается защититься, как может, но злобный шёпот и хриплый крик отчаяния подбирается лишь ближе. Рука тянется к рукоятке меча, сталь разрезает пустоту, но монстры лишь смеются на рваные движения и испуганные попытки девушки. Она слышит Тьму. Тьма вьётся вокруг, забирается мурашками под кожу и не даёт разглядеть ничего. Тьма распространялась. И Тьма... Она умирала под резкими взмахами копья, мощными ударами откидывающим в стороны демонов, расплавленное золото глаз светом резало путь во мраке, а тепло его ладони ощущалось даже сквозь перчатку. — И вообще. Ты же Охотник на Демонов? Тогда каким образом они могут навредить мне, если я всё время с тобой? — Ты мешаешь себя защитить, поэтому... Я, кажется, уже говорил, что тебе нельзя так долго находиться в близости с Адептом? — Но почему? Что, если я готова тоже обнажить меч против теней? Что, если я, чёрт возьми, хочу разделять чужие грехи с кем-то? Что, если... «Если я люблю тебя» — самая важная мысль снова и снова тонет в потоке возмущения и грозном «Хватит, Йоль. Люди не имеют оружия против тьмы». После этих слов он всегда замолкал и лишь смотрел ей в глаза долго-долго, пронизывая до самого дна души. Ей стоило больших усилий не отводить взгляд и щурится уверенно, кивая в подтверждение только что сказанного, будто под гипнозом. Он вздыхал и на время прекращал осуждать её, а она бесконечно говорила «спасибо» вопреки «Адепты не нуждаются в благодарности. Это наша работа и наш выбор». «А я нуждаюсь в том, чтобы её выразить. Потому что ты заслуживаешь её, что бы ни говорил». Несмотря на жёсткие слова и желание того, дабы Йоль переступила порог, уходя как можно дальше от Тьмы, Сяо был с ней всё трудное время лихорадки и кошмаров, приходящих в беспокойной болезненной дрёме. * * * Йоль умеет правильно держать в руке меч. Она размахивет лезвием, будто в танце — её смертельный танец утягивает в свою неудержимость всех врагов, но не может уберечь от неистовой Тьмы. Она смеётся, когда болезнь вместе с тенями отступают, испугавшись, верно, маски Защитника Яксы, притаившись на время (хоть она надеется на обратное; надеется на невозможное) в закромах их сознания. Она игнорирует скверну и думает, что способна не поддаться карме. Она упрямо сжимает губы и не двигается с места, скользит пальцами по рукояти оружия и выхватывает его резко, мощными ударами пронзая смердящую плоть и щурясь от брызгов чёрно-нечеловеческой крови. Она держит спину прямо даже тогда, когда вдруг её меч проходит сквозь тени, не разрезая привычно надвое. Она не может отбиться и всё равно чередует атаки и уклонения, смеётся над глупыми эфемерными врагами и... И ей кажется, что всё вокруг охватывает волна теперь уже алой и совсем не чужой жизни. Из рваной раны в животе хлещет, по капле впитывается в холодную землю сознание, мир вокруг танцует и плывёт клоками белого тумана, а тело состоит будто из одной лишь боли. Тщетно пытаться выкарабкаться, балансировать на грани полусмерти — Йоль слышит отчаянный дрожащий крик и даже не понимает, кому он принадлежит. ...И она немного приходит в себя, с трудом прислушиваясь к испуганному шёпоту и чувствуя тепло чьих-то рук, оглядывается и видит заместо поля боя крохотную комнатку постоялого двора. * * * Насколько была крепка их связь, протянувшаяся красной нитью в блеске луны, настолько была и губительна. Теперь она это приняла и даже не отрицала, только вот делать ничего не собиралась. Боль отступала, но лишь притуплялась — девушка улыбалась при мысли о том, что, когда не было сил прохрипеть даже три заветных буквы, Адепт пришёл сам — наверное, среди полей и чащ протянулась дорожка, освещаемая сверчками и ведущая к... к чему? Ночи сгущались. Теперь демоны не таяли от пары взмахов смертоносного копья — подбирались ближе, мурашками под кожей и непроглядностью безлунных часов заставляли вскакивать с постели, спешно вытирая следы от слёз и хватая ртом воздух в попытках придти в себя. Бессонные ночи сливались одна в одну, будто пятна тёмных красок на полотне, размываемые водой. Взор упирался во мрак, иногда вырисовывая собственные кошмары — кошмары стали обыденностью чёрных мгновений до утра, кислорода становилось всё меньше, и, наверное, Йоль бы не выдержала этого всего, но, к счастью, вовремя вспомнила кое-что очень важное. «Назови моё имя, и я приду». Сквозь болезненное бессознание, лихорадку и не желающую переставать литься из раны кровь, сквозь бессонницу и нескрытые слёзы — она хмыкнула и подумала, что не пройдёт через это сама. Она улыбнулась и позволила забыть на время обо всех предупреждениях и опасностях. И позвала его. Ночи стали на тон светлее. Она не раз задавалась вопросом, почему отныне тени затаились, а небо под их взором окрасилось в звёздный, а затем — в марево-алый. Они вместе проходили сквозь Тьму, выжидали час до рассвета и не смыкали глаз, слушая биение сердец в чарующем молчании. До утра мир погружался под купол — теперь этот купол не окраплен кровью, и в её долгом одиночестве она теперь не одна. Он перевязывал её раны, его тихий шёпот стал колыбельной, заново научившей спокойному сну и прогонящей кошмары. Йоль и не заметила, как оружием против демонов стало теперь не копьё и маска, а блики янтарного золота. Бок, едва ли не насквозь пронзённый вражеским