Вырванные куски

      Альберу режет подушечки пальцев о точеные зубы. К зверям диким в клетку не суйся, чудовищ с рук не корми — не поранишься.       Сразу сдохнешь.       А Кейл явно не травоядный, не пес, не дикая кошка и не дракон — блядский выродок монстроподобный. Он алкает вином королевскую кровь, лижет стянутую от напряжения шею. Глаза, изнутри пожирающие, сверлят дыры, тянут, изнывают, гложат сухую изнанку мозга.       Он хочет, хочет, хочет бесконечно выдирать эту реальность с костьми из образа омертвевшего. И связки трескаются с тихим ревом, пульсируя болью невыносимой в капиллярах губ тонких. Расходится кожа, рвется бумагой хлипкой, оставляя лишь разводы пыльные и неяркие очерки.       Кейл хочет боли.       У Альберу сердце сходится от лихорадки, сумасшествие стелется за ним по пятам, пытаясь найти, добежать, выследить и отобрать ее.       -Вам не страшно?       Они в темноте оба, оба на грани: один — голода, другой — смерти, но смеяться можно почти благоразумно из-за жалкой роли. Король в этой игре не детской всего лишь жертва, ягненок на ножках-палочках, с удавкой-колокольчиком и глазами небесными вечного божественного безразличия.       Альберу не страшно.       -Нет.       Он в ужасе.       Кейл перегибается через край, хотя сам стоит рядом, руками по его телу блуждает бессмысленно и опорочено. Когти скользят красными линиями к груди, забираясь под воротник, расшитый золотой нитью, обычной белесой рубашки без оборок и тесем странных. Ледяная кожа пылает дрожью, разорванные контуры крови оставляя на мягкой ткани.       Шепот демонический плавит сознание, плавит сердце, солнцем выпотрошенным растекающееся в груди.       -Из тебя хороший актер, Альберу, но лжец из тебя ужасный.       От Кейла разит гнилью, ошметками сгнившей сети нейронной, которой покрыта вся его душа несуществующая.       Это плата.       -Чего ты хочешь?       Альберу сам на это согласился, и чудовище облизывает клыки, заставляя его умирать       Это погибель.       снова и снова.       Кейл хмыкает, очерчивая ногтей кромками скулы Его Высочества, изгибы шеи, артерии вжимающиеся и раздробленное дыхание. Ему даже молиться нет никакого смысла. Это за его спиной не оставит от них воспоминаний, костей, желаний и сопротивления.       -А ты не знаешь?       В дырках бездонных не мрак и не темнота, не бесчисленные страдания, зрачки у Кейла пустота обглоданная чьего-то черепа, и скальп белка торчит изнутри омерзительно. Радужка красная ртами открытыми вылизывает склеру.       Альберу ничего в этой жизни уже не знает.       -Меня?       Альберу смеется вслух, и бабочки лопаются под этим неверием бархатистым. Взмахи их крыльев бесшумные тянутся остатками перемолотых альвеол в сушеных легких. Тиканье тает на струнах, готовых вот-вот взорваться под длинными пальцами.       Кейл доволен. Кейл одобрительно причиняет боль, и это худшее из того, что только можно себе представить.       Чудовище склоняется над его лицом тенью легкой, трепетной и почти невидимой, на которой только его несчастье и отражение тусклое в пелене зрачков. Оно вгрызается, кусает яростно, оставляя адский крик проглоченным в жерле едком.       Губы мнутся, секутся хлопком мягким, выжигая на деснах приторность уничтожения тела собственного. Чужое дыхание расползается по глотке, колит бархатом ядовитым в поцелуй грубый.       Альберу снова хочет смеяться, но агония тяготеет над вакуумом жестокости, над цепкими пальцами, оставляющими обглоданные луны отпечатками темными на запястье белом и ломком изгибе шеи. Кейлу незачем быть милым, добрым, хрупким, не самим собой. Кейл — останки, собранные воедино, с полей тех битв, где Альберу благодаря ему эту войну не проиграл.       Кейл может от Альберу скелет оставить или корону бесполезную на надгробье из пустой могилы, потому что Кейл голоден. Он отрывает куски, пальцами зарываясь в волосы, оттягивает назад, портит прекрасное клыками. Колено — между и давит, и искры под веками кажутся чем-то реальным, потому что слезы — текут. Горячие, они кислотой выцарапывают щеки, остаются следом клейким растертыми по фалангам.       Воздух, избитый иглами, саднит кожу. Кейл весь — сотканный кислород, двадцать один процент только на расстоянии, вблизи — ломает систему нервную пренасыщенный целиком, но не раздетый полностью.       У Альберу в голове защитные механизмы гложат друг другу глотки, мысли вьются вместе с ладонями ледяными, спускающимися по животу вниз. Его Высочество головой дергает, издираясь ненужными воспоминаниями: кислород поддерживает процессы горения, дыхания и гниения.       И Кейл все это ему позволяет, отрывается, в крови измазанный, от стертых губ, выводит узоры багровым на мокрой, соленой коже. Альберу понимает, что не должен сейчас думать о том, насколько исцеляющим кажется этот жест. Чудовище уже давно перед ним, над ним, рядом с ним, чудовище медленно убивает, ищет края, нитки без узелков, за которые можно потянуть, чтобы Его Величество развязался, рассыпался творением идеальным к его ногам.       Но Кейл Альберу не доедает, кусает ключицы, рвет рубашку хлипкую, лезет внутрь: не в душу, не в сердце, не в голову — по гланды, за застежку ремня хватаясь, пытаясь достать всего, рецепторы измарать, чтобы ощутить вкус. И Альберу контрастом туманных вод с бумагой изжелтевшей в пыли комнаты отдается на языке.       Глаза режут его сознание, всматриваясь томно в то, что он никогда не сможет увидеть, понять, почувствовать.       Голос хриплый трескается в пространстве. Его Величество, Его Высочество, Альберу Кроссман хочет знать:       -Чего ты хочешь?       Ему больно.       Кейл нежно дотрагивается до виска чуть согнутыми костяшками, ведет вниз по щеке, растирая время застывшее и страх колкий, и невесомо губами касается лба, передавая трепетное тепло.       Альберу будет разорван и съеден.       Кейл — погибель, которую он сам призвал себя поглотить, и Кейл улыбается невесомо.       -Поиграть чуть подольше?