зимняя ночь

Мело, мело по всей земле Во все пределы. Свеча горела на столе, Свеча горела.

У Сакуры в волосах тают снежинки. Лицо бледное, с нездоровым красным румянцем на щеках. Она прячет холодный нос в набитый снегом воротник куртки. В распоротую кунаем дыру задувает ледяной ветер, царапая холодными штырями позвоночник. Харуно пытается не думать о худшем, но от мороза в голове заледенела тревога. Коридор узкий и темный, Сакура идет наощупь, протягивая руку назад, чтобы почувствовать его движения. Первая тяжелая дверь за ними захлопнулась с оглушительным грохотом, запуская последний хлесткий порыв ветра. Какаши сзади кашляет, сплевывая кровь; трясет головой, чтобы держаться в сознании. Проход кажется бесконечным, а каждый шаг отдается в животе заворотом кишок. По телу Харуно волной проходится напряжение. Она слышит хриплые выдохи, слегка шаркающий шаг и бледнеет еще сильнее. Суставы колен вот-вот сломаются от усталости и беспокойства, но она силой будто втыкает в тело железные стержни, чтобы держаться прямо и сильно. Натыкаясь на пыльную стену, она чувствует, что это — последний рывок. — Черт возьми! Она концентрирует чакру в кулаке, а мокрые покрытые то ли льдом, то ли замершим потом пряди разлетаются в стороны. В толстой бетонной стене образовывается дыра. Конечно, у нее нет ключа от бункера — у нее вообще пустые карманы и набитая мыслями голова. Удар будто ненадолго освободил ее от напряжения, но стоило ей обернуться, как оно заскреблось в ней с новой силой и заточенными когтями. Какаши кашляет от поднявшейся в воздух пыли и каменных крошек. Его лицо — желтовато-белое, без малейшего признака наличия крови. Багровое пятно сбоку неприлично быстро разрастается. Походка нетвердая, но это только если присмотреться — да и в глазах почти не видно боли. Но Сакура замечает белую дымку в глубине зрачков и на секунду задыхается. Какаши еле-еле протискивается в получившийся после удара Харуно проход: нагибаясь, видно, как кровь из раны сиротливо капает на пол. В глазах темнеет, он оступается: последнее, что видит — розовый всполох волос и испуганные горящие зеленым газовым пламенем глаза. Сакура бросается к нему, чтобы подхватить, а у самой заплетаются ноги. Внутренние стержни скрежечут, норовя сломаться, но она отчаянно старается быть несгибаемой. Отодвигает большую грубую ладонь с раны на боку — края жилета рвано оторваны. Рука в крови. Ладонь холодная, как и кровь, кажется, что в ней плавают льдинки. Сакура держит Какаши, чувствуя, как он обмякает в ее руках. Ей не на кого надеяться, кроме себя, поэтому она не молится, а лишь смотрит вверх, на пробивающуюся сквозь окно свирепую тварь метели. В бункере один стул, старый пыльный стол, нары в углу с паутиной. Стены обшарпанные, в странных темных пятнах и выдранными кусками. В потолке — крошечное окошко из толстого грязного стекла, засыпанное снегом. Сакура тащит Какаши в угол, кладет на твердую лежанку с плоским уродливым матрасом, скорее похожим на блин. У Хатаке кожа белая, как зима на улице, и кажется, что уже отливает синим. Из дыры в стене тянет промозглый сквозняк. Харуно ведет плечами, сбивая с себя панику, но задавить ее, когда у тебя перед глазами — наполовину мертвый самый дорогой человек, оказывается сложно. — Черт возьми, — повторяет Сакура, сжимает кулаки, чтобы руки не тряслись. Кусает щеку изнутри, снимает перчатки и нервным движением кидает их на стол. На высоком лбу — испарина, волосы липнут к лицу. Какаши дышит хрипло, прерывисто, а Сакура прижимает холодные окоченевшие ладони к ране. Чакра иглами впивается в пульсирующую обзрызенную рану, и Хатаке закашливается, но глаза не открывает. Боль сводит извилины в мозгу так, что хочется отключиться, но он усилием воли держит себя в сознании — ему тоже есть за кого переживать. У Сакуры все тело вибрирует, то ли от усталости, то ли от напряжения. Страх в свою голову она упорно не пускает, ногами запинывает это чувство в самый отдаленный угол разума, гордо встает ему на шею. Рана затягивается медленно и неохотно, но Сакура выскребает последние силы, заштопывая дыру в боку неаккуратно, но надежно. Она будто хочет загнать всю потерянную кровь обратно, залить ее хоть сквозь глотку, лишь бы лицо Хатаке не сливалось с серо-желтой грязной простыней. На улице воет метель, стучит в бетонный потолок ледяным каблуком. Сакура, закончив лечение, падает на нары, облокачиваясь спиной о холодную стену. Она сидит совсем с краю, поджав ноги под себя, лишь бы не беспокоить его. Какаши хрипит, сухое горло раздирается с каждым выдохом все сильнее, а каша из органов в брюхе не хочет регенерировать. Сакура берет своей кровавой ладонью его руку и сжимает сильно. Закрывает пальцами веки, как мертвому, а тающий снег напоминает ей слезы. У нее нет сил сцеловать их, и она лишь смотрит, почти не дыша.

