Номер семь

Ночами в приюте было холодно. Она давно уже привыкла засыпать, свернувшись в клубок и с головой накрывшись тонким колючим одеялом. На самом деле, она почти не мерзла, но в маленьком темном мирке, согретом теплом дыхания, было гораздо уютнее. Утром, когда их поднимали еще затемно, она выныривала из своего укрытия одним быстрым прыжком — за любое промедление можно было получить штрафные очки. Ледяной воздух в спальне бодрил гораздо лучше, чем пробежка и зарядка. После зарядки их отправляли в душ. Всех вместе, мальчиков и девочек, — полчаса на то, чтобы помыться, почистить зубы и натянуть свежую одежду. Светло-коричневая рубашка с длинными рукавами и такого же цвета брюки — одинаково у всех и в любое время года. Летом, в душную знойную жару, и зимой, в морозы. Приют находился где-то на севере, поэтому морозы стояли дольше, чем жара. Впрочем, ей было все равно. На завтрак всегда давали кашу и обязательно — витаминный сок. Он был разноцветный, в стаканах под их личными номерами, и вкус его иногда менялся, от кисло-горького до приторно-сладкого. Пить чужой сок запрещалось. Номера в приюте были у всех детей, но говорили, что когда они вырастут, то получат настоящее имя, как у наставников и врачей. Втайне она мечтала об этом. После завтрака начинались занятия: четыре часа на изучение грамоты, математики и прочих наук. Занимались они всегда в одном и том же классе — просторной комнате с ровными рядами столов и стульев и большой черной доской на стене. Наставники менялись с каждым предметом, но выглядели тоже почти одинаково: высокие, подтянутые мужчины средних лет, которые никогда не заговаривали с ними первыми. Задавать вопросы не по теме урока запрещалось. В приюте были четкие правила, которые все знали наизусть. За каждое нарушение назначали штраф. Отрабатывать его приходилось по-разному: иногда бегом по стадиону, иногда — тестами на знание предметов, кому как повезет. Вид наказания определял господин доктор. Конечно, у него было имя, но между собой они называли его только так. И конечно, кроме него в приюте работали другие врачи, но все они держались в стороне и почти не общались с детьми, а господин доктор вызывал их к себе всех по очереди и задавал разные вопросы, на которые надо было отвечать честно. После занятий по расписанию был обед. Целый час почти свободного времени — сначала поесть в столовой, а потом делай, что хочешь, только на тренировки опаздывать нельзя. Штраф за опоздание был самым высоким. Она не опаздывала ни разу. На самом деле, тренироваться было даже интересно: наставники показывали, как стать сильнее, как бить руками и ногами, как защищаться от удара. Драться ей нравилось гораздо больше, чем учиться. Потому что память у нее была абсолютная — так это назвал господин доктор — и материал из учебников она запоминала сразу же, а потом, когда его повторяли, становилось скучно. А вот на тренировках скучно не было никогда. После тренировок их отправляли бегать круги по дорожке во дворе. Зимой, если было много снега, иногда приходилось вставать на лыжи, и тогда кругов назначали в два раза больше. После пробежки их снова отправляли в душ, а затем был ужин. После ужина их всегда ждал доктор. Вызывал он обычно по три человека за вечер, а у остальных было свободное время. В ее группе было двенадцать детей, поэтому господина доктора она видела каждые четыре дня, по порядку своего личного номера. У нее был номер семь. *** Кукла должна была приехать только на днях, поэтому доктор Ротгер весьма удивился, когда Сара привела в его кабинет юную девушку в светло-голубом платье и с белоснежными волосами, забранными в аккуратную прическу. — Добрый день, — вежливо произнесла девушка, приседая в изящном