Слушай внимательно

      Когда она приходит к нему впервые – вышколенная, наигранно серьезная, в попытке казаться холодной и отстранённой, но с бездонным клубком страха в самой глубине метавшихся по пространству зрачков, – он удивлён.       Они виделись до этого всего единожды, в поместье Димитреску: Даниэла выглядывала из-за белеющих призраками колонн, прячась в складках одежды своих сестёр, и Гейзенберг тогда незаметно усмехнулся, адресуя насмешливый кивок в их сторону, пока Альсина разгневанно всплеснула руками, заглушая собственную ругань, брошенную ледяным тоном.       Он прогоняет её – слишком похожую на свою мать, стальную и высокомерную, требующую внимания и вызывающую желание пройтись железом по бледному лицу, позволяя кровавым следам ударить с новой силой, заставляя тонуть и захлёбываться – Гейзенбергу кажется, что тогда эта чертовка наконец-то заплачет, обижено и по-детски, стряхивая всю безэмоциональность с мокрых ресниц.       Ему не нравится то, что он видит перед собой, и Гейзенберг хмурится, закидывая ноги на стол, когда дверь за ней закрывается – новообращённая Даниэла робко улыбалась на его весёлый прищур, не нацепив на шею стальные кандалы слепого поклонения матери Миранде.       В следующий раз она проскальзывает на фабрику промокшая насквозь, и бурные потоки прорезают её плоть, стирая тряпкой алые пятна с её лица – Даниэле неловко, она мнётся на пороге, и когда Гейзенбергу наконец-то кажется, что сейчас проклятый образ, и без того расшатанный гнилым зубом, просто соскользнет с неё, и заранее чувствует превосходство от собственной правоты – она вскидывает подбородок и требует полотенце – не просит, как хотела минуту назад, а накапливает в горле лёд.       Гейзенберг разгневанно вскидывает ладонь и стальной клинок вонзается в дверь возле самого её лица – Даниэла даже не вздрагивает, и Карл с раздражением и чем-то очень похожим на горечь тоски, чувствует, как и без того хрупкие нити натягиваются и рвутся.       – Пошла вон.       Она распрямляет плечи, глядя на него сверху вниз льдистым осколком, пытаясь имитировать мороз своей названной матери, и это настолько нелепо и неумело, что Гейзенбергу хочется захохотать ей в лицо, но он лишь смотрит внимательно, и сталь на его столе угрожающе вздрагивает, в жажде заставить её дрожать в ответ.       С зимой Альсины Димитреску никому не сравниться.       Даниэла всё ещё не управляется с собственной силой – это видно даже если не знаешь, куда смотреть – в измученном изгибе бровей, грубом напряжении пальцев, натянутом до звона оскале.       В третий раз она приходит именно поэтому – окружённая роем себя самой, напряжённая до предела, с широко распахнутыми глазами – и только сейчас она перестаёт напоминать пустую куклу, всего лишь охладевшее тело, восковую пустышку, что кажется абсурдом – взгляд её застывает, и всё в ней напоминает о смерти: тугой кокон жужжащих пятен, чрезмерная бедность, надломившийся силуэт.       Хейзенберг тяжело вздыхает, незаметным движением пряча лист с плотным слоем чертежей под грудой металла, и неторопливо встаёт ей навстречу.       Она вновь кажется той девочкой из-за высоких колонн, хотя меняется только взгляд.       – Спокойно, – он делает к ней несколько шагов, половицы под потрёпанной кожей ботинок впиваются скрипом глубоко, до зубной боли, и Даниэла отшатывается в сторону от его распахнутой ладони. – Дыши, Дани.       Краткая форма имени – неожиданно ласковая, насмешливая, совершенно чужеродная – отзвуком проносится по металлической коробке его кабинета, и Гейзенберг различает под слоем прозрачных крыльев её испуганное лицо.       – Твоя ненаглядная матушка не удосужилась всё объяснить, верно? – он видит что-то похожее на злость в её глазах, и щурится довольно – лучше так, чем тот ужас, который был в них до этого, опасный и уничтожающий – таким здесь встречают только свой конец, и это главное, что следовало ей понять.       Гейзенберг последним услышал об удавшемся опыте в доме Димитреску – новость, в которой фигурировали три «дочери», разлетелась быстро, спокойно и незаметно, превратившись в нечто должное, а не удивительное – незаинтересованно пожав плечами при неизбежном разговоре с Альсиной, и, пожелав им приятного аппетита, мужчина удалился, чтобы после, уже на фабрике, разыскать информацию о столь своеобразной мутации.       Сейчас он спокоен, осторожен и мрачен – Даниэла рябит беспокойным роем, и Гейзенберг совершенно не понимает, почему занимается этим сам, не отправив ненужную ему проблему прочь.       – Перестань дёргаться, чёрт бы тебя побрал! – он хватает её за плечи, чувствуя, как они рассыпаются в его руках, и не морщится, когда крупные насекомые касаются напряжённых пальцев, и встречается с испуганной дрожью её губ, только сейчас замечая, что они слишком светлые и чистые, без привычных уже кровавых следов.       Уверенности в правильности происходящего не остаётся, когда Гейзенберг надрезает возникнувшим из-за его спины кинжалом своё запястье, поднося к распахнутому жадно рту.       – Пей.       Он грязно ругается – девчонка отворачивает голову и жмурится, в попытке отстраниться – только вот сильная рука сжимает крепко, всей тяжестью наваливаясь неласково.       – Пей, я сказал! – Гейзенберг впечатывает окровавленную ладонь в её дрожащие губы, и понимает, что она плачет, когда влажный рот скользит по его коже – Даниэла хрипло выдыхает, сдерживая протяжный стон, собирая языком алые капли, собственной рукой прижимая мужское запястье ближе, и Гейзенберг не отводит от неё слишком долгого, тяжёлого взгляда резко потемневших глаз.       – Достаточно, – низко рычит он, когда всполохи крыльев успокаиваются, вновь застывая обманчиво, натягивая пелену ненастоящего тела – но ладонь не отстраняет, внимательно глядя в её затуманенное отчаянием и наслаждением лицо.       Она уходит сама, прочитав опасность в отблеске его спрятанных за очками глаз, затрепетав обожжено от горячего отголоска смеха в спину, когда торопливо скользила тенью мимо металлических конструкций и скрипящего шестернями шёпота из-за каждого угла.       Она теряла контроль над собой же уже несколько раз, когда отказывалась разрезать извивающиеся тела, припадая к ним распахнутой в жажде пастью, получая тяжёлую оплеуху от названной матери и ломаясь от тянущей боли в перестраивающимся без её ведома тела, ослабевшего.       Даниэла начинает притворяться, лишь прокусывая тонкие девичьи запястья, пуская кровь и сплёвывая – на губах ещё горит привкус той, обжигающей и горьковатой, с чётким акцентом жидкой стали, и это помогает держаться.       Склонять голову в знак уважения, пряча в глазах отражение чужой силы и неповиновения – Даниэле кажется, что вместе с горячей жидкостью глубоко в неё попал зародыш чего-то, способного разрушить незаметные до этого оковы, – и она продолжает играть свою роль, давно отданную без её же ведома.       Возвращается Даниэла тем же путём – вновь сбегает ночью из-под контроля и опеки словно живого поместья, переполненного бархатом и кружевами, кишащего тенями и воплями из подвалов.       В этот раз фабрика пустует, мертвенно замерев без своего владыки, и Даниэла позволяет себе наконец-то разглядеть каждую подробность, вздрагивая от сквозняков и скрежета механических суставов: на столе угрожающе взгромождённая груда металла покачивается ожившим бесформенным сгустком, а под ней отливают белым скомканные клочья бумаги – почерк у Гейзенберга размашистый и неразборчивый, и сквозь щели в шаткой стальной конструкции разобраться что-либо невозможно.       Только несколько перечеркнутых слов, почти у самого смятого уголка, заставляют её застыть удивлённо:

