Фиолетовые таблетки

Успокоительным является сам процесс выщелкивания таблеток из блистеров, когда взрезаешь ногтем фольгу, и она подается касанию. Две белых, одна тоскливо-фиолетовая. Принимать их не хочется, особенно ту фиолетовую, что липнет к горлу, если не запить водой. Игорь запивает. И возвращается на диван, на этот раз отвернувшись лицом к спинке, чтобы свет из окна бил в спину, а не в глаза. Солнце пригревает между лопаток, все равно раздражая, но не настолько, чтобы что-то сделать с этим раздражением. Проще подождать, чтобы все как-то само разрешилось. – Ты сегодня не ел, – скупо констатирует голос за спиной. Игорь резко оборачивается к нему, чуть не столкнувшись нос к носу с Разумовским, сидящим на полу, заинтересованно подавшись к нему. – Я выпил фиолетовые, – с неприязнью сообщает Игорь. – Возможно, проблема именно в том, что ты выпил фиолетовые, – Разумовский пожимает плечами. Он ощущается как цельное живое существо, но свет продолжает падать на Игоря, согревая руку до локтя – там, где его как раз должна была заслонить чужая тень. – Тебя не существует. – Технически я существую, но не в этой комнате, так что не торопись приписывать себе слишком богатую фантазию. К фантазии все это и правда не имеет отношения. Он и не думал никогда, что настолько детально запомнил Разумовского, острый нос, широкие брови, линию челюсти, ресницы, более темные, чем волосы, все это имеет уровень подробности абсолютно реального живого человека. – Ты просто часть моего сознания. Какая-то ебанутая часть. Разумовский болезненно морщится, складывает руки на острых коленях, натягивающих джинсы, и флегматично заключает: – Хорошо, тогда я сменю формулировку: мы сегодня не ели. Теперь плечами невыразительно пожимает уже Игорь. – Брось, – Разумовский откидывается назад, упираясь ладонями в грязный пол. Игорь непроизвольно прослеживает взглядом движение метнувшихся по плечам волос. – Если бы ты хотел совершить самоубийство, то мог застрелиться, пока не сдал пистолет. А морить себя голодом – не твой стиль. – Много ты обо мне знаешь? На секунду Игорь забывает, что разговаривает по сути с пустым местом, с самим собой, и рывком садится, чтобы угрожающе нависнуть над сидящим Разумовским. – Все то же, что знаешь о себе ты? – мягко и без испуга констатирует тот. Настоящий бы отшатнулся, Игорь уверен. Он сразу заметил в настоящем Разумовском – не поехавшем крышей Разумовском – эту настороженную готовность защищаться. Как будто неосознанную привычку ждать, что вместо слов без предупреждения ударят. – Он не подал мне руку тогда. – Что? Игорь откидывается на спинку дивана, ощущая лопатками прорывающиеся сквозь старую обивку пружины. Смотреть в осыпающийся потолок приятнее, чем в тёмно-синие глаза своей странной галлюцинации. – Когда я пришел к нему в первый раз допрашивать про исходник видео. Он не подал мне руку, вцепился обеими в свою газировку. – Что это меняет? – воображаемый Разумовский скептично вздергивает бровь, и Игорь в очередной раз отмечает, насколько не девчачьи у него брови, широко прочерченные. Но все лицо в целом все равно не оставляет жесткого мужского впечатления. – Я не знаю, – периодически Игорь возвращается к мысли, что мог предотвратить все произошедшее, если бы пригляделся к Разумовскому чуть лучше. Тот давал ему даже не один шанс. После всё-таки было рукопожатие в казино, и там Игорь тоже был невнимателен, и пропустил момент. Чего от него хотели? Подставить? Лучше изучить? Действительно проявить симпатию? – Почему ты не Юля? Ненастоящий Разумовский склоняет голову к плечу, снова качнув волосами, к которым взгляд липнет непроизвольно – слишком яркое пятно в облезлом помещении. – А что говорит об этом наш психотерапевт? Потому что ты не готов переработать эту травму, и отрицаешь её. Ты не хочешь видеть на моем месте Юлю. "Их" психотерапевт не знает ни слова о том, что у Игоря галлюцинации. Да и вообще бросил попытки дозвониться до Грома два дня назад. – Я вообще никого не хочу видеть. – Сегодня – без вариантов. Сегодня четверг. Один из