клинком, покорно забывал о боли под мимолётными прикосновениями. Наверное, это непозволительно. Разве может просто проходящая путница по чистый удаче встретиться с Адептом и столько времени проводить рядом, когда как годами молящие об этом люди не могут и краем глаза увидеть часть того, что видела она каждый день? Но она упорно шла мимо морали и долга, хотя, может, её долгом было как раз это?.. — Они погубят тебя. Ты находишься под смертельной угрозой. — Я знаю. — Но почему тогда не спасаешья? Почему продолжаешь идти шаг в шаг со своей погибелью даже тогда, когда сталь у горла? Я не смогу обезопасить тебя, если ты будешь со мной. Я боюсь, что тебя поглотит моя собственная тьма. — Я знаю. И остаётся. * * * Остаётся из раза в раз, упрямо сжимая кулаки и прикрывая устало глаза на все попытки прогнать. Спасти. Нет, такую глупую смертную Сяо не встречал ни разу в долгой-долгой жизни. Такую упрямую, непонимающую и незабываемую. Чем она так отличается от остальных? Почему она отличается? И что внутри за ощущение? Это не похоже на привычную злость и раздражение её опрометчивыми поступками. Может, она не имеет инстинкта самосохранения? Почему тогда, даже когда от ран остаются лишь затянувшиеся шрамы, а тело набирает былую силу и вновь каждый день бросается в схватку со старыми врагами, Йоль возвращается в крохотную комнатку на постоялом дворе и улыбается ночами, смотря на звёздное небо? Минуют в вечность года и века, тень оборачивается ослепляющим светом, а непринятие истекает в сладость согласия. Оно оставляет печать, вздымается бурлящей рекой и нетерпеливо бьётся о каменную баррикаду названного «долга», что никак не желает отступить под напором чувств. Почему в груди взрастает цветок, бликующий лучиками в утренней росе и греющий зимами? Почему она уже знает ему название, но продолжает молчать? И почему он ещё не понял? * * * Тьма бледнеет и становится не такой удушающей, а ночные кошмары прогнало тепло. Трудности просто отступили или ждут удобного момента, даруя ложный покой перед бурей? Этим утром небо было затянуто, а в душе Йоль тревожилось что-то неуловимое. Этим утром она поняла, что не боится наконец избавить себя от одной из нош, и пусть последствия слов могли быть какими угодно... она знала, что больнее от того не будет. — Знаешь, что я решила? — заявляет тогда с ухмылкой на лице и уж сильно бойко пляшущими во взгляде бесами. — Я... Я не хочу уходить. — Она не знает, как нужно говорить правильно и нужно ли вовсе, но сердце подсказывает быть смелой и тянуться к самим звёздам. — Можно подумать, раньше было иначе. — Нет, я не в том смысле... Просто... Почему я должна уходить? Почему ты хочешь отградить меня от Тьмы, если я не просила? Почему, если я готова и желаю разделять общую боль и страдания, переплетать долг и карму и вместе сражаться против мрака, если я, несмотря на громаду этой цены, хочу провести остаток своих дней, держась за рукоять оружия с тобой... Почему, если я... я тебя люблю, почему должна уходить? Молчание угнетало, а поток сбивчивых слов прекратился так же резко, оставив лишь расцветать руманцу на щеках под стать Пиро орхидеям, когда как в животе пронёсся противоположный мороз. Она отмеряла в сознании каждую точёную секунду и всё равно сбилась, потеряв счёт времени. — Можешь остаться пока. — Пока?.. — так гром смеётся в майских небесах и птицы поют вести о приходе весны. Так ночь прорезается лучом света и в голове стреляет осознанием, а одно слово произносится хриплым шёпотом только с четвёрной попытки. — Навсегда. Минуют секунды и мгновения, жизнь полнится неожиданностями, делая её играющей и красочной, а мысли опустошаются на долгое время, прокручивая ещё несколько букв, трудных для понимания её обожжённого сознания. «Нав... — но так ведь не бывает? Так — внезапно и чарующе — схватить счастье и распахнуть за спиной золочёные крылья? Ведь людям и правда не принято с Адептами? Ведь... — ...всегда». И она прикрывает рот рукой в жесте бесконечной радости, прячет дрогнувшие уголки губ, а улыбка, наполненная безгранным счастьем, упирается в ладонь и, кажется, греет холодные пальцы. Между её чувствами и всем миром образовался особый вакуум — неизменно горячий и сохраняющий теплоту дома и уют потрескивающих в камине дров по вечерам. Ноги подкашиваются, и она падает в тесные объятья, прикрывая глаза и позволяя хотя бы пару минут не думать о всяческих правилах и принципах мира, утонув в счастье и весне. Синицы поют на ветвях осин, провозвещая май и слагая баллады о том, как у этой печальной повести всё же прогремел медными трубами светлый конец. Пролог книги их судьбы отсчитывает предпоследний абзац, однако идущая далеко сокрытая в тумане дорога хоть и извивается, и частит трудностями и невзгодами, но что значит дождь, когда закрываешься от него одним зонтом на двоих? Две вечности сливаются в одну, а тревоги пробегают быстрыми мурашками по позвоночнику — и отступают в тартар, туда, откуда и вышли белыми тенями. Она смеётся громко и звонко, совсем как в былые дни, и смотрит в окно. Небо, что всего лишь неделей ранее казалось серым и тёмным, закрывшимся навеки плотной завесой туч и мраком хриплой ночи, сейчас светлеет. Ей кажется, на беспросветном горизонте начал появляться палящий бок робкого маленького солнца.