mare

Сонхва тошнит. Во всех возможных смыслах. От двух пальцев во рту, от нарастающего чувства голода, что он пытается заглушить, от слишком приторного запаха сирени в комнате. В конце концов, от самого себя. Он в который раз поправляет красную чёлку, проходится узловатыми пальцами вдоль прядей, зачёсывает их назад. Бесполезно. Волосы все также беспорядочно ниспадают на глаза, перекрывают и так затуманенный пеленой слез глаз, неприятно липнут к мокрым раскрасневшимся щекам. Пальцы в самое горло, до царапин обгрызенными ногтями. Это — плата: его личная, изощрённая, как пытка, но от этого не менее болезненная. Выдрать бы себе глотку — без раздумий, ухватиться пальцами за кость и потянуть. Расцарапать кожу до кровавого месива, которое будет трудно назвать принадлежащим человеку. Но человек ли он все ещё? Или тревога? Сонхва плачет. Захлопывает крышку унитаза, тут же упираясь в неё лбом, цепляется за керамику, сжимает до белых костяшек. Слюна стекает по подбородку и какая-то его садистская часть шепчет «ещё» и «этого мало», будто все происходящее — самое начало, как первые детские шаги.

Ты ещё недостаточно настрадался.

Жалкий.

Разве это твой предел?

Он бьется головой раз: резко опускает лоб на пластиковую крышку, безуспешно пытаясь сдержать всхлип. А затем ещё раз. И ещё. И ещё. Суёт пальцы в рот вновь, но не чувствует ничего, кроме паршивого ощущения на языке и в грудной клетке. Сжимает подбородок, будто бы старается вывихнуть челюсть — даже не обращает внимание на то, как поменялось состояние кожи за последние несколько месяцев. Сердце готово выпрыгнуть из груди и он даже сопротивляться не будет — болит нещадно, так, что избавиться от всего хочется. Не чувствовать ничего — прекрасный исход. Но этого ли он хочет? Сонхва комкает собственную футболку, растягивая ворот. В груди ноет и тянет, и даже сильнее, чем в пустом желудке: эта боль не физическая — моральная. Будто он тонет в бесконечном океане собственных проблем и тревог, и никто не в состоянии протянуть ему руку. Спасение утопающих — дело рук самих утопающих. Именно поэтому на него всем плевать. Он никогда не показывал собственную слабость: всегда улыбался и заботливо трепал по волосам, хлопал по плечу, слушал и слышал — потому что это единственное, что он умеет. Поддерживал как мог, говорил комплименты и переубеждал людей, рассказывая о том, какие они прекрасные и невероятные, что достойны всего мира и получал стандартное «спасибо», а иногда — ничего. Потому что когда дело заходит за Сонхва, всем плевать. И он тревожится. Терзает свой разум пагубными, убивающими всякую надежду и мораль мыслями, которые твердят из раза в раз лишь один мотив, который хочется выкашлять кровью. Ударяет кулаком по керамике, чувствуя жгучую боль, и радуется, что ещё совсем не превратился в камень. Больно — значит живой. Или живой уже не он? Затылок встречается с холодным полом, голова неприятно гудит и Сонхва хватается за волосы, совсем не пытаясь сдерживать всхлипы. Плачет во весь голос, пытается выдрать пряди, сжимается, касается коленями собственной груди. Тошно-тошно-тошно. Его выгибает, как дугу — шея нещадно ноет от напряжения, как и поясница, и, возможно, сейчас он похож на наркомана в ломку. Но никто об этом не узнает. Потому что им плевать. Пальцы сжимаются на животе — довольно подтянутом, но все ещё «слишком». Для Сонхва весь он «слишком» — толстый, лицемерный, бесполезный, противный, удобный. Удобный. Наверное, так можно его охарактеризовать — для всех, кроме самого себя. Как половая тряпка. И Сонхва царапает себя. Расчёсывает живот до красных следов, на полосах которых выступают капли крови. Мнет бока и бёдра, будто желая оторвать их напрочь — все, лишь бы не чувствовать себя плохо. Все, лишь бы быть красивым. Он просто хочет быть любимым. Хочет, чтобы не было страшно показывать собственный живот, пока его целуют. Хочет, чтобы чужие ладони сжимали ноги, и в поцелуе слышалось «ты так похудел». Хочет, чтобы его смогли носить на руках. Укус на руке, что тут же приобретает красный оттенок, а утром нальётся синими. Второй. Третий. До красных отметин, по которым можно посчитать зубы, до синяков, что неприятно саднят. Садист в нем берет верх — хочется искалечить самого себя, довести до грани, к которой он так близок, и смотреть, как собственные тело и разум рушатся, подобно сожженному замку. Сонхва любит море, но боится воды. Или же то не вода, а тревога? Все также топит его, тащит на дно, в самую глубину. Не даёт вздохнуть ни разу — сжимает цепкие лапы на горле, давит изо всех сил, тянет с собой в морскую пучину. Ей все мало, нужно больше: страданий, слез, потраченных нервов, истерик. Он — тревога, в самом настоящем ее проявлении. Схож на ходячего мертвеца, но все ещё функционирует на плохих мыслях. Будто все так и должно быть. Будто бы ненавидеть себя — нормально. Когда слёзы начинают заливать все лицо, а голос становится похож на отчаянные хрипы, Сонхва переворачивается: упирается локтями и коленями в каменную плитку, стирая кожу, и кашляет. Кашель этот похож на предсмертный, будто ещё мгновение и он свалится на пол, никогда больше не вставая с места. Видимо, так все и закончится для него. И именно тогда Сонхва осознаёт, что его конец близок — сидя в холодной ванной, уже не сдерживая истеричный плач, смотря как слёзы перемешиваются со слюной и окрашиваются в алый цвет крови с ран. Ему так сильно больно. Даже смерть уже не кажется такой страшной, как раньше. Все лучше, чем чувствовать себя. Даже когда Уён кладёт его голову на собственные колени, Сонхва не чувствует ничего. Когда он перебирает красные пряди, целуя в висок, и просит остаться с ним немного дольше, уверяя, что все будет хорошо, Сонхва все равно. Былое чувство защищённости и нужности пропадает с каждой секундой — пусть его парень пытается успокоить его, пока сидит с ним в ванной и говорит, что они сильные и вместе справятся со всем.

Не справятся.

Уён осыпает его лицо поцелуями: столь нежными и аккуратными, будто боится, что ещё мгновение — и старший исчезнет, растворится в воздухе, будто его никогда и не было. Он спускается руками ниже, но Сонхва даже после истерики не даёт ему прикоснуться к себе: перехватывает запястье и подносит ладонь к щеке, тыкаясь в неё, как бездомный котёнок. И Уён не настаивает. Никогда не настаивал, на самом деле. Он все ещё с трудностью переносит Сонхва на кровать, и тяжёлые вздохи дают старшему понять, что ничего не изменилось. Все лишь стало хуже. У него — ненависть к себе и навязчивое желание навредить, у Уёна — трудности в выражении собственных чувств, что сейчас так необходимы. И пусть он говорит, что дальше будет лучше и Сонхва красив, он не верит. Не верит успокаивающим поцелуям и объятиям. Не верит самому себе, прожигая затуманенным взглядом потолок, над которым возвышается звёздное небо. К нему бы прикоснуться кончиками пальцев, как в детстве мечтал, но это уже невозможно. Он вырос. Он сломался. Он больше не может бороться. И однажды море поглотит его.