Как летом роем мошкара Летит на пламя, Слетались хлопья со двора К оконной раме.

Часов нет ни у кого, поэтому когда Какаши приходит в себя, никто не знает. У него гудит голова, а взгляд плывет и шатается. Из нависающего сверху окна кажется, что вот-вот на них свалится всей своей тяжестью холодная, грузная лавина и непременно раздавит. Ощущается, что на груди что-то сидело: дышать невероятно тяжело. В носу смердит кровью и из-за этого ужасно тошнит. Он разлепляет глаз насильно, кашляет. Смотрит на стол — там огарок парафиновой свечи торчин кривым уродом из жестяного подсвечника. — Катон, — хрипло. Из горла вырывается пламя: тоненькое, но стремительное, как стрела. Гортань болит и сушит, но Какаши хочет видеть ее. В бункере становится светлее. Нетвердый огонек колышется на сквозьняке, шатаясь. В первую очередь Какаши смотрит на Сакуру, но замыленному глазу тяжело разглядеть ее в полутемной комнате. Харуно сидит, сжав его руку, с закрытыми глазами и опущенным на грудь подбородком. Она напряжена даже во сне, Хатаке понимает, что она настороже, поэтому пытается подвинуться аккуратно и медленно. Тело ломает, затянутая из последних сил прореха в боку ноет, а торчащая из стены полка, которая по идее должна играть роль кровати, слишком узкая и твердая, чтобы развернуться. Какаши не хочет ее будить, потому что в голове у него стоит ее образ: по-настоящему испуганная, обеспокоенная — так она смотрит на него и на кровь на руках. Хатаке понимает, что она не может не переживать за него, ровно как и он за нее, но главная задача сейчас — свести волнение к минимуму. Но двигаться тяжело: мозг бултыхается в черепе, вызывая тошноту, а область живота, кажется, сейчас распорется вдоль. Чувствуя движение, Сакура вздрагивает и сжимает пальцы Какаши сильнее. Она быстро открывает глаза и выбрасывает вперед горящую зеленым пламенем ладонь. Хатаке смотрит на нее в ответ успокаивающе, и она немного расслабляется. Ее натянутые нервы и мускулы не могут разжаться, поэтому ее движения резкие и ломаные. — Не двигайся, — она встает и опускает голову ему на лоб. Ее холодную ладонь обдает нездоровым жаром, и она закусывает губу, — Потерпи немного, пожалуйста. Какаши внимательно рассматривает ее сосредоточенное лицо, кивает и медленно выдыхает. Сакура расстегивает рваный жилет, поднимает утепленную кофту и водолазку, чтобы осмотреть повреждение. Из-за контраста внешнего холода в бункере и внутреннего жара, Хатаке встряхивает, на что Сакура заслоняет собой его рану, чтобы из дыры в стене не дуло так сильно. Кожа на ней была тонкая-тонкая, почти прозрачная и красная от сосудов. Сакура снимает ремень с пояса и дает Какаши его закусить. — Я буду лечить разрывы внутренних органов, — она хмурит брови, но взгляд ласковый. Кладет его руку себе на плечо, — будет нестерпимо больно, так что сжимай мою руку. Какаши кивает, но взгляд не отводит. Рука Сакуры загорается зеленым и проходит сквозь кожу. Хатаке стискивает зубами ремень до выступивших желваков, вжимается головой в матрас, смотрит на Сакуру пристально, хоть в глазах взрываются фейерверки. Он держится за ее плечо, и она будто пытается забрать часть его боли, старается действовать быстро и точно. Все закончилось так же резко, как и началось — Харуно резко отступает и вытирает пот со лба. Глядит, извиняясь, но довольно. — Доктор, я буду жить? — театрально закатывает Какаши глаза, но закашливается. Изо рта струйкой кровь стекает на грязный матрас. — Я ни за что не отпущу тебя на тот свет без меня, — серьезно говорит Сакура, но голос ее слабеет. Под глазами синяки проступают ярче, хоть спина и все еще прямая, — поэтому, будь добр, помолчи. Она разговаривает сурово и зло, пытаясь спрятать свое волнение за сердитостью. Но тут же она с ювелирной аккуратностью одевает Какаши обратно и садится на стул рядом с нарами. Она наклоняется к нему и нежно целует ледяные синеватые губы. Хатаке закрывает глаза. Ее волосы щекочут ему нос. От холода хочется спать.