книксене, — служба самопищущих кукол благодарит вас за то, что вы воспользовались нашими услугами. Меня зовут Вайолет Эвергарден. — Доктор Джеймс Ротгер, — представился он в ответ. Она выпрямилась, подняла свой большой чемодан и замерла, глядя на него внимательными глазами удивительного голубого цвета. «Уроженка северного побережья, — автоматически определил Ротгер, — чистокровная». Кукла терпеливо ждала, пока он заговорит. — Вы знаете, зачем вас пригласили, милочка? — спросил он с изрядной долей скепсиса. Кукла оказалась слишком молода — ей было едва ли семнадцать лет. — Мне требуются услуги настоящего профессионала. — Конечно, господин Ротгер, — кивнула кукла совершенно невозмутимо. — В вашем заказе говорилось о том, что я должна перепечатать рукопись вашей научной монографии. — Вы совершенно правы. — Хотя бы суть задания она знала, это уже упрощало дело. — Я полагаю, что проще всего будет, если я буду диктовать вам, а вы — записывать мои слова. Вы же успеете за устной диктовкой? — Конечно, господин Ротгер, — снова кивнула кукла. — Я печатаю до четырехсот знаков в минуту, обычно этого достаточно. — Это хорошо, — не слишком уверенно согласился Ротгер. Он не имел никакого представления о том, как быстро должна печатать хорошая кукла. Он вообще не думал, что когда-нибудь воспользуется услугами этой экстравагантной, как он раньше считал, службы. — Вы желаете приступить к работе прямо сейчас? — поинтересовалась меж тем кукла все так же ровно и сдержанно. — Нет-нет, — замотал головой доктор. — Я не ожидал вашего приезда ранее, чем послезавтра, поэтому на сегодня у меня назначен прием больных. Вы можете пока пройти на кухню — это отсюда прямо по коридору и до конца, минуя гостиную. Там сейчас находится женщина, которая вас встретила и проводила ко мне. Ее зовут Сара Кларанс, она приходящая домработница. Обратитесь к ней, пожалуйста, она покажет вам гостевую комнату. Кукла вежливо поклонилась, подхватила с пола большой дорожный чемодан и вышла из кабинета. Доктор Ротгер откинулся на спинку кресла и шумно вздохнул. «К.Х.» порекомендовали ему в издательстве как контору солидную и исполнявшую серьезные поручения. Поэтому, заказывая выезд к себе на дом, он ожидал увидеть кого угодно, но только не воздушное создание с совершенно неподвижным лицом. «Как-то она слишком похожа на куклу», — подумал Ротгер и улыбнулся собственным мыслям. *** В свободное время Седьмая любила забираться куда повыше — на ветки деревьев в парке за полигоном, на крышу приюта, на смотровые вышки, когда их вывозили на стрельбище. Ей нравилось видеть землю сверху и любоваться ясным небом, когда не было дождя и снега. А еще она любила оставаться одна. Остальные тоже редко общались друг с другом вне занятий — о чем разговаривать, когда все они день за днем видят одно и то же и живут по одинаковому распорядку? Но она была волком-одиночкой — так назвал ее один из инструкторов. И Седьмая отлично запомнила, как странно звучал его голос — неприязненно, что ли? Словно инструктор не одобрял ее любовь к одиночеству. Во время следующего своего осмотра она спросила об этом господина доктора, но тот только головой покачал и сказал, что все в порядке. И похвалил ее за то, что она не боялась высоты. Похвалу она не поняла — высоты никто не боялся. Потому что главное — уметь держать равновесие, так всегда говорили инструктора. И заставляли их стоять на одной ноге. Долго. Поначалу было трудно, но потом она привыкла, и теперь могла провести так хоть все три часа тренировки, хотя это было бы очень скучно. Седьмая вздохнула и шевельнулась, устраиваясь поудобнее на крутом скате кухонной крыши. На самом деле крышу она любила не только за высоту: в ясные дни, вот как сегодня, темная