я с тобой говорил языками огня, я не знаю других языков

      Бурах привык, что о нем говорят так, будто он в каждой бочке затычка – хотя, скажем между строк, это было неправдой; никуда он не навязывался и не просился, а если и назначали, то все же за определенные заслуги, – но даже он с этим менху ни в какое сравнение не шел.       Кровь у Данковского горячая, но застоявшаяся – видно за версту, как он исходит злобой на этот город, задушивший его академический потенциал. Сначала Артемия это раздражало, потом начало смешить.       – Если я тебе скажу, Даниил, – с усмешкой говаривал он, разглядывая причудливые конспекты Данковского, – что в академии сидят такие же гадюки, как и ты, сможешь оставить свою мечту идиота?       – Я, к вашему сведению, – Даниил насупливается, – все еще отношу себя к виду homo sapiens.       Пусть Данковский с рождения был, извините, занозой в заднице, но с этим чертом столичным даже сам дьявол сравнения не выдержит.       Ворах, Артемий… Нет, Бурах – даже фамилия какая-то нечеловеческая. Смотрит свысока (буквально – Даниилу с его ста семьюдесятью сантиметрами роста с двухметровым Бурахом равным не стать даже на цыпочках), разглядывает все так, будто аборигенов каких-то исследует… Палец в рот не клади – откусит.       – Не хотите спросить разрешения? – шипит на этого глупца Данковский, когда видит, с каким заинтересованным лицом тот обхаживает Многогранник.       – Разрешения я не прошу. – Тон наглый, а лицо спокойное. – Я обычно прошу прощения. После.       Редко («Но метко», – чуть не добавляет Артемий) бывают у них моменты спокойствия – или, как выражается Данковский, «периоды временного перемирия». Они пьют странную галлюциногенную настойку – Бураха не свалит даже целая бутылка водки, но с этим твирином он осторожничает: от самогона можно ослепнуть, а от этого пойла, кажется, можно и не проснуться, – смотрят сквозь идеально чистые окна на бесконечную степь и разговаривают.       – Может, вы не так глупы, как я думал, – самоуверенно (как обычно) выдает Даниил, прислоняя холодный стакан к виску.       Рассвет в этих краях долгий, тягучий, подбивает на искренность. Бурах сдерживается.       – Я могу сказать о тебе то же самое, – сухо говорит он, играясь давным-давно опустевшей стопкой.       Змеи в степи не уживаются, поэтому Данковский комфортно устроился у Бураха на сердце.       Мягкости, нежности, да что там, вежливости элементарной в их общении нет как не было, однако Артемий чувствует, что Данковский постепенно прикипает к нему, видит уже как близкого, а не как чужого. До полного принятия как до луны пешком, однако они здесь, поверьте, не для того, чтобы семью строить – выжить бы.       – Я и не знал, что в вас столько заботы, – шипит Данковский, пока Артемий вытаскивает из его руки осколок стекла – опрокинул на себя шкафчик, пока обыскивал дом в поисках хоть какой-то чистой ткани на бинты.       – Я и не забочусь, – сухо лжет Артемий, – просто отпиливать тебе кисть после того, как пойдет заражение крови, мне вовсе не с руки.       Минуту оба молчат, а затем комнату – их маленькое, душное убежище – заполняет истерический смех.       Иссиня-черным окрашиваются мешки под глазами Бураха, и Даниил собирает всю силу в кулак, чтобы не жалеть его вслух.       Многие годы Даниил не помышлял даже о том, что у него может быть место, куда приятно было бы вернуться. Город всегда обозначался для него язвой, болотом, зыбучими песками, и то, что та же Ева Ян, например, звала «корнями», для него было капканом. Однако теперь, когда Бурах преисполнился непонятной для самого Даниила любовью к Горхону, мятежный Данковский может хотя бы попытаться примирить себя с родным городом.       Разумеется, если от этого города хоть что-то останется по истечении отпущенных им дней.       – Я боялся тебя потерять, – еле слышно произносит Бурах тяжелым-тяжелым вечером. Даниил усмехается.       – Чтоб вы знали… – «Мне этого еще никто не говорил». – …я не из тех, кто теряется.       Рассвет приходит каждый день, и Бурах удивляется этому, как мальчишка; при учете хаоса, что их окружает, хоть какая-то привязка к времени кажется чудом.       Маленькие дети, которые осаждают бесстрастного к ним Даниила, со временем переключаются на Бураха, словно почувствовав, как неравнодушен он к малым сим. Когда весь этот ужас останется позади, думает Артемий, вертя в руках коробку со странным порошком, нужно будет расспросить, что значат все их присказки – хотя бы из научного интереса, который изначально и привел его сюда.       – Рассадник инфекции, – бессильно и беззлобно отзывается Даниил, видя, сколько бесприютных мальчишек и девчонок разменивают меж собой скудные Артемьевы пожитки.       – Я предпочитаю называть это «помощью нуждающимся», – тем же тоном отвечает Бурах, закрывая поясную сумку.       В конце концов обоим придется делать выбор.       Выбор между городом и другой чашей весов, на которой лежит карьера для одного и самоуважение для второго. Оба с радостью поменялись бы местами, вот только это невозможно: как бы Артемий ни тяготел к городу, тот не примет его с распростертыми объятиями, не научит своему языку, не признает в нем спасителя; как бы Даниил ни мечтал о светской жизни, он слишком консервативен, слишком упрям, слишком, простите, немолод для того чтобы начинать академическую карьеру с нуля.       Рассвет тринадцатого дня ускоряет их прощание.       – Никогда не забуду все те услуги, что вы мне оказали, – произносит Даниил, мысленно сверяясь с расписанием поездов.       – Благодарю, – кивает Артемий, полной грудью вдыхая дикий, ставший привычным запах степи, – взаимно.