На озаренный потолок Ложились тени, Скрещенья рук, скрещенья ног, Судьбы скрещенья.

Тогда на столе стоял горячий чай с имбирем, и на всю квартиру пахло гвоздикой. Была тоже зима, тоже метель, но дома было тепло и светло. Снег стучался в окно аккуратно и вежливо, стыдливо пряча белое лицо, не желая прерывать их момент. Зима не могла их достать, да и не хотела, поэтому не так остервенело била в окна и двери. Сакура была тогда особенно невероятна. Ее зелёные глаза светились, отблескивая тусклый свет лампы. На ней были домашние пушистые шорты и большеватая ей футболка. Ее образ был мягким, лишенным любых зазубрин, поэтому взгляд Хатаке скользил по ее плавному силуэту, как по льду. Руки Сакуры были теплыми, и вся она казалась настолько яркой и светлой, что Какаши жмурился, глядя на нее. Она держала в ладонях горячую чашку и улыбалась, сидя на высоком барном стуле. Лицо обдавал пар от чая, из-за чего кожа розовела в тон волосам. Хатаке стоял у плиты спиной к ней и жарил оладьи, чувствуя на себе ее пылающий взгляд. Масло плавилось на сковороде, но казалось, что шкворчит оно не так злобно, как обычно. Доминирующее чувство того вечера — тепло — разворачивалось в грудной клетке и приятно обжигало ребра. Они тоже были спрятаны ото всех. Сакура пришла тогда в аккурат перед началом метели, скрытая белизной зимы. Ее щеки тогда были красными от мороза, а волосы пушились, высыхая после снегопада. Какаши в деталях помнит картину: он поворачивается к ней с тарелкой панкейков и банкой джема в руке, а она улыбается широко и хитро. Пробуя сладость, она облизывала губы и только лишь не мурчала довольно. Хатаке через стол тянулся к ее милому лицу и целовал сухую из-за зимы кожу. Сакура рассматривала его в ответ, такого непривычно открытого, сквозь прикрытые веки и наслаждалась. Касалась его руки, когда он наливал ей чай, и наблюдала за смешинками в темном, не скрытом повязкой глазу. Светлые, почти прозрачные ресницы его не давали тени и не могли скрыть того удовольствия, что разливалось в серой, когда-то грозной радужке. Сакура обожала его любого: закрытого, сурового, задумчивого — но сейчас то, с какой нежностью он смотрел на него… Она была уверена, что именно этот взгляд вспыхнет в ее голове перед смертью. Но о плохом думать не хотелось, ведь перед ней был он — домашний, теплый, пахнущий сахарной пудрой и специями для чая. Харуно включила тогда музыку и, закончив с едой, повеселевшая еще сильнее, ловко спрыгнула со стула и потянула жующего Какаши за собой. Держала его за торс, неумело качаясь под музыку, щипала за бока и утыкалась носом в грудь, обтянутую черной домашней водолазкой в катушках. Какаши приглушил свет, оставив лишь одну лампу, похожую формой на свечу, приглушенно гореть на кухней. Казалось, он обнимал Сакуру целиком, всю и сразу, клал подбородок ей на макушку и улыбался, когда Харуно фыркала. Хотелось вжаться в друг друга, но становилось жарко, поэтому Сакура сдувала прядь со лба, а Какаши помогал зачесывать ей волосы назад. Тело к телу, он держал её за плечо, а она держала руки замком на его спине. Пурга мела, будто бы подпевая песне. Вой сливался с гитарными переборами, снежинки падали на воображаемые струны. Какаши наклонялся к Сакуре и целовал ее лицо долго и бережно, пока она щурилась и смущалась. Харуно перехватывала его поцелуи, стараясь поймать сухие тонкие губы, но Хатаке лишь весело усмехался и дразнил ее. Энергичная музыка сменила тихую, но оба были слишком ленивые и сытые, чтобы двигаться быстро. Какаши кружил Сакуру, а она неловко путалась в ногах и морщилась. Ее домашняя неуклюжесть выглядело не нелепо, Хатаке лишь подхватывал ее и вел за собой растянутыми движениями, купаясь в ее внимании. Сакура не отводила светящихся глаз и сверкающие губы больше не сохли. — Ты такая красивая, — Какаши говорил ей это искренне. Он хорошо помнит, как ее зеленые глаза на секунду расширялись, и она отмахивалась, прятала лицо в сгиб локтя. Хатаке в ответ улыбался, мазал губами по волосам и вытягивал руку, чтобы вновь закрутить Сакуру в танце. Пока вьюга любовно облизывала ледяными руками стены дома снаружи, внутри они играли в дженгу, сидя на толстом ковре. Когда башня падала, Сакура раздражалась, но даже не злилась — настолько ей было уютно. Иногда она специально вытаскивала не ту дощечку, чтобы вся конструкция рухнула, и у нее была возможность дотянуться до его щеки. Она любила прижиматься ухом к его груди и слушать сердце, авторитетно заявляя, что пульс в норме. Тогда он обнимал ее со спины, а она облокачивалась на него, гладила икры, обтянутые домашними спортивными штанами. Когда Какаши что-то рассказывал ей, он дышал прямо в ухо, из-за чего оно краснело и Сакура становилась похожей на эльфа. Она переплетала свои пальцы с его и что-то взахлеб рассказывала, голос ее превращался в мозгу в приятную тающую вибрацию. Какаши не перебивал ее поцелуями, хоть и очень хотелось. Сон забывался, как что-то ненужное, потому что силы перебрасывались от одной к другому, циркулируя по дому неиссякаемым потоком. На улице уже было темно, но лампы на столе хватало, чтобы осветить самое важное — их. Они смотрели лишь друг на друга.

