Прощальное письмо

В ночь с 13 на 14 января 1821 года

Милый друг мой, этот снег все не кончается. Он падает, укрывая землю, окрестные поля, обнаженные ветви деревьев в старом саду за моим окном. Крупные снежные хлопья похожи на легкий пух, что роняли тополя летом, когда я впервые увидел тебя. Не правда ли, какое поэтическое начало? Уверен, ты оценишь его, даже если это совсем не похоже на послание человека, который собирается решить свою судьбу на рассвете, и, быть может, не увидит следующего. Особенно если учесть, что решит ее твоя рука. Кто бы мог подумать тогда, в июне, что закончится все так в общем-то прозаично, но ужасно. Я скучал в этом прелестном деревенском захолустье вот уже третью неделю. Среди моих соседей, местных помещиков, я успел прослыть сумасбродным чудаком, и они все реже пытались нанести мне визит, потому как застать меня дома не удавалось им (моими стараниями) почти никогда. Но в тот день кто-то все-таки приехал. Заслышав дребезжание подъезжающих дрожек, я по обыкновению сбежал через заднее крыльцо, и вскоре Воронок уже нес меня к роще над рекой на границе моих владений. Ты растянулся в траве, и, опираясь на локоть, рассеянно покусывал стебелек мятлика, скользя взглядом по пестрому лоскутному одеялу полей, россыпи деревенек, разбросанных то тут, то там на другом берегу говорливой речушки. Рядом стройный гнедой лениво щипал кустик сумаха, изредка встряхивал головой, позвякивая бубенчиками на ленте, вплетенной в гриву. Белые хлопья тополиного пуха осели на твоих черных кудрях, словно их запорошила январская метель, хотя на дворе стоял жаркий июнь. Я хмуро осведомился, чем обязан вторжению незнакомца на мою землю. Ты, улыбаясь, перестал быть незнакомцем, тут же представившись. Владимир Ленский, помещик, владелец соседнего Красногорья. Ты был так не наигранно приветлив и открыт, что я и сам не заметил, как улыбнулся в ответ и завязал разговор. Узнал, что третьего дня ты вернулся домой из Геттингенского университета и что тебе всего восемнадцать, хотя ты казался моложе меня на целую жизнь: речи твои дышали вольнодумной мечтательностью и восхищенным жаром молодости. Впрочем, тот факт, что ты был так же богат и замечательно красив, делал тебя весьма завидным женихом. Но у деревенских барышень, как видно, не было никаких шансов, ведь ты уже был увлечен Ольгой Лариной, которую знал с детских лет и которую прочили тебе в невесты еще ваши отцы. Ольга. Мила, но пуста. И пустоту ее не заполнили бы даже все пылкие страстные порывы твоей романтической души. Старшая сестра ее, Татьяна, по моему разумению подошла бы тебе гораздо больше. Но она, похоже, уже была влюблена. В меня. Еще одна несчастная душа в этом равнодушном, праздном мире. К своим двадцати пяти я не питал уже иллюзий насчет счастья, будь то семейного либо по причине разделенных чувств. Меня не волновали более признания дам, их вздохи украдкой, нескромные взгляды и женские прелести. Мне не было дела ни до чего: театры, балы, приемы — какая, право, тоска. Что столица, что деревня — все одно. Я давно уж сделался презрителен в суждениях, язвителен в споре, зол и мрачен в эпиграммах. Ты же напротив был полон надежд, мечтаний, веры в преданность друзей и ожидания чуда. Как мы сошлись с тобой — загадка. Я думал поначалу, что от скуки. Мы были непохожи, разнились как лед и пламя. Твои пылкие наивные речи я слушал с печальной улыбкой, но не возражал, не стремился рассеять твою восторженную уверенность в совершенстве этого мира. Настанет час, и ты поймешь все сам. Было время, когда и я торопился жить, спешил чувствовать, совсем как ты теперь. Но я давно прогорел внутри, остыл сердцем, охладел к жизни. Все мне наскучило и надоело. Но тебе, милый друг мой, удалось то, что я полагал почти невозможным: ты зажег меня снова, раздул тлеющие угольки в моей душе. Как и я, ты сторонился встреч с соседями и их шумных вечеров, предпочитая им мое общество. Приземленные разговоры о бесчисленной родне, устройстве псарен и урожае претили тебе своей прозаичностью и утомляли предсказуемостью. Мы много времени проводили вместе, говорили, иногда и спорили о науке, о вечных истинах и предрассудках. Нам было интересно вдвоем, так, что мы с тобою сделались почти неразлучны. Но ты часто бывал и с Ольгой. И я поймал себя на том, что впервые за долгие годы что-то искренне чувствовал. Пусть даже чувство это, низменное и неблагородное, имело вполне определенное название: злая ревность. О да, я злился и ревновал. А