Снимая кожу

Франу было неуютно всегда и везде, что отчасти и раскрыло его талант к обману и иллюзиям — ещё мальчишкой он исправно сбегал от реальности в мир фантазий. Чем старше он становился, тем более изощрёнными способами раскрывалось это бегство. Вот сейчас, обрастая медленно чем-то непозволительно тёплым, он думал, как вывернуться из собственной шкуры и поможет ли ему это. Он прекрасно осознавал, что сбегать от Коронованной Плесени бесполезно, но его натура требовала попытаться это сделать просто наперекор… Да хотя бы самой себе. Раз не получалось враждовать с Бельфегором, Фран решил повоевать сам с собой. Принц-потрошитель наблюдал за этим не вмешиваясь, так, бросал иногда парочку стилетов, никогда не достигавших цели сквозь слой иллюзий. Это было их маленькой игрой, такой же, как постоянный обмен колкостями, и она никак не мешала относительно мирно сосуществовать им двоим, покрытым странной пылью, которой становилось всё больше. — Плетение иллюзий, семпай, требует хорошего воображения и прекрасного самоконтроля, которого у вас отродясь не было, — Фран поправил свою неудобную, но в извращённом смысле любимую шапку, и демонстративно не стал открывать боевую коробочку. Кто бы что ни говорил о его характере или слабенькой физической силе, а иллюзионистом он был первоклассным и имел все шансы превзойти даже учителя. Или имел бы, если бы соблюдал правила безопасности при общении с коронованными особами. — Теперь ты заделался в пауки? — оскалился Бельфегор, швыряя очередной веер стилетов. Он тоже находился под иллюзией кохая и толком не видел, куда целится, потому что тела то и дело меняли положение как миражи, но всё равно попал в цель. Или Фран исказил траекторию его стилетов так, что она смогла продраться сквозь его собственный обман. — У меня, как и у вас, не очень с биологией — из гусеницы я стал пауком, — у Франа появились дополнительные руки и глаза. Выглядело не столько жутко, сколько смешно, и Бельфегор отвлёкся от боя ради того, чтобы от души просмеяться. — А ты знаешь, что Engyodontium aranearum из уже известного тебе семейства Cordycipitaceae пожирает пауков, превращая их в очаровательно мёртвые комочки плесневой ваты? — Бельфегор демонстративно смахнул с диадемы клочковатую пыль, и ненадолго драгоценность засияла как в её лучшие годы, если таковые существовали. — Так вы же не из Cordycipitaceae, — но Фран всё равно поёжился от непростительно тёплого ощущения шевеления под своей одеждой. — Так и ты не паук-сенокосец, — принц кинул ещё стилеты, продолжая игру с жертвами, которые медленно истекали кровью, охваченные невероятными видениями, что насылал иллюзионист. Внезапно остатки врагов пошли белой плесенью, что разрасталась на манер сахарной ваты, старательно наматываемой на палочку работником парка аттракционов. Иллюзия добила их быстро, превратив внутренности в кашу, и остатки крови вылились через множество нанесённых ран, чуть портя картину. — Как-то так это выглядит? — вполне серьёзно спросил Фран. Он никогда не видел сожранных плесенью сенокосцев, потому что не обращал на это взор. Стало даже как-то обидно — как иллюзионист он был обязан замечать самые невероятные вещи (зачастую ими было что-то обычное) и превращать это в оружие. — Да, очень похоже, — со знанием дела подтвердил Бельфегор и потянул за леску. Остатки людей распались на куски. «Ну и кто тут паук, которого жрёт плесень?» — подумал Фран, глядя на паутину из лески, что опутала всё поле битвы. Фран задумчиво провёл пальцем по своей шее, собирая с неё дорожную пыль и ощущение тепла. Не мешало бы принять душ. И снять с себя эту кожу, под которой что-то пустило подобие корней. Прохладная вода ни капли не умаляла ощущения призрачных объятий, созданных даже не руками, и не дарила такого покоя, как сырая земля, до головокружения пахнущая чем-то родным. В лесу из снов запахов не было, разве что той же земли и крови. Там пахло так же, как на их с принцем заданиях, только трупы не валялись, а топали к Белой Двери. Может даже те самые, которых они таковыми сделали, были в их числе. Закрывая глаза, Фран представлял себе Бархат, что опять пытался спрятать то, что считал интересным. Иногда Фран эти тайники раскапывал, но чаще — находил случайно оброненные секреты да замшелые камни, исписанные чужими тайнами. Он надеялся обнаружить там что-то путное, и хотя очень многое узнал, всё равно это не было тем, чего он жаждал. Ложась в постель и готовясь проделать очередной путь, Фран неуютно ёрзает, кутаясь в чужое одеяло. — Бел-семпай, а вы знаете дорогу, ведь да? — тихо спрашивает он, даже не надеясь услышать ответ. Бельфегор категорически отказывается разговаривать с ним о незримом, и Франа это раздражает сильнее, чем принца могли бы взбесить даже самые обидные подколы. — IN GI RUM IMUS NOC TE ET CON SUMI MUR IGNI RUM IMUS NOC TE ET CON SUMI MUR… — зловеще шепчет он в самое ухо, и у Франа по спине бегут мурашки. Он долго не может уснуть, слушая дыхание принца и своё собственное. Бельфегор прекрасно знает, где обитает Мшанка. Франу вновь до ужаса неуютно. Кроме бегства привычного есть и другой путь насолить самому себе, да чтоб до невозможного — измениться. Будучи