И падали два башмачка Со стуком на пол. И воск слезами с ночника На платье капал.

Но здесь сон похож на забытье. От голода нет сил двигаться, холод замораживает кровь в жилах, которой и так было немного. Сакура становится с каждым часом бледнее и слабее, но не показывает своего изнеможения. Глаза у обоих распахиваются посреди ночи в поисках света, но темнота топит в себе, и Какаши захлебывается кашлем, а Сакура — невыплаканными слезами. Хатаке просыпается, пытаясь почувствовать заледенелые конечности. Он поворачивает голову — Сакура смотрит на него испугано и просит его подтвердить, что он в порядке. Это все, о чем она думает, ее цель, ее сокровенное желание — он должен прийти в норму. Харуно дремлет, не имея права заснуть глубже, чем коротко и поверхностно — каждое слово горячного бреда Какаши дает ей звонкую пощечину, и она сжимает веки силой, до ярких пятен на роговице, лишь бы превратить его мучения в сон. Поверх старых синяков на бедрах появляются новые из-за сильных щипков. — Как твоя рана?, — ее голос сухой и скрипящий, она пытается откашляться, но пересохший язык липнет к небу. Она не пьет, потому что не может отойти от него ни на секунду. В его больных глазах она копается очень долго, пока не находит то самое крохотное чувство — уверенность. Выдыхает так же хрипло, не с облегчением, но с моральными силами. Слова не желают вползать в болящую голову, Какаши мотает ею, пятаясь прийти в себя. Он хочет сесть, но бок простреливает, а Харуно аккуратно толкает его обратно на пыльный матрас. Он чувствует себя неудобно и ограниченно, как инвалид — тот, кто не может спасти собственную женщину от волнения. Но боль слишком реальна, чтобы пытаться обмануть Сакуру и притвориться, будто ее нет. — Жить буду, — Какаши пытается отшутиться, как всегда, но видит заломленные в волнении брови Сакуры и долго моргает, лишь бы не видеть ее беспокойство и растерянность. Он хочет ободрить ее, но чувствует, как она дрожит от холода, хоть и упрямо хочет это скрыть. — Болит, но терпимо. Спасибо, дорогая. Сакура вздыхает и задумчиво гладит его руку. Ее пальцы холодные и почти не слушаются, движение получается кривое и механическое. Какаши дышит мелко, стараясь не шевелиться. Губы трескаются и кровоточат, а в горле пересохло от жажды. — Дай флягу, — он тянется к Сакуре, хочет встать, забываясь, но режущая боль напоминает о том, что лучше не шевелиться. Сакура вскакивает и копошится в набедренной сумке. Твердыми пальцами пытается открутить крышку и, испытывая при столь простом действии трудности, устало злится. В конце концов, она протягивает ее, а Какаши забирает, набирая в легкие воздух и морщась. Складывает печати полулежа, опираясь на локоть, и наполняет флягу. Сакура подходит ближе, подхватывает ладошкой под затылок, зарываясь в жесткие волосы, и помогает отпить. Она задерживает взгляд на вымученном лице, будто постаревшем, с щетиной и шматками сухой кожи. Какаши укладывает