потом с неотвратимой ясностью стал понимать, что дело было не только в нежелании делить с кем-то внимание друга. Я слушал тебя, смотрел на тебя, и загорался вовсе не от идей Канта или пьес Шиллера, о которых ты так любил рассуждать, а от блеска в твоем взгляде, обращенном на меня, от изящного поворота головы, стремительности жестов. Я прятался за маской напускной небрежности, хоть это было нелегко, но привычка срастила ее с моим лицом, словно маска эта стала продолжением меня. Томный август тянулся тягучим медом, изредка разражаясь внезапными грозами. Мы вместе прогуливались верхом в тенистой дубраве, когда в одно мгновение хлынул ливень и промочил нас с тобой до нитки. Дома ты, смеясь, стянул с плеч вымокший сюртук, встряхнул головой, обдав меня веером мелких капелек с волос. Я смотрел, как обрисовывает твои плечи и руки мокрая ткань тонкой рубашки и чувствовал давно позабытое томление в груди. Ты встретился со мной взглядом и вдруг залился жарким румянцем оттого, что увидел в моих глазах. Я передал тебе полотняную салфетку, чтобы ты мог обсушиться, наши пальцы соприкоснулись, и мне показалось, что молния, сверкнувшая в этот момент за окном, ударила точно между нами, рассыпая горячие искры по моему телу. Тогда я понял то, чего не понимал, наверное, и ты сам: всегда, когда ты торопился оставить меня, чтобы увидеться со своей невестой, ты бежал не к ней, а от меня. Но понимание это не принесло мне удовлетворения. На первый взгляд ничего не изменилось между нами. И в то же время изменилось все. Ты как и раньше читал мне вслух романтические поэмы, но теперь вдруг странно замирал на полуфразе, как будто пробовал на вкус слова и с изумлением находил, что здесь и сейчас адресуешь их именно мне. Как-то уже глубокой осенью, когда прохладная прозрачность дней уступила мрачной серости обложных дождей, мы засиделись в моем кабинете допоздна, пережидая очередное ненастье. Бордо было выпито, жарко пылал огонь в камине, а ты был непривычно тих, неразговорчив, словно какая-то неясная тревога, точившая тебя изнутри, сомкнула твои уста. Как ни старался я узнать причину твоего хмурого расположения духа, мне не удавалось тебя разговорить. Тогда я, полагая, что ты, должно быть, повздорил со своей невестой, положил руку тебе на плечо и сжал его в ободряющем жесте. Я не ждал того, что случилось потом, но видит Бог, этого давно уже желал. Ты вдруг развернулся ко мне одним отчаянным движением, не умея скрыть своего волнения, с заалевшими вмиг щеками, частым дыханием, и приник дрожащими губами к моим. Ты вздрагивал как от озноба в моих руках, перемежая касания горячих губ торопливыми заверениями, что "это невозможно между нами, немыслимо!" Я не знал на что мне отвечать сначала — на твои поцелуи или на сбивчивые, испуганные речи. Мне только удалось понять из обрывков твоих фраз, что еще в Геттингене, в обители свободных нравов и вольных мыслей, ты узнал, что подобные чувства возможно испытывать и к своему полу. Ты явно пребывал в смятении от этого знания, а еще больше — от его практического воплощения. Слова теперь хлынули из тебя словно ливень из тяжелых туч, что висели низко в ноябрьском небе, но все сводилось к одному: невозможно позволить этой противоестественной связи между нами. "Хуже только умереть", — прошептал ты, бледнея лицом. Нет, милый друг мой, умереть не хуже. Хуже жить, когда ты мертв внутри. Как был я до тебя. А что касается позора и бесчестия в свете, то я много чего мог бы тебе об этом рассказать. И поверь, наша связь против царящего там бесстыдного холодного разврата, показалась бы тебе всего лишь невинной привязанностью. Но ты убежал от меня под непрекращающийся дождь так поспешно, словно за тобою гнались черти, а я не посмел тебя задержать. После ты долгое время не появлялся у меня, и я счел неуместным тревожить тебя визитами, чтобы не смущать лишний раз. Наша разлука приняла затяжной характер, совсем как осень в этом году. В декабре земля еще не знала снежного покрова, как душа моя — покоя. Но и та, и другая успели промерзнуть до глубины, снова застыть в глубокой летаргии. Зима расщедрилась на первые снегопады только к январю. Ты появился у меня снежным вечером в синих сумерках. Сначала я услышал тонкий перезвон бубенчиков, какой производить мог только твой гнедой при быстром беге, и сердце мое сорвалось в стремительное падение. Ты возник на пороге кабинета, качаясь, будто пьяный от стужи, в бобровом воротнике, серебрящимся снежной пылью. Ты