дней, когда приходит Дима. Вероятно, поэтому, персональный Игорев глюк ведёт себя так беззаботно, и даже всерьез не трахает голову на тему суицидальных тенденций. Как будто в ответ на эти мысли в двери проворачивается ключ. – Исчезни, – приказывает Игорь. – Думаешь, если ты не будешь меня видеть, то я тоже не буду знать чего-то из того, что происходит... – Исчезни! Разумовский теперь действительно испуганно отшатывается от него, глядя широко распахнутыми глазами и не моргая. Это пугает Игоря. Это лицо, совсем мальчишеское, со сжатыми в прямую линию побелевшими губами. Это не должно быть реальностью. Это конструкт его поехавшего мозга. А настоящий Разумовский – такой, каким Игорь видел его тогда в башне. Ничуть не вызывающий сочувствия. Отзываясь на его мысли, испуганное лицо сменяется издевательской улыбкой. Твою же мать. – С кем ты разговариваешь? – нервозно-бодро спрашивает вошедший Дима. – Ни с кем. Размышляю вслух, – устало отмахивается Игорь. У Димы хватает сообразительности не таскать ему шаурму. Над наполнением столовской овсяной каши в пластиковом контейнере Игорь сосредоточенно думает. Похожа ли она в действительности по вкусу на пластик, или это его рецепторы отказываются воспринимать любую новую информацию? Впрочем, организм вместе с гребанным ненастоящим Разумовским настроен на полноценное предательство. Он собирается выжить и функционировать. Даже на отвратительной овсянке. Привычная тошнота с легким головокружением, которые стали уже незаменимыми спутниками, сменяется отчетливым ощущением голода. – Бутерброд? – радостно предлагает Дима. Игорь не говорит ни да, ни нет, позволяя ему додумывать за себя. Ему вручают бутерброд. – Ты не сходил на прием на этой неделе, – не то чтоб очень издалека начинает Дима. – Я не сходил никуда на этой неделе, – равнодушно поправляет Игорь. По ощущениям, стоило бы сходить хотя бы до кухни и налить себе стакан воды, но он продолжает жевать хлеб, ощущая его как кусок наждачки в горле. – Я мог бы подвезти тебя... Если ты не хочешь один. – У него нет машины, – Разумовский, передислоцировавшийся теперь на подоконник, обнимает руками колени и не смотрит на Игоря. – У тебя нет машины, – автоматически озвучивает Игорь. Как будто проблема похода к психотерапевту вообще заключается в машине. – Я возьму на время. Тебя это не должно заботить, – Дима мучительно и некрасиво краснеет, тоже отворачиваясь от Игоря. Видимо, сегодня вообще никому не в радость пялиться на него. – Скажи, что ты выпил таблетки, он успокоится и отстанет, – Разумовский продолжает сидеть, свернувшись в обиженный комок, и говорит невнятно, уложив подбородок на колено. – Я выпил утром таблетки, Дим. – Хорошо, – Дубин как будто сразу сбрасывает с плеч огромный камень. – Но предложение с машиной все еще актуально. – Всегда срабатывает, – флегматично комментирует Разумовский. В его голосе нет сарказма, нет вообще никакой эмоциональной окраски, только усталость. – Я сделаю чай, – спохватывается Дима. Чай в доме есть после прошлого его визита. Игорь бы никогда не признался в этом, но в один из вечеров действительно заваривал дурацкий этот чай. Сам, без давления со стороны. Это был слабый проблеск проснувшихся некстати желаний и ощущений. Потом все снова заволокло серой пеленой бессмысленности. Возможно... Вероятнее всего, это побочный эффект таблеток. Тех фиолетовых, к которым у Игоря особенно много подозрений. – Ты не думал завести собаку? – Дима протягивает ему чашку с чаем, едва коснувшись пальцев. Горячо или нет? Должно быть неприятно или нет? Игорь вскидывает вопросительный взгляд на Разумовского. Кажется, именно он сейчас – самый адекватный кусок сознания, способный на самоконтроль. – Будете вместе ходить на пробежку, я такое видел, сразу подумал о тебе, что... – Дубин продолжает нервно тарабанить. Разумовский, видимо, закончив показательно злиться, бесшумно приближается к ним и усаживается на подлокотник дивана. Но так и не высказывает никаких замечаний про чай и готовность Игоря его выпить. – Я не думал завести собаку, Дим. У