...после убийства Миранды...

      – Ты безумна настолько, что считаешь меня неспособным тебя уничтожить?       Даниэла отшатывается от стола, пряча руки за спиной в совершенно детском жесте, и глядит на него исподлобья, пока он продолжает жёстко:       – Много интересного нашла для себя?       – Достаточно.       Гейзенберг растягивает губы в натянутом оскале, приближаясь к собственному столу с некоторым напряжение, и Даниэла краем глаза видит, как несколько острых металлических пластин приподнимаются над землёй, готовые пронзить её горло насквозь.       – Мне стоит ждать отряд зачистки с матерью Мирандой во главе? – Гейзенберг говорит с ленивой насмешкой, но Даниэла ясно видит его внимательный взгляд, обшаривающий помещение с целью понять, что именно ей удалось найти.       – Нет, – она решается приблизится, чувствуя уже дыхание наточенный стали возле шейных позвонков, и скользит пальцем по зачёркнутой строчке, оставляя подсказку и выжидая.       Мужчина возле неё напрягается, медленно снимая очки и впиваясь тяжёлым взглядом в её лицо, роняя мрачно вопрос, к которому Даниэла не готова:       – И что скажешь?       Она отводит взгляд и облизывает пересохшие губы, пока Гейзенберг терпеливо ждёт, готовый при малейшем проблеске неискренности убить её.       Но и без того крепкий росток своеволия и непослушания ворочается внутри неё, напитываясь неповиновением и упрямством, коим переполнена эта комната и образ человека, с которым они почти соприкасаются плечами, склоняясь над клочком, готовом погубить обоих.       – Что я согласна, – и росток этот не позволяет ответить чем-то иным.       Это подтверждение её молчания, их общего секрета, и это волнительно, странно и пугающе.       Когда Гейзенберг перестаёт считать, в который раз она приходит, и замечает, что девчонка не переносит холода, зябко передёргивая плечами при малейшем сквозняке.       Когда Даниэла перестаёт бояться тёмных лабиринтовых коридоров с десятками роботов в них, и спрашивает, из-за чего всё это, заворачиваясь плотно в его плащ.       – Раньше тех, кто имел собственное мнение сжигали на костре. А ты хочешь, чтобы сейчас тебе позволили высказывать его беспрепятственно? – он усмехается, откладывая отвёртку и скользя ладонью по металлическому корпусу, а Даниэла сглатывает, когда не может признаться даже себе, что жаждет касаний опутанных шрамами пальцев к своему лицу, и это страшит.       Когда она плачет, застав его с едва живым мужчиной, умоляющим о смерти, вместо рук которого скрипит металл, и Гейзенберг тогда с трудом находит её на самых нижних уровнях, и долго говорит с ней, глядя устало прямо в глаза.       Когда он кричит, разламывая каждый неудавшийся эксперимент о стены голыми руками, и Даниэла перевязывает ему израненные ладони, находя старый шрам на запястье, оставленный там в её честь.       И когда она всё равно возвращается.       А он позволяет ей остаться.