черепица нагревалась от солнца, и сидеть на ней было почти так же хорошо, как лежать ночью под одеялом. Чужие шаги она услышала еще на лестнице, ведущей на крышу с чердака, и там же поняла кто это. Третий был самым неловким из их группы. А еще он был новичком. Он появился в приюте четыре дня назад — высокий, тонкий, какой-то весь угловатый, похожий на жука-богомола. И совершенно бесцветный — белые волосы, белая кожа, светлые глаза. Он говорил, что обучался в другом приюте, гораздо южнее. И что у них было все совсем не так. Он вообще слишком много говорил. И слишком любил общаться. Вот и сейчас он словно не заметил ее молчания — осторожно подобрался по скату крыши, присел рядом и спросил, щурясь на облака: — Тебе нравится смотреть на небо? Седьмая промолчала — разговаривать с этим новеньким было не о чем, как и с остальными. — А у нас в приюте изучали астрономию, — сказал Третий, — это наука о звездах. Какие как называются, где находятся… Мы по ночам ходили смотреть звездное небо. Это красиво, знаешь! — Зачем? — не поняла Седьмая. — Чтобы уметь прокладывать курс, — пояснил новенький. Седьмая промолчала. Она знала, что такое курс корабля, но ее не касались все эти штуки. В их приюте учили сражаться на земле, а что делается на море, ей было совсем не интересно. — А еще нас учили плавать! — гордо сообщил новенький. — Нас тоже учат, — пожала плечами Седьмая. — Станет теплее — будем сдавать заплыв на время в реке на дальнем полигоне. — Здорово, — улыбнулся новенький, — ни разу не видел реки, мы плавали в море. Седьмая снова промолчала. Он говорил много лишнего, очень много. Господин доктор точно будет недоволен. Внизу, в приюте, громко прозвенел звонок, и она тут же вскочила на ноги. Третий поднялся следом. — Пять минут до начала тренировок, — сообщила она, потому что он мог не знать, — спускаемся. Новенький снова заулыбался и часто закивал, послушно пробираясь по крыше следом за ней. Седьмая даже не оглядывалась, чтобы проверить, успевает ли он. Раньше третий номер в их группе носила девочка. Тихая, спокойная и почти незаметная. Две недели назад ее отправили на обследование, и больше она не вернулась. Думать об этом Седьмая не хотела. *** Работать над монографией они начали через два дня, когда Ротгер закончил со всеми плановыми приемами, — не его вина, что кукла приехала так быстро. Впрочем, когда он видел ее за обеденным столом — ели они вместе — кукла не выказывала никакого неудовольствия. Она вообще редко проявляла эмоции. А еще она всегда ходила в перчатках. Аккуратных перчатках из тонкой лайки, какие любят носить женщины в возрасте. Ей, как ни странно, шло. Настолько, что доктор даже не возражал, когда она не сняла их за обеденным столом, — он никогда не был строгим поборником этикета. В первый же день их совместной работы он понял причину такого поведения. Кукла пришла в его кабинет ровно в десять ноль-ноль, как они и уговорились накануне. Устроилась за боковым столом со своей пишущей машинкой — у нее была небольшая, новой модели, легкая даже на вид, — заправила лист бумаги в каретку и сняла перчатки. Ротгер, к тому времени удобно усевшийся в любимое рабочее кресло с собственной рукописью в руках, замер, удивленно глядя на руки куклы. Точнее — протезы. Хорошие механические протезы из армированной стали. Тонко выполненные, точно воспроизводящие человеческие кисти, пожалуй, даже красивые. Особенно, если оценивать их с точки зрения технологичности. — Я готова, — сказала кукла, расслабленно держа пальцы над кнопками машинки. Ротгер откашлялся и начал читать — не слишком быстро, но и не делая пауз. Надо отдать должное кукле — она за ним спокойно успевала. Пальцы ее — стальные, жесткие даже на вид, — касались кнопок