Не верь, не бойся, не проси

Оле шестнадцать. Она сидит на краю обшарпанной ванны в разбитой квартире на краю Питера и упрямо кивает нерешительно замеревшей Маше. Или Ане? Оля не помнит, как зовут владелицу квартиры, в которой сегодня она решила напиться до беспамятства. Впрочем, неважно. Важно, чтобы ей наконец отрезали эти чёртовы косы. Косы, тяжелые, густые и ухоженные, такие любимые, нещадно тянут вниз. — Может, передумаешь? Грива же шикарная, — между тонкими пальцами струятся шоколадные пряди. — Ебошь, — категорично заявляет Оля, прикладываясь к бутылке дрянного коньяка и делает черезчур большой глоток. Сквозь кашель, она упрямо продолжает, -Сама же хотела практику. — Пожалеешь ведь, — Аня, или Катя, не важно, чуть ли не плачет, щёлкая ножницами в воздухе. — Неа, у неё же разбиииитое сеееердце, — издевательски тянет появившаяся в дверях Ирка, пряча руки за спиной. — Угадай чё нашла! Брошенный тяжёлый взгляд на гордую Ирку никак не влияет. Ей самой надоело тянуть. -Хер с ним, во! — Трясущаяся рука гордо вскидывается вверх. В тусклом свете лампы блестят лезвия машинки. Даша, Волкова наконец вспомнила как зовут горе-парикмахершу, плачет над каждой упавшей прядью. Ирка безумно хохоча щелкает ножницами, а Оля не чувствует ничего. Черные кудри отвратительно контрастируют с некогда белой плиткой. Оля думает, что это даже в некоторой степени красиво. Когда Ирка треплет её по ёжику волос словно дворового пса, пузырь, в котором пребывала девушка, лопается. Неверяще осматривая себя в зеркале, Оля впервые вспоминает маму. И слезы неукротимым потоком впервые за последние лет девять льются из глаз. Даша пытается её приободрить и говорит что-то о том, что волосы не зубы -отрастут, но ей плевать. Оля счастлива, что от прошлой жизни осталось хоть что-то. Возвращается она под утро в комнату через окно, пьяная и счастливая. Чуть не сшибает с подоконника покоцанную гитару и, кинув быстрый взгляд на вроде бы спящую Соньку, начинает торопливо стягивать с себя свитер. Ей хочется верить, что за оставшиеся пару часов до подъёма она выспится и протрезвеет. — Дура, — доносится до неё каркающий голос Сони и Волкова от неожиданности путается в горловине и рукавах свитера, барахтается как рыба на суше. Стоит ей стащить надоедливый предмет с головы, Разумовской в комнате уже нет. Оле глубоко наплевать на мнение Сони, она устала и пьяна. А ещё так и не простила её. Кровать так манит, что, кое-как натянув пижаму, она мгновенно проваливается в сон. Просыпается она от довольно грубого толчка в бок. Сонно моргая, Оля пытается понять чего от неё хочет Разумовская. Они не разговаривают уже вторую неделю и, честно говоря, лучше бы и не говорили дальше. — Подвинься, — с нажимом шепчет Соня, стягивая с тормознутой подруги одеяло. В рассветом солнце блеснули рыжие волосы. Неровно обрезанные. Выше угловатых плеч. В целом, Разумовская вся состоит из болезненно острых углов и контрастов. Да ещё и кости выпирают как у скелета… — Без комментариев! — шипит Соня на растерянный взгляд карих глаз и ложится под теплый бок. Нерешительно гладит ёжик черных волос. И робко добавляет, — Короче мне не пойдет. Я же не такая красивая как ты. «Брехня», — думает Оля и притягивает рыжую дуру в объятия, натягивая на них двоих одеяло и закрывая глаза. Она со всем разберётся как протрезвеет и подумает. Ей снится дом. Молодой папа, что таскал её на плечах, громко и раскатисто смеясь. Бабушка, что ласково гладила лица в семейном альбоме дрожащей рукой. Красивая и счастливая Наталья, что так нелепо танцевала с ней макарену. И наконец, мама. Расслабленная в кои-то веки мама, что со слезами на глазах нежно гладила Лёлину щеку и шептала обо всем, что так и не было произнесено. Призрачные руки всех, кто был ей дорог спрятали её в своих объятиях. Оля бы, наверное, так и осталась там, если бы не такие знакомые руки с длинными шершавыми пальцами да облупившимся зелёным лаком, не гладили бы её лицо. Невесомо, буд-то пером. И самый родной каркающий голос не шептал всякую чепуху. Кризис миновал на какое-то время. Да и ссора забылась.