осунулся. Глаза блестели ярко, колко на заострившемся лице; на щеках твоих пылал пятнами, словно от пощечин мороза, румянец. Ты приехал сказать, что не в силах больше выносить размолвку и не видеться со мной. И что я должен пообещать никогда больше не говорить о том, что случилось между нами. Я пообещал бы что угодно, только бы ты больше не боялся меня. Как сделать, чтобы ты перестал бояться и самого себя, я, сказать по правде, не представлял. Но ты отлично справился с этим сам: сообщил, что свадьба твоя с Ольгой в конце января — дело решенное. Я впал в какое-то странное состояние, исполнившись недоброй отравляющей горечи, стал несносен с прислугой, желчен с соседями, и даже чуть не поссорился с тобой из-за какого-то пустяка. Я терял хладнокровие, голову, себя. Когда три дня назад ты заехал на обед и между делом сообщил, что нас пригласили на именины к Лариным, я согласился ехать с тобой без колебаний. Но обнаружив себя следующим днем посреди душной бальной залы, я понял, что совершил ошибку. Мне так невыносимо было видеть тебя рядом с Ольгой, ее пальчики, по-хозяйски лежащие на сгибе твоей руки, улыбки, которые вы обращали друг к другу. Досада на тебя, на нее, на себя самого сжала мне горло неумолимой подлой хваткой. Меньше чем через две недели эта девица будет безраздельно владеть тобой как собственным супругом, и я вдруг решил, что сегодня нипочем не доставлю ей такого удовольствия. И пригласил ее на тур вальса. Затем еще раз. И еще. Я приглашал танцевать только ее, а она кокетничала, смеялась, порхала, словно легкий глупый мотылек, трепеща крылышками. А после танцев я садился с нею рядом и заводил какие-то пустые разговоры. И видел, как ты, сперва недоумевая, не веря собственным глазам, все темнел лицом. Ты не умеешь скрывать свои чувства, милый друг мой, я верно тебе это уже не раз замечал. Мне же, каюсь, эта недостойная выходка дарила какое-то мрачное удовлетворение. Позже, когда я нашептывал Ольге на ушко какой-то пошлый мадригал, я увидел твои глаза. В них ревность. Вот только… я не уверен был кого и к кому ты в тот момент ревновал. Я хотел было идти к тебе, сказать, что все не то, чем может казаться, но обнаружил, что ты внезапно уехал. Когда тем же вечером раздался стук копыт на подворье, я думал, что это приехал ты. Я был рад, я так хотел с тобой объясниться. Но ко мне прибыл наш общий знакомец Зарецкий, назвавшийся твоим секундантом. Ты вызвал меня на дуэль. Ты был оскорблен в чувствах, ранен ревностью. Правда у меня имелись изрядные сомнения в том, кто являлся предметом и того, и другого. Но когда дело касалось тебя, я в одно мгновение терял хладнокровие и невозмутимость. Кровь ударила мне в голову и… я принял вызов. Сегодняшний день прошел для меня как в бреду, а ночь и вовсе тянулась невыносимо, и я взялся за перо. Что делают люди накануне дуэли, у черты жизни? Приводят в порядок счета. Отдают распоряжения на случай печального исхода. Прощаются с любимыми. Вот я и прощаюсь с тобой этим письмом. Я пишу эти строки, пытаясь представить, чем ты занят в эту минуту. Быть может тоже смотришь в окно на снегопад? Читаешь Шиллера или Гете? А вернее всего ты пишешь прощальное письмо в стихах своей невесте. Я же пишу тебе в прозе, и теперь это получается так легко, хотя каждое слово выходит из-под моего пера словно написанное кровью, что бьется в сердце, шумит в висках. Или практическая сторона взяла верх и ты все же проверяешь дуэльные пистолеты? Право, милый друг мой, стоит ли завтра на рассвете убивать меня еще раз? Ведь ты уже это сделал. Прямо в этом кабинете, тогда, осенью. Когда сказал, что хуже, чем быть со мной — только умереть. Оказалось, что даже это для тебя не хуже. Но каков бы ни был для меня исход, в одном ты можешь быть уверен: я исчезну из твоей жизни. Буду стрелять в воздух, ну а ты… как сочтешь нужным. Мне только жаль, что больше не увижу тебя наедине, и ты не будешь уже со мной таким, каким никогда не сможешь быть с другими. Я так хотел бы этого, что мне даже чудится, будто кто-то подъехал к усадьбе. Ах, если бы только это был ты. Я бы на коленях просил тебя простить мне тот глупый спектакль на именинах. А потом, презрев все условности и предрассудки, целовал бы тебя до тех пор, пока ты сдался бы моему напору. Я так живо себе представляю это, что мне даже слышится знакомое звяканье бубенчиков в гриве твоего гнедого. Скрип двери на заднем крыльце. Твой голос в коридоре. Торопливые шаги за дверью. Не может быть… Не верю… Это ты.