легко, почти беззвучно, но очень точно и быстро, взгляд был сосредоточен на листе бумаги. Доктор диктовал почти три часа, останавливаясь только затем, чтобы глотнуть воды из высокого стакана, и все это время она даже не смотрела в его сторону. Словно настоящая механическая кукла. — Давайте сделаем перерыв, — первым предложил Ротгер. В конце концов, он был обычным человеком и уже довольно заметно охрип. Кукла только кивнула, выравнивая стопку напечатанных листов на столе. — Вы давно работаете в этой области? — поинтересовался доктор, чтобы не молчать. Кукла подняла голову, посмотрела на него все тем же безмятежным взглядом: — Почти два года. — И вы со всеми вашими клиентами общаетесь так? — невольно вырвалось у него. Кукла задумалась, но ненадолго. — Это зависит от заказа, господин Ротгер, — ответила она наконец. — Вы хотели от меня профессиональной работы, вам не нужно более ничего. Мы же не навязываем клиентам лишних услуг, — и улыбнулась. Мимолетно, едва заметно, но очень искренне. Ротгер замер, ошеломленный. — Вы уже достаточно отдохнули? — спросила кукла, снова приобретая совершенно невозмутимый вид. — Если да, я бы хотела продолжить. Объем работы довольно велик, нам не стоит выбиваться из графика. Ротгер послушно кивнул и снова взялся за рукопись. Издательство обозначило четкие сроки, к которым он должен подготовить монографию. И кукла была совершенно права — не стоило отвлекаться на всякие посторонние вещи. Даже на внезапное превращение куклы в человека. *** Как только снаружи сходил снег, в приюте начинались тренировки на полигонах. Их было несколько: деревянный лабиринт из больших брусьев, песчаный карьер, небольшой лес и несколько полуразвалившихся зданий с кучами мусора вокруг. На полигонах они играли в прятки. Правила были просты — инструктор выбирал кого-то одного и давал остальным пятнадцать минут, чтобы спрятаться. А потом водящий шел искать. Перепрятываться было можно, но тебя могли найти как раз в то время, когда ты переходил с места на место. Искать Седьмая не любила. Это было скучно — проверять полигон, а потом гоняться за теми, кто умудрялся убежать. Таких обычно было мало — она находила всех быстро. И догоняла тоже почти всех. В их группе она давно уже была первой по тренировкам. И третьей по учебе. А вот прятаться она любила. Потому что это было интересно — придумать место, в котором тебя точно не станут искать. А потом лежать и ждать, догадаются или нет. Однажды ее не нашли до самого конца тренировки, и за ней пришел инструктор. Седьмая в тот раз залезла в большую бетонную трубу, вход в которую был завален мусором, зашла поглубже и закопалась в самую грязь. Инструктор тогда долго стоял над ней — Седьмая даже дышать перестала — а потом все-таки велел: — Вылезай, номер семь, занятие закончилось. И ушел, не дожидаясь, пока она откопается. А на следующей тренировке им приказали работать с ножами — так называл это инструктор. Седьмой ножи понравились, особенно парные. Острые и блестящие, они казались продолжением рук, и Седьмая с удовольствием отрабатывала выпады и блоки. Инструктор показывал, как надо, а потом поправлял их, когда они ошибались. И заставлял повторять снова, пока не выходило правильно. Когда выходило правильно, тело двигалось словно само по себе. А потом их поставили в пары. И сначала все было нормально, потому что Седьмой достался Двенадцатый. Высокий, длиннорукий, он двигался резко и быстро, и избегать его ударов было трудно, но интересно. К концу первого получаса Седьмая дышала тяжело и натужно, но внутри было как-то… спокойно, наверное. Все время, что они провели в приюте, их обучали не просто быть сильными, но чувствовать свою силу и управлять ею. А потом, после короткого