меня нет работы, и содержать нас с собакой, когда у меня кончатся деньги, даже ты по доброте душевной не сможешь... – Ауч, – все-таки расщедривается на комментарий Разумовский. Дима обижается. Это понятно логически и почти ощутимо висит в воздухе, хотя Игорю казалось, что он совершенно уже перестал вникать в чужие эмоции и понимать их. – Я хочу помочь, – теперь и Дима тоже оскорбленно сжимает губы. Чай имеет какой-то травяной привкус, и если Диме пришло в голову заваривать что-то успокаивающее, то он явно недооценил степень спокойствия Игоря. Чашку пристроить оказывается некуда. По-хорошему, отставить бы её на подлокотник, но там уже сидит Разумовский. Не сидит – но Игорь не может преодолеть себя и начать воспринимать его, как порожденную мозгом картинку, а не живое существо. Чашку приходится поставить на пол, чуть задвинув под диван. Там она звякает обо что-то так же забытое ранее. Дима вскидывается, но в итоге все трое не комментируют происшествие. – От тебя ничего не зависит, – Игорь правда ищет более мягкие слова, но в какой-то момент перестает их искать. – Это твоя принципиальная позиция или только из-за того раза? "Тот раз" произошел восемь? девять? дней назад, когда, впечатлившись мнимым прогрессом в состоянии Игоря, Дима решил поговорить с ним чуть более откровенно. Полноценным признанием это не стало, как не вылилось и в какие-либо действия. Но вызвало отчетливое желание отгородиться от него, от чужих эмоций, безусловно, достойных сочувствия по общечеловеческим меркам, но ощущающимся бетонной плитой, накрывающей сверху. Необходимость реагировать на внешний мир приводит в отчаяние. – Это моя принципиальная позиция, – заверяет Игорь. – Что? Что ты еще собираешься сделать? Выбирайся с этого днища и займись собственной жизнью. Протестующе вскинутую руку Игорь ловит рефлекторно, даже не успевая задуматься. Наступает немая пауза, в которой они оба с Димой с недоумением рассматривают эту кисть, зажатую в пальцах Игоря. Потом Игорь дергает его на себя, заваливаясь на диван. – Ну и что? Что это меняет, Дим? Вот это предел твоих мечтаний? Он проговаривает это в чужое шокированное лицо, с удивлением находя в себе слабую, но четко окрашенную злость. Дима злит. Его присутствие, забота, стремление озвучить вслух очевидные вещи, его какие-то-неизвестные-но-существующие планы, связанные с будущим Игоря, которого тот не собирается иметь. С собакой... – Ты не менял футболку три дня и не возбужден, – без особого интереса комментирует Разумовский, снова усевшись на привычном месте на полу. – В этом и смысл, – еле слышно произносит Игорь. Дима все-таки приходит в себя, упирается ладонями ему в грудь, кое-как истерически выпутывается из столкнувшихся коленей и лодыжек, и встает. Делает невнятное движение, словно пытаясь отряхнуться, но, судя по тому, как краснеет кончиками ушей, проблема не в грязной футболке Игоря. – Ну? Больше не нравится? Он продолжает лежать так, как оставил его Дима, прижав одну ногу, согнутую в колене, к спинке дивана, а другую спустив на пол. Выставив напоказ затасканные домашние штаны, мягко, но доходчиво обрисовывающие пах, грязную эту футболку, все остальное, что еще есть смысл рассмотреть. Наверняка, огромные круги под глазами. – Я зайду в субботу, – сквозь зубы озвучивает Дима. Торопливо натягивает кеды и хлопает дверью – благо, сбежать тут совсем не далеко. – Во-первых, он не сделал никаких выводов. Во-вторых, что ты сделал бы, если бы он согласился? Игнорируя вопрос, Игорь поднимается и подходит к двери, чтобы запереть её изнутри. Щелкает щеколда. Две фиолетовые таблетки точно должны помочь. – Ты перегибаешь с дозировкой, – встревоженно отмечает Разумовский. – Почему птица? – Что? – Те рисунки в тетради. В начале там просто птица. Это не костюм доктора. – Я этого не знаю. Так же, как не знаешь ты. Диван, затянутый скомканной влажной простынью, вдруг вызывает отвращение, и он садится на пол, опершись спиной о подлокотник. – Ты не спросил его, как он рисует. – Что? – Можно было просто спросить, продолжает ли он