голову обратно на жесткие нары, а Сакура припадает к фляге, прикрывая глаза, будто вода — лучшее, что она когда-либо пробовала. Хатаке смотрит на местами распоротую курту и разбитые костяшки. Медленно тянется к ней, садясь и не обращая внимание на ее строгий взгляд, берет серую и мозолистую руку и целует кровавые корочки. Сакура присаживается на корточки у лежанки. — Нам нужно лишь немного подождать, пока твое ранение перестанет так беспокоить. Тогда мы сможем пойти дальше. Домой. Она заглядывает ему в глаза, сквозь усталость пробирается твердая уверенность в чем-то хорошем. В ее взгляде застывает солеными кристаллами слезы и падают, разбиваясь в дребезги. Какаши видит, что она устала. Он каждый раз замирал, когда она показывала себя настоящей: обессиленной, раздраженной, растерянной — и хватался за этот момент, давая понять, что принимает ее. Сакура прячет лицо и старается оправиться, спрятаться, но Хатаке тянет ее на себя. — Там будет теплее, — он обещает, но понимает, что делать что-то нужно прямо сейчас. Сакуру уже привычно колотит от холода. Она привыкает к этому состоянию, но от дрожи болят мышцы. Она стоит на покрытых синяками коленях на бетонном полу, уперевшись локтями в твердые нары и ладони опускает на лоб. Выражение лица сложно увидеть, но Сакура понимает, что еще чуть-чуть, и на нее накатит пургой все то, что она отчаянно запихивала в дальние углы разума. Но Какаши заставляет ее встать. Она смотрит удивленно, а он неуклюже двигается и ложится на здоровый бок. Сакура хочет остановить его, но он поднимает палец вверх, призывая молчать. — Ложись рядом, — Какаши придерживает ее руку, а она испуганно смотрит на его манипуляции. Дрожь пробивает, и ее передергивает. Хатаке тянет на себя чуть сильнее, но достаточно, чтобы оставить право выбора, пусть он и очевиден. Сакура укладывается осторожно, лицом к лицу — оба белые и холодные. Остатки тепла перетекают от одного к другому, обеднело согревая, совсем немного, почти неощутимо. Харуно кладет ладони Какаши на грудь и считает пульс. — Почти в норме, — успокоенно выдыхает она ему в губы. Их носы соприкасаются. Какаши растягивает сухие губы в доброй усмешке, и те беспощадно лопаются. Сакура тут же целует их, нежно и коротко, облизывает языком, хотя от жажды у нее во рту самой сухо. — Тебе теплее? — Какаши смотрит внимательно: дрожь еще не до конца унялась, но Харуно кивает и прикрывает глаза. Она боится прижаться ближе, поэтому он сам подтягивает ее и ведет носом по щеке. — Ты — лучшее лечение, — он улыбается одними глазами. Сакура краснеет совсем немного — но бледная кожа хоть немного меняет оттенок. Хороший знак. Она засыпает ненадолго, ночью дергается, слыша его болезненные стоны. Она кладет ладонь с собранной в ней чакрой на больной бок и до утра усиленно греет, хоть и знает, что потом едва ли сможет встать.

И все терялось в снежной мгле Седой и белой. Свеча горела на столе, Свеча горела.