перерыва, их поменяли местами, перетасовав пары. И напротив седьмой встал Третий. Он дышал слишком шумно и двигался слишком медленно, и в какой-то момент Седьмая чудом успела остановить лезвие ножа, которое вот-вот должно было воткнуться в чужую руку. Похоже, Третий этого даже не понял. А вот инструктор понял. Он подошел к ним, приказал остановиться и, когда они оба замерли навытяжку — как давно приучили в приюте — спросил негромко: — И что это было, номер семь? Седьмая промолчала. Она не понимала, почему ругают ее. Ведь ошибку совершил этот новенький, а она сделала все правильно: вовремя заметила и остановилась. — Я спрашиваю, почему ты не нанесла удар, номер семь? — уточнил инструктор. На этот вопрос она знала ответ, но сказать ничего не успела, потому что инструктор продолжил: — Если ты считаешь, что поступила правильно, когда остановилась, то ты не понимаешь, зачем мы проводим тренировки. Номер три не справляется не потому, что он плох, а потому, что не может собраться. Если бы ты ударила его, то он бы запомнил боль от этой раны. Это научило бы его больше так не делать и быть сосредоточеннее. Ты понимаешь, о чем я говорю, номер семь? Она кивнула. Да, она понимала. Наверное, инструктор был прав. Новенький действительно вел себя слишком вольно, и от этого был слаб. А слабые должны быть наказаны. — Я рад, что ты поняла. Пять штрафных очков, чтобы ты запомнила этот урок. Седьмая кивнула снова. И это тоже было правильно — штраф отложится в ее памяти надолго, если не навсегда. И в следующий раз она не забудет, что боль нужна для обучения. — Продолжайте занятие, — велел инструктор и отошел. — Прости, пожалуйста, — сказал Третий, вставая в начальную стойку. Сделал он это снова не так, как надо, но Седьмая не стала ничего говорить. И отвечать не стала. Она просто нанесла удар. Лезвие ножа скользнуло вдоль чужой руки, оставляя длинный тонкий порез, и новенький тихо вскрикнул, а после быстро отскочил назад. Седьмая кивнула: вот так было правильно. Если она продолжит, к концу занятия он, может, запомнит хоть что-нибудь. *** Когда во входные двери ночью постучались, доктор Ротгер не сразу понял, в чем дело. Сначала он какое-то время лежал в постели, унимая часто бьющееся сердце и пытаясь собраться с мыслями. Ротгеру приснились времена, о которых он давно не хотел вспоминать, но никак не мог забыть. Стук в дверь повторился, настойчивый и упорный. Кажется, кому-то очень требовались его услуги, раз уж решились побеспокоить его среди ночи. Доктор Ротгер поднялся из кровати, натянул халат и спустился вниз, жалея, что домработница уходит вечером. Давно стоило завести постоянную прислугу, но он не слишком жаловал чужое общество. Вот разве что с этой странной куклой ему было вполне себе комфортно, подумал доктор, увидев возле входной двери знакомую фигуру. Кукла выглядела как всегда отрешенной и невозмутимой, словно и не спала вовсе. — Я не знала, стоит ли открывать, — пояснила она в ответ на его внимательный взгляд. — Открывайте, — вздохнул доктор. — Просто так сюда не ходят. Кукла кивнула и отодвинула задвижку с двери. На крыльце оказалась хорошо знакомая доктору женщина, Клара Норвуд, одинокая вдова, владевшая небольшой продуктовой лавкой. На руках Клара держала своего пятилетнего сына, вид у нее был перепуганный. И было из-за чего: мальчишка, похоже, был в бреду. — Доктор, — воскликнула она, глядя расширенный глазами поверх светлой головы, — у меня тут… — Ну и чего же вы стоите? — недовольно буркнул Ротгер — больше всего на свете он не любил вот таких паникующих родственников. — Несите мальчика внутрь, прямо в приемный кабинет. Клара с сыном наблюдались у него уже почти год. Здоровый был мальчишка, правда, слишком уж непоседливый — с такими неудобно работать. С детьми Ротгер ладил не лучше, чем со взволнованными посетителями. Поэтому сейчас он быстро шагал впереди мамаши и думал о том, как бы успокоить ее, не отвлекаясь от дела. — Положите ребенка на кушетку, — велел он уже в кабинете и отошел к небольшой раковине в углу помыть руки. Привычка осталась со старого прошлого, в котором ему часто приходилось браться за хирургические инструменты. — Он у меня вчера в реку упал, — Клара положила ребенка и теперь стояла рядом, прижав руки к груди. Как бы с сердцем плохо не стало, подумал доктор, подходя и начиная осмотр. — Упал и промок весь. А потом еще и домой не сразу пришел, замерз. Ну, со всеми детьми ведь бывает, правда?.. Я его спиртом растерла и спать уложила. А ночью пришла проведать, а он вот, — женщина некрасиво скривилась, явно сдерживая слезы. «Вот» оказалось высокой, под сорок градусов, температурой, обильным потоотделением, сбившимся дыханием и отсутствием сознания. — Доктор, ему можно помочь? — всхлипнула Клара. — Можно, если мешать не будете, — отмахнулся доктор. Времени утешать расстроенную мамашу у него не было. Сначала надо было сбить температуру… И тогда в разговор вмешалась стоявшая возле дверей кукла. Она подошла к Кларе, осторожно накрыла ее руку своей, потянула в сторону, к выходу: — Пойдемте, не будем мешать господину доктору. Я налью вам чаю, посидим вместе в гостиной, подождем. Пойдемте. Голос ее был мягок, но настойчив, и Клара послушно потянулась следом, от растерянности даже перестав всхлипывать. Ротгер к тому времени как раз поставил шприцы кипятиться и теперь перебирал содержимое шкафчика с медикаментами в поисках нужного лекарства. Маленький стеклянный пузырек нашелся не сразу, слишком редко приходилось им пользоваться. А еще спирт, вата… Мальчишка дышал мелко и часто и укола даже не почувствовал. Ротгер ввел лекарство, протер точку укола ватой и еще раз проверил пульс. Сердце ребенка частило с бешеной скоростью. — Ну давай же, — недовольно прошептал доктор, — не будем изображать из себя слабого, хорошо? Словно услышав его слова, мальчик задышал медленнее и ровнее. Пульс тоже стал реже, еще не норма, но уже не настолько страшно. Теперь можно было пойти к его мамаше. Интересно, как она там? Хорошо, что кукла вмешалась так вовремя. Доктор вышел из кабинета и направился в гостиную. Клара сидела на диване, сжимая в руках чашку с чаем, и негромко рассказывала кукле про сына: — Вы знаете, когда его отец погиб, я думала — не выдержу. Стив тогда совсем маленький был, два года всего, а тут такое. Вот только он меня и вытянул. А теперь, если что случится… Кукла на этих словах накрыла ладонь Клары своей и крепко сжала, утешая. Она снова была в перчатках, машинально отметил доктор. — Не случится, — сказал он, чтобы предотвратить женские слезы. Терпеть не мог, когда женщины плачут. — Температуру я ему сбил, сейчас он просто спит. До утра оставлю его здесь, а утром домой отнесете. Таблетки выдам. — Спасибо, — просияла Клара, вскакивая с дивана. — Не за что, — мрачно ответил доктор. Настроение у него давно уже упало ниже некуда. — В следующий раз зовите меня сразу. Вызвали бы вечером, не было бы всей этой беготни и паники. И парню легче бы было. — Я обещаю, в следующий раз обязательно! — Клара молитвенно прижала руки к груди. — Сразу же к вам, как только! — Будем надеяться, что следующего раза не будет, — мягко произнесла кукла и улыбнулась Кларе. — Вы останетесь на ночь с ребенком? — А можно? — Да оставайтесь, — пожал плечами Ротгер. — Можете перенести его в гостевую спальню на первом этаже, там все готово. — Давайте, я вам помогу, — предложила кукла. — А то поздно уже, нам всем пора спать. И вывела Клару из гостиной. Доктор