рисовать. – Какая разница? – Ты мне ответь. Судя по тому, как раздраженно вздыхает Разумовский, Игорь не понимает чего-то очевидного. Две таблетки и правда были плохой идеей. Отличить просто тупой озноб, спровоцированный сидением на сквозняке, от ненавязчивого приступа лёгкой паники с холодеющими трясущимися руками, получается не всегда. – Ты не сдохнешь, у нас с тобой ещё большие планы, – непонятно о чем вдруг сообщает ему Разумовский. Его колени в вытертых серых джинсах толкаются в колени Игоря, ладони опускаются на плечи, теплые, легкие, он подается вперёд, совсем близко, как будто собираясь прижаться лбом ко лбу Игоря. Волосы, такие тонкие на вид, должны потрясающе электризоваться и липнуть к пальцам. Игорь протягивает руку, чтобы их коснуться... И – нет. Как возможно было даже соприкосновение коленей? Реальное тактильное ощущение от – ... Он просыпается рывком, обнаруживая себя все еще на полу. Собственные ладони, скрещенные на груди, слабо удерживают плед, сползающий с плеч. Дверь закрыта на щеколду изнутри. Разумовского нет. Разумовского нет в принципе. ★ – Ты не перестроил её только потому, что не хочешь принять мысль, что родителей больше нет. – Завались, – совершать какие-то активные действия все еще кажется почти непосильным, и Игорь просто лежит в воде, надеясь, что часовое это лежание и чистая рубашка сделают чудо, и создадут хотя бы малую иллюзию адекватности. – Так же, как сейчас игнорируешь мысль о Юле. Разумовский, сидящий на бортике ванны, не смотрит ему в лицо, сосредоточившись на теле. Кажется, он вот-вот опустит руку под воду и проведет пальцами... Но прикосновение было просто ночным кошмаром. Не более того. – Что у них было с Волковым? Мне не дадут ничерта из военных архивов. – Игорь закрывает лицо мокрой ладонью. Голова раскалывается то ли от дневного света, то ли от краткого прерывистого сна. – А что у них было с Волковым? – эхом отзывается Разумовский, и, кажется, только потом вдумывается в вопрос. – В военных архивах это едва ли написано. Капля воды как будто скатывается по шее, намечая длинное томительное касание, почти живое, но Игорь только сильнее жмурится, не желая проверять, что делает сейчас Разумовский. ★ Трясущимися как с похмелья руками бриться рискованно, но Игорь находит достаточно тупую бритву, чтобы просто бесконечно скоблить запавшую щеку без риска случайно отправить себя к праотцам. Разумовский тоже не находит нужным отпустить какую-нибудь суицидальную шутку, и просто маячит за плечом. – Как бреются в психушке? Очередной риторический вопрос. Его галлюцинация имеет внешность Сережи времён первой их встречи. У него ровно лежат волосы, на удивление не вьющиеся на концах, и нет даже намека на щетину. – У нас есть все шансы узнать, – сухо отмечает воображаемый Разумовский, сжимая губы, словно это персонально его заподозрили в способности быть не гладко выбритым. Игорь не уточняет, предлагает ли он поехать в больницу с полу-официальным визитом или с полным на то правом оказаться в соседней палате. Толком побриться все-таки не получается. Игорь озадаченно пробует остроту лезвия ногтем. Предсказуемо в раковину срывается несколько капель крови. – Прекрати это дерьмо. – Это я ее убил. – Что?.. – Он её даже не видел, и не собирался трогать, если бы не я. – Мы оба знали это и раньше. Но ты уже переоделся и позвонил в детский дом. Не делай вид, что все ещё подыхаешь от чувства вины. И прекрати. – Что будет, если я выпью всë, что осталось в пузырьке? – Хочешь проверить? ★ Дима, торопливо сбегающий к нему по лестнице, вызывает ощущение набирающей обороты тревоги. Вспоминается злополучная банка газировки и Разумовский, держащий её обеими руками. Игорь бы тоже не отказался от возможности во что-то вцепиться, но просто засовывает кулаки глубже в карманы. – Ты как? Наивно было полагать, что обойдется без этого вопроса. – В порядке. Достал? – уже вопросительно протянув вперёд ладонь, Игорь понимает, что нужно было – другую. Без бинта. – Нет, Дим, я не пытался суициднуться, истекая кровью из пальца. – А что