А метель тогда тоже не прекращалась. Сакура читала книгу при слабом освещении, провалившись спиной в мягкий тряпичный диван. Удивительно, как она вообще что-то разбирала в этом полумраке. Какаши сидел на полу между ее ног, положив голову ей на бедро. Сакура перебирала жесткие сухие волосы, тихонько скребла короткими ногтями его затылок. Становилось как будто бы жарче. Какаши мял оголенной ладонью мягкие бедра Сакуры, на что та иногда инстинктивно тянула его за волосы на себя. Содержание книги растворялось в душном плотном воздухе горячей квартиры, чьи стены плотно стояли, защищая их от холодной зимней ночи. — Сакура, — Хатаке произнес ее имя с нарочитым придыханием и поцеловал внутреннюю сторону бедра. В свете старой лампы щеки Харуно вспыхнули, будто она только пришла с мороза. Лицо ее было наполовину скрыто за книгой, и это ничуть не привлекало Какаши. Он щекотал ее под коленками, терся еще гладкой щекой о бедра, иногда несильно прикусывая. Книга с тихим шлепком упала на диван и захлопнулась. Сакура положила руки на плечи Какаши, подтягивая к себе. Он ловко повернулся к ней, стоя на коленях. Смотрел снизу вверх, будто чего-то искал в ее взгляде: разрешения или желания, он уже не помнит. Сакура хотела сползти с дивана на пол, к нему, но он крепко держал ее ноги. Наслаждался ее тяжелым, содранным вздохом, когда зубами приподнял майку и начал целовать белую кожу на животе. К запаху чая, что витал в воздухе до сих пор, примешивался липкий, тяжелый и сладкий аромат. Звуки шуршащей одежды и шумящей в ушах крови заглушали метель. Какаши пальцами забирался под ее широкие домашние шорты, но кроме мимолетных касаний ничего не предпринимал. Сакура откидывала голову назад, чуть изгибаясь в спине, когда он облизывал борозды ребер. Ладонями сжимал его плечи так, что кости, кажется, вот-вот расплавились бы, но в этом есть свой шарм и свое удовольствие — будто попавшаяся в остром перце косточка. — Какаши, я хочу тебя… — пауза. Тот застыл, поцеловав низ живота на границе с резинкой шорт, — … поцеловать. Она силой подтянула Хатаке к себе, а он не сопротивлялся. От ее горячих губ жгло рот, но Харуно была сдержанна — она поддерживала заданный Какаши ленивый, протяжный темп, похожий на долгие метания снега за окном. Сакура будто выпивала его, целуя, гладила ладонями скулы. Густой воздух в легких начинал заканчиваться, а разъединение губ показалось маленьким горячим взрывом, обдавшим обоих ударной волной. Харуно облизала губы, позволяя Какаши снова опуститься вниз. Он подцепил пальцами ее шорты и стянул, оставляя ее в белье, а она помогла ему в этом, привстав с дивана. Сакура, растрепанная, с задранной футболкой, смотрела на Какаши сверху вниз. Она кусала губы, пока Хатаке целовал внутреннюю сторону бедра и кусал живот, оттягивая пальцем резинку трусов. Харуно сжимала пальцами обивку дивана, и на жалобно скрипела, но поддавалась горячим порывам. Сакуре жарко, она стянула с себя футболку и зацепилась ногтями за горловину водолазки Какаши — знала, что он тоже пылал — блестящие глаза его выдавали — поэтому помогла вылезти из нее. Дыхание становилось тяжелее у обоих, укусы углублялись, а Сакура сильнее вдавливалась в диван. Движения Какаши все еще были размеренны и ленивы, а Харуно пыталась наладить дыхание, чтобы никуда не торопиться. Хатаке опять подтянулся вверх, целуя, придерживая одной рукой ее голову, а другой отодвигая ткань белья и проводя грубыми пальцами по мокрым складкам — медленно, широко. Сакура застонала ему в рот и схватилась руками за его волосы на затылке, разрывая поцелуй и опуская его вниз. Какаши горячо выдохнул и оставил сухой поцелуй на ее бедре. Квартира наполнилась сухими хрипами и стонами, тихим скрипом дивана и жаркой истомой. Буран на улице не утихал, но и не смел заглядывать в окна.

На свечку дуло из угла, И жар соблазна Вздымал, как ангел, два крыла Крестообразно.