вздохнул и потер виски: как всегда после внезапного стресса у него начинала болеть голова. Действительно, надо было идти спать. А кукла тут все доделает, у нее, похоже, силы бесконечные. Стойкий оловянный солдатик… мысль почему-то царапнула, но Ротгер отмахнулся от нее. Мало ли что подумается в такую сумасшедшую ночь. С некоторых пор доктор Ротгер терпеть не мог детей. *** Летние ночи накрывали приют тяжелой, удушающей жарой. В такое время Седьмая засыпала поздно — кровать казалась почти горячей, дышать было тяжело, хотелось свежего воздуха. Выходить из спальни после отбоя запрещалось, даже в туалет — они считались уже достаточно большими, чтобы дотерпеть до утра. А уж на улицу… — А давай окно откроем? — койка Третьего стояла по соседству, узкий проход совсем не мешал слушать тихий шепот. Третий провел в их приюте уже почти год и давно перестал быть новеньким. И приставать с разговорами перестал, и на тренировках больше не отлынивал. В общем, почти стал своим. Но иногда пробивалось в нем что-то такое… нездешнее. Вот как идея открыть окно. — Нельзя, — ответила Седьмая, не открывая глаз. — Если воспитатели узнают, мы получим штраф. — А мы тихонько, — возразил Третий, — и ненадолго. А потом закроем и никто не увидит. Седьмая тяжело вздохнула. — Открывай, — согласилась она, уже зная: спорить бесполезно. Третий легко соскользнул с кровати и подошел к окну. На самом деле, ничего сложного в том, чтобы повернуть задвижку и отодвинуть раму, не было — окна не запирались, все равно с той стороны были частые стальные решетки. Но правила запрещали их трогать. И тем более открывать. Третий поднялся на цыпочки, дотянулся до задвижки и плавно повернул ее. А после аккуратно открыл раму. В комнате сразу же повеяло прохладной вечерней свежестью. — Вот, — шепнул Третий, — лучше же стало? Седьмая не стала отвечать, просто села на кровати, глядя в окно. Снаружи было уже темно, и сквозь ячейки сетки виднелись первые звезды. — Вон смотри, — Третий ткнул пальцем куда-то вверх, — Хвост Пса. А вон — Бродяга… С кровати было совершенно не видно ни Хвост, ни Бродягу, но вставать Седьмая не стала. Потому что отбой. И на самом деле нельзя. — А вон там звезда упала, — сказал Третий чуть громче. — А у нас в приюте ребята говорили, что можно загадать желание. Неправильный у вас был приют, могла бы сказать на это Седьмая. Ребята из приютов не разговаривают просто так. И ничего не знают про желания. Шаги она услышала первой. — Наставник идет! Третий метнулся к окну, быстро, но беззвучно закрыл его и нырнул в кровать, натягивая на себя одеяло. Седьмая тоже легла и закрыла глаза. Накрываться не стала — правила разрешали. Наставник открыл дверь, осмотрел их спальню с порога и ушел. — Не заметил, — шепнул Третий с почти забытым весельем в голосе. Такое веселье бывало у него раньше, когда он только приехал в их приют. Седьмая промолчала. — А я желание загадал, — сказал Третий и вытянул вперед костлявую, исцарапанную на сегодняшней тренировке ладонь. — Вот дай руку. Седьмая не шевельнулась. — Ну дай, а то не сбудется же. Вздохнув, она все-таки дотронулась до его пальцев кончиками своих и тут же легла обратно. — Вот! — почему-то обрадовался он. — Теперь точно сбудется! Лег набок, положив локоть под голову, и наконец закрыл глаза. На локте его виднелись несколько тонких белых шрамов — следы ударов ее ножа. Седьмая перевернулась на спину и уставилась в потолок. Вчера господин доктор долго расспрашивал ее, кто как себя ведет, кто что любит, с кем ей больше всего нравится тренироваться. Седьмая отвечала честно, она никогда не врала доктору. Третий на соседней койке громко засопел, уткнувшись носом в локоть. Доктор назвал его как-то странно… «контрольный образец», что