примну ногой одуванчики, за то, что их мне не дарили мальчики

у олега с сережей все, кажется, в порядке. они засыпают в объятиях друг друга, просыпаются от нежных поцелуев и живут совершенно спокойно. они знают, что любят друг друга. они так часто говорят это, что, кажется, слова «я люблю тебя» стали словами-паразитами, стали междометиями, заменили им запятые. кажется, что нигде в целом мире не найти такой любви, как у них. кажется. олег предупредил заранее, что ночью ему придется уехать по работе — сережа, конечно, ему доверяет. очередное признание в любви у порога, поцелуй и едва тоскливый взгляд, провожающий до лифта. а спустя пару часов в груди у сережи что-то давит. еще через минуту становится тяжело дышать и давит в груди так сильно, что уже как будто смерть вот-вот заглянет в комнату. разумовский вскакивает с постели, заходится кашлем. он задыхается, хрипит, пытаясь вдохнуть. он падает на колени и упирается ладонью в пол, продолжая кашлять и хвататься свободной рукой за горло. глаза слезятся и уже нет сил даже пытаться вздохнуть, когда на пол из глотки вырывается цветок — самый настоящий, помятый, но до страшного красивый черный георгин. — георгин, блять, — хрипит сережа и заходится сдавленным смехом. истерическим смехом. падает на пол около цветка, прижимает к груди колени и смех так осторожно перетекает в горький плачь. истерика не утихает, лишь набирая обороты. а в голове набатом «георгин-георгин-георгин». «я сдохну, сдохну как и гребаная элизабет шорт. и виновного буду знать только я — это будет моя проклятая любовь к тебе» олег приходит днем. без похмелья — он не пил и по нему видно. отдохнувший как будто даже. сережа молчит. молчит про разодранный тонкими пальцами георгин в мусорке. сережа не знает хочет ли он, чтобы олег заметил. но олег, вообще-то, не смотрит в мусорки, дорогой. да и если бы посмотрел — не сказал бы тебе об этом. сережа думает о георгине с неделю. думает, мучается, чувствует как подрагивают его руки, когда он тянется обнять волкова. где-то в глубине души засел страх. олег больше не рядом — олег не любит его — олег врет — олег притворяется — олег уйдет. спустя примерно неделю (ровно восемь дней, вообще-то)(сережа считал, вообще-то) разумовский срывается. он не говорит олегу и уезжает на другой конец города на закрытую вечеринку. он не планирует изменять волкову — он же не такой, он должен быть лучше. но сережа как-то упускает часть вечера и внезапно находит себя в чужой квартире, пока какой-то почти-не-незнакомец целует его шею, а сам он поддается, позволяя рукам свободно гулять по чужому телу. а дома олег, отправив уже, наверное, тысячу сообщений сереже, вдруг заходится кашлем — не таким удушающим, но все равно так больно. он пытается вдохнуть и давится раз за разом и он пугается, совершенно не понимая что происходит. не понимая, пока в ванную, над которой он согнулся, хватаясь за горло, не падают один за другим переплетенные василек и мак. а за ними душат еще и еще маленькие цветочки и олегу уже кажется, что вот-вот они заполнят всю ванну, вот-вот он утонет в этом ворохе полевых цветов. и тогда он все понимает. он понимает почему голубые, как гребаные [не сережины] васильки, сережины глаза помутнели в последние дни. он понимает, почему сережа все чаще злился и все меньше рассказывал олегу почему. волков все понимает. как только кашель унимается, олег обессилено оседает на пол около ванны и беспомощно плачет, виня себя и злясь на себя. он не понимает как же так получается с этими всеми цветами. сережа приходит [приползает] домой под утро, убитый и все еще немного пьяный — олег это видит сразу, даже совершенно сонный и напрочь убитый. волков и расстроен, и злится — только на себя, на сережу он никак, совсем никак не может злиться. разумовский сразу идет в душ — он так хочет смыть с себя весь вчерашний вечер, да и желательно всю последнюю неделю. в сливе обнаруживаются несколько лепестков — смятые и красно-синие лепестки. сережа смотрит на них долго, не может понять почему они разноцветные. почему их было много, а у него самого всего один. было ли олегу так же больно, и если было, то почему — он же не любит. не любит? слезы подступают к глазам сами. разумовский выкидывает к чертям эти лепестки, включает воду и плачет-плачет-плачет, ненавидя себя, за то что причинил олегу боль. он больше не зол на него — зол только на самого себя. — у меня был георгин, представляешь? черный, совсем как... — уже днем, отоспавшись, сережа поднимает взгляд от кружки чая на олега. он устал молчать, им необходимо [н е о б х о д и м о] поговорить. — георгин, — волков говорит медленно, будто пробуя каждую букву на вкус. говорит устало, да и выглядит тоже. — а у тебя...