чрезвычайно близким к мотылькам и даже прикидываясь оными в приступах нежелания спать, Фран конечно же знал о том, как другие снимают с себя кожу. Иллюзиями он мог делать это бесконечно, сменяя облик за обликом, но те люди умели это делать в реальности. В своей комнате он читает о разных танцах, о нечеловеческих обликах, об особых местах, где сменяются стадии преображения. Бельфегор из-под своей чёлки поглядывает потенциально нечеловеческими глазами, но не мешает. Только спрашивает, когда Фран закрывает книгу: — Пригласить тебя в кабаре? — Не знал, что вы что-то понимаете в свиданиях, Бел-семпай, — противно тянет Фран. Идея с кабаре кажется ему заманчивой, а потому не нравится. — Мне, знаешь ли, доводилось проводить время с обычными людьми весьма обычными способами, им даже нравилось… Но в Экдизисе, конечно, намного интереснее. — Далековато, — цокает языком иллюзионист, откладывая книгу в сторону и подходя к шкафу. — Когда вылетаем? Бельфегор смеётся, но говорит, что завтра вечером они будут там. Фран отлично знает, где это «там» находится. Воздух в клубе кажется тяжёлым, почти осязаемым, и Фран неосознанно пытается потрогать сигаретный дым. Они с Бельфегором надёжно укрыты иллюзией, потому что здесь не Вария, здесь их могут попытаться прикончить раз и навсегда, если заметят, что именно венчает их одежды. Танцуют люди красиво, но это недостаточно интересно. Их обнажённые тела могли бы манить, если бы наблюдатели приходили сюда за этим. Но когда они начинают снимать свою кожу, о… Бельфегор расплывается в широкой улыбке, смотря не на сцену, а на Франа — даже у него блестят глаза, а язык проходится по губам, стирая с них остатки болотно-зелёного коктейля. На выходе из клуба Фран оглядывается на хозяйку заведения и мужчину, стоящего за её спиной. Он догадывается, что Сулочана могла бы предложить ему, чего это будет стоить и каковы будут его первые шаги. — Хочешь потанцевать, лягушка? — серьёзно спрашивает Бельфегор. Несмотря на былое веселье выглядит он довольно мрачно, губы сжаты в тонкую полоску и белеют. — Только если моим партнёром будете вы и никто другой, — Фран берёт его под руку и уводит подальше от этого удивительного места, чувствуя между острых лопаток ясный, оценивающий взгляд. Тем не менее мысль поселяется в голове, и Фран барабанит пальцами по подлокотнику в самолёте, мешая Бельфегору уснуть. Какие сны он видит — до сих пор неизвестно. Размышляя о том, что сама Коронованная Плесень предложила ему танцевать, Фран ловит ещё одну интересую мысль — никто ведь не знал, как именно погиб Маммон. Кроме, вероятно, Бельфегора, приложившего к этому руку. Не всякая смерть есть именно смерть, иногда — это лишь другая форма жизни. Вполне возможно, что Маммон, будучи иллюзионистом, тоже пытался от чего-то сбежать, и успешно это сделал, сбросив покров и изменившись до неузнаваемости. И почему Фран не думал об этом раньше, подозревая Бельфегора исключительно в любви к ранам, все из которых — двери? Принц-потрошитель всё ещё отказывается отвечать на эти вопросы о себе, прошлом и том, что стало с предыдущим иллюзионистом. Спокойного, равнодушного и апатичного Франа это действительно злит — никакими фокусами он не может залезть к Бельфегору в голову и посмотреть, что там творится. Он даже не знает, какие у него глаза. — Бел-семпай, покажете свои глаза? — Когда ты покажешься без оболочки, — он улыбается тепло-тепло, и Фран обхватывает себя руками, прячась от этого ощущения. Он ещё не готов. А раз он не готов искать воспоминания Бельфегора у самого Бельфегора, то он пойдёт и поищет их в головах других офицеров. Они должны помнить принца ещё маленьким, и наверняка это будет увлекательной историей. Леви проще всех словить в ловушку, но его воспоминания абсолютно бесполезны — куча образов босса и ошмётки окружения. Скучно. Залезть в голову к Скуало слишком сложно, и пускай Фран иллюзионист первого класса, он не собирается погибать так глупо — капитан совершенно не оценит его поступок, да и не будут его волновать мысли в голове, отделённой мечом от тела. У Луссурии в мыслях кавардак, но что Франа действительно шокирует — именно в нём он находит ценные воспоминания о том, что у Бельфегора под чёлкой. Проблема в том, что в каждом новом воспоминании глаза разные. Вопросов иллюзионист не задаёт, а хранитель солнца не может унять головную боль даже собственным пламенем. Чем глубже Фран погружается в тайные знания, тем больше у него вопросов и всё меньше на них ответов. Теперь не только тело сжирает странная субстанция, от которой тепло и тянет в землю, но и разум сжирает смутное беспокойство, от которого не получается избавиться — оно множится едва ли не быстрее, чем споры под одеждой. Лёжа в комнате он читает «Книгу погашенного Сердца», и пока все её слова складываются в понятную цепочку. Любовь не станет причиной гибели Солнца — ею станет зависть. Зависть не станет причиной гибели Солнца — ею станет жажда. Жажда не станет причиной гибели Солнца — ею станет пытливость. — Пытливость не станет его концом — им станет любовь, — говорит Бельфегор, заглядывая в книгу. — Это нелогично, семпай, — вздыхает Фран. Он знает, что принц прав, потому что