тогда? – Открывал консервы. – А... Так это отлично... Давай завезу тебе вечером чего-нибудь нормального? Ты же к доку наконец? – Давай не сегодня, ок? Нежелание общаться после визита к психотерапевту Дима расценивает как нормальную реакцию и торопливо соглашается. – Держи. Стащил кое-как. Только я пролистал и все равно не понял, что ты там хочешь найти. Увесистый скетчбук в твердой обложке с мраморными разводами наконец выныривает из-под форменной Диминой куртки и ложится в руки Игоря. – Он хорошо рисует? – Что?.. – Как художнику, тебе кажется, Разумовский рисует хорошо? – Гитлер тоже неплохо рисовал, ну и что? – Дима принимает защитную позу, даже на физическом уровне выставив вперёд плечи. – Ничего, просто спросил. Скетчбук ложится на сиденье такси в стопку к трём тетрадкам и потрепанному альбому для акварели, явно не вписываясь в эту компанию ни ценой, ни форматом. ★ Человек за прозрачной перегородкой почти ничем не похож на того, кого Игорь видел в последний раз. У него нет ожидаемой щетины, и даже волосы, небрежно заправленные за уши, выглядят чистыми. Но выражение лица не напоминает ничего из того, что Игорь видел раньше. Отдельно он узнаёт брови, ресницы, скулы, теперь не прикрытые челкой и более резкие, сжатые до белизны потрескавшиеся губы. Даже не до конца сошедший синяк – это дело рук самого Игоря. Ничего не отражающий фоторобот. Всë вместе же собирается в картинку, от которой по спине проходит дрожь. – Ему страшно. – Вы думаете? – Рубинштейн припадает к стеклу с нарочитым энтузиазмом, как будто видит Разумовского не ежедневно, а вообще впервые обратил на него внимание. – А вы не видите? – О, это уникальный случай. Тут я ни за что не поручился бы. Мы не смогли пройти с ним ни одного теста до конца, хотя я уверен, что психика абсолютно сохранна. Плюс-минус сохранна, если говорить о его состоянии, а не о том, что он сделал, ну вы понимаете, у людей нашей профессии присутствует доля нездорового цинизма... – Почему ему не дают успокоительное? Игорь нарочно избегает наводящего вопроса "дают ли ему успокоительное", чтобы не оставить возможности выкрутиться. Рубинштейн моментально скучнеет, отлипнув от стекла. – Чтобы не размывать клиническую картину, пока мы еще не поставили диагноз. – И сколько он в таком состоянии? – Фиолетовые, – голос Разумовского у самого уха вызывает секундную аритмию. – Дурак, не на меня, смотри на него. Таблетки, которые приносит медсестра, действительно фиолетовые, очень узнаваемые. Разумовский – настоящий Разумовский – вскидывает на вошедшую с лекарствами женщину немой умоляющий взгляд. Игорь ожидает какой-то просьбы, но её не следует. – Вы напрасно драматизируете, голубчик, нужно разбираться в психологии, чтобы понимать, насколько глубинные и затяжные процессы происходят в голове человека, это не вопрос одного дня и моментального диагноза. Если не драматизировать, то Разумовский выглядит как человек на грани истощения, смертельно напуганный и пытающийся сжаться в комок, не соприкасаясь даже с окружающим воздухом. Медсестра выходит из комнаты, его взгляд сперва безнадежно замирает на двери, потом расфокусированно останавливается на Игоре. – Он вас не видит, не переживайте, – Рубинштейн явно с удовольствием отмечает порыв Игоря отшагнуть назад. Это немного приводит в чувство. – Я вижу, что вы, доктор, именно тот опытный специалист, с каким я хотел проконсультироваться, – жесткой хватки за локоть Рубинштейн явно не ожидает, остаётся надеяться, что он не замечает, как трясутся у Игоря руки. – Все, что пожелаете, голубчик, а это вы сразу принесли для анализа? – Нет, это материалы уголовного дела, их я пока не могу показать, – скетчбук Игорь торопливо зажимает подмышкой. – Но, надеюсь, мы найдем время присесть и поговорить. – Безусловно, – теперь уже сам Рубинштейн вцепляется в него и тащит по коридору, все еще не потеряв нездорового интереса к скетчбуку. Когда Игорь на секунду оборачивается, Разумовский одними губами беззвучно повторяет ему "фиолетовые". Когда он оборачивается еще раз, коридор абсолютно пуст.