у тебя были разные? — сережа снова опускает взгляд, говорит почти даже не спрашивая, а констатируя факт и усмехается с болью, будто сам себя пытаясь поддержать. — маки. маки и васильки, — тяжело выговаривает олег, все так же не смотря на сережу. — а я все так же люблю тебя, знаешь? — дрожащим почти уже шепотом говорит сережа, боясь увидеть холодный взгляд олега, едва поднимет глаза. — прости меня, — шепчет волков в ответ, — я люблю тебя, ты знаешь, — он боится выдать дрожь, потому шепчет тихо, — люблю, люблю так сильно и никогда, блять, не перестану любить, — жмурится, не врет совсем. — от чего тогда цветы, — опять горько усмехается полуистерически, — зачем тогда ты... — а ты зачем? а мои цветы тогда от чего? — прерывает олег. злится-злится-злится на самого себя. ненавидит себя за то, что не может на сережу даже совсем немного злиться. — васильки и маки, — вдруг проговаривает сережа, — почему васильки? почему маки? — и не находит ответа. а у волкова перед глазами синий вихрь волос мальчика под ним, его сладко-горькие губы в мыслях и голубые-голубые-голубые васильки в ванне. а потом он смотрит на сережу, на его горящие рыжие волосы, на его краснеющие щеки и вспоминает алые-алые маки в контраст василькам. и думает почему давился ими вчера обоими. — знаешь, я вчера... — я не хочу это слушать, если ты не возражаешь, — перебивает, снова жмурится и обхватывает голову руками, упираясь локтями об стол. — нет, ты послушай. я вчера так и не переспал ни с кем. поехал с каким-то парнем к нему, целовался, но не... и ты знаешь, у него волосы такие синие были и... — синие? — волков поднимает голову, смотрит точно сереже в лицо, хмурится. — да, почему ты...— олег срывается с места, подлетает к сереже и целует его горячо-горячо, как будто ничерта здесь не происходило секунду назад. целует, держа в руках его лицо и чувствует, как разумовский пытается держаться, старается не отвечать, стараясь дать понять «ничего между нами не в порядке, прекрати», а потом сдается и руки его чуть подрагивают, ложась на олеговы запястья. а волков отрывается так же резко, хватает телефон, выходит с кухни и набирает номер знакомый. на том конце спустя много-много гудков отдается глухой кашель и хрипящий голос. — какого черта, я, блять, занят, выблевывая твои гребаные георгины, — любит, черт, все так же любит и все так же страдает. — извини, я... — да хватит, блять, извиняться за это, — и снова заходится кашлем. — прос...блять. шурик, ты вчера... — не трахался я вчера ни с кем. хотел, конечно, но он сказал, что слишком сильно любит своего парня и ушел. не переживай, я все еще твоя ручная собачка, — олег вздыхает тяжело и молчит. молчит, боится спросить один вопрос. — он...он случайно был не рыжий? — снова зажмуривается, опуская голову. — откуда ты...я клянусь, волков, если ты следишь за мной...— олег перебивает его глухим смехом, истерическим смехом, — какого черта, олег? — я понятия не имею какого черта, — тяжело говорит олег, — но меня этот рыжий слишком любит, — он практически чувствует, как потяжелел воздух и за закрытыми глазами видит, как сжалась челюсть шурика, — и кстати, теперь мы втроем выблевываем цветы, — он все еще истерически улыбается, — у тебя васильки, шурик, гордись, — на том конце тоже смех. без истерики, горький и с явной болью. — хватит, это не смешно, — уже дрожащим голосом отвечает шурик, — ты, блять, не можешь так шутить, хватит, — он сам весь трясется, олег никак этого не увидит, но он чувствует эту гребаную дрожь. — я, блять, нихрена не шучу. я вчера задыхался гребаными маками вперемешку с васильками, так что и тебя я, блять, видимо, люблю. тишина. гудки. «не смешно, блять, олег, нихрена не смешно»