ли. Что-то такое, сложное. Седьмая вздохнула и закрыла глаза. Все это совсем ее не касалось. Через две недели Третьего перевели из их приюта куда-то еще. Больше в ее группе так и не появилось никого под номером три. *** Монографию они закончили вовремя, даже немного раньше. Кукла убрала свою печатную машинку и быстро собрала вещи. Уехать она хотела на ближайшем поезде. — Давайте, я провожу вас до станции, милочка, — предложил Ротгер, сам не до конца понимая, зачем. И кукла согласилась. Они медленно шагали по широкой засыпанной песком дорожке, ведущей от его дома к торговым улицам. Кукла раскрыла большой синий зонт и теперь была почти неотличима от красивой подарочной игрушки. — С вами было очень приятно работать, — сказал доктор чистую правду. — Благодарю вас, — кивнула она. — И вы умеете находить общий язык с людьми, — это тоже была чистая правда — домработница их гостью отпускать не хотела, все повторяла, что будет скучать. Да и самому Ротгеру сейчас было как-то неловко расставаться. Он совершенно не умел общаться с окружающими. И не желал учиться этому. Но в кукле не было всех этих тревожных страстей и порывов, она была спокойна и уверена в себе, и наверное, именно поэтому им было так хорошо работать вместе. — А вы давно здесь живете? — спросила вдруг она, когда тропинка сменилась мощеным булыжником. Каблуки ее сапог звонко зацокали по камням. — Переехал почти перед окончанием войны, — честно ответил Ротгер. Он не любил говорить на эту тему, но с куклой было можно. — А раньше где работали? — кукла крутанула зонтик. Ротгер замешкался, подбирая слова, наконец ответил, как мог, честно: — С детьми. Она помолчала, но уже на повороте к вокзальной площади спросила: — И как, не жалеете, что уехали? — Нет, — покачал головой Ротгер, — там было гораздо хуже, чем здесь, поверьте. — Верю, — кивнула она и остановилась. — Тут осталось совсем недалеко, я дальше могу сама. Ротгер не стал спорить. Она поклонилась и зашагала к вокзалу — стройная, красивая, легко ступая по булыжникам площади. Было в ней что-то такое… смутно знакомое, словно он видел уже эту прямую спину, и даже не раз. — Вайолет! — не выдержал он. — Спасибо за работу! Она обернулась и помахала ему на ходу. А когда развернулась обратно, Ротгер понял. Понимание это окатило его холодной волной, подняв в душе все, что он так старательно забывал в этом тихом маленьком городке. Все, от чего пытался отказаться. Он действительно знал ее когда-то очень давно. Правда, тогда она не носила таких красивых платьев и вообще мало походила на девушку. Но походка ее и тогда была такой же легкой, а спина — не по-детски прямой. Он знал ее под номером семь. *** Иногда Вайолет снятся душные, мутные сны. Не про войну, нет, война ей почти не снится — она ее слишком хорошо помнит. Ей снятся кадры из детства — всегда черно-белые, застывшие, как на фотографиях. Большой просторный дом, пристройки военного вида, поле для тренировок, высокие деревья и деревянные вышки. На узких окнах — стальные решетки в мелкую сетку. Нагретая солнцем крыша. Прямые ряды кроватей. Холод зимой и духота летом. И чья-то рука, протянутая в темноте навстречу. На руке четко видны белые шрамы от ножа, а вот лица — лица она не видит никогда. Зато видит другое — приятное, почти ласковое лицо мужчины с аккуратной бородкой и холодными цепкими глазами. Господин доктор — вспоминает Вайолет, проснувшись, и какое-то время лежит, успокаивая дыхание. А потом она вспоминает другое: это же лицо, напряженное, склонившееся над больным мальчиком. И уверенные движения рук. И грубоватую сдержанность голоса. Господин доктор действительно нашел себя в маленьком городке на юге Сальбера. Почему-то от этой мысли всегда становится легче.