Метель на улице все еще не заканчивается. Парафиновая свеча воняет, а стекло окна над головой дребезжит под напором ветра и снега. Какаши сидит в нездорово напряженной позе, уперевшись спиной в стену. Сакура — всегда рядом, под боком сидит, сложив ноги по-турецки, осматривает его. Ладонь горит зеленым, из-за чего на ней виднеются следы запекшейся крови. Харуно все еще холодно, но ее концентрация не дает ей дрожать. Она внимательно прощупывает чакрой ткани, пытаясь найти очаги боли и уменьшить воспаление. Представшая перед ней картина ее не радует — из-за отсутствия медикаментозного лечения органы восстанавливаются очень медленно. Она злится на себя за то, что не может ускорить выздоровление, хоть и понимает, что это от нее мало зависит. Сердце покрывается инеем, когда она видит перекошенное от боли лицо. — Я могу встать, — говорит Какаши, но та шикает на него: слушает удары сердца и вязкий шум крови. Сакура кусает губу и качает головой. Холодно, холодно, холодно. Уже не страшно, и никогда не было, но мерзко, тяжело от понимания, что она уже ничего не может сделать и остается только ждать — выматывает, врезается иглами в кожу и чешется. Какаши наблюдает за ней — ему не нужен шаринган, чтобы понять, о чем она думает. Он отвлекает ее, протягивая флягу с водой, чтобы та смочила иссушенное горло. И встает. Она распахивает глаза и взлетает, как птица, с нар — глядит осуждающе и боязливо. Какаши улыбается криво, стоит нетвердо, но делает шаг к ней. Руки Сакуры резко поднимаются, чтоб схватить его за плечи, а Хатаке смотрит на тень, падающую от нее из-за свечи, и видит там ангела. Он берет ее за плечи и надрывно напевает мелодию, что играла в тот вечер. Сакура подхватывает его, держит крепко за плечи. Какаши шатает, но это даже на руку — кажется, что он качает ее в танце. Она роняет голову ему на плечо и пытается расслабить застрявшие в напряжении мышцы. Какаши дышит ей в ухо, прикусывая мочку, и Сакура покрывается мурашками и подрагивает. Она поворачивает голову на бок и целует его в шею. Между ними слои одежды, бинт из грязной простыни, но впитывать остатки тепла друг друга им это не мешает. Эта зимняя ночь — совсем другая. У них за спиной три месяца миссии, десяток шрамов и около полусотни смертей. Им холодно, в голове слишком много мыслей, но руки все еще держат друг друга, и, наверное, это главное. Влажно и лед оседает на легких. Это не дом — и отсюда надо уходить. На улице воет и мечет, стонет, будто от боли, бьющаяся в окно на потолке пурга. Она настойчиво таранит стекло, злится, но не может им помешать. Она не такая, как тогда — она враждебная, жестокая, колет ледяным штыком в сердце и медленно убивает. У Какаши слегка кружится голова, но недостаточно, чтобы сбить его с ног. Сакура целует его заросшую щеку и обнимает за шею. Его голос постепенно садится, а пламя свечи колышется сильнее. Какаши отстраняется и натягивает маску. Сакура привычным жестом хватает его за руку и вглядывается в лицо. Твердое намерение — вот что она видит там. С трудом она разгибает погнутые внутренние стержни. Все внутри заледенело, и чтобы оттаять, нужно время и силы. Но есть тот, кто ей в этом поможет. Надо сделать решающий шаг. — Пойдем, Сакура, — он тянет ее за собой и нетвердо протискивается сквозь дыру в стене. Она жмется к больному боку и кладет на него холодную, пылающую зеленым ладонь. Он приобнимает ее — та дрожит, но силится. Идет с прямой спиной и поднятой головой. Ее лицо иногда сводит волнение, сил у нее все еще мало, а Какаши слаб. Но им нужно дойти до дома. В тепло. В свет. Отправляться в путь сложно. У них ни еды, ни запасов сил, а из снаряжения — десяток сюрикенов и пять кунаев на двоих. Раны и замерзшие пальцы на ногах — все это против них, все вокруг — против. Лишь поэтому Сакура собирает остатки чакры, Какаши — крохи здоровья. Нос не чует запахов от холода, но пурга позволяет скрыться. Тяжелая железная дверь распахивается. Их окутывает снег, пронзительно холодный и резкий. Но, держась друг за друга, они идут вперед, опять наощупь, ловя ладонями белых мух. Сакуре холодно, а Какаши цветом лица напоминает метель. Идти тяжело, ноги вязнут в снегу. А свеча в бункере остается гореть.

Мело весь месяц в феврале, И то и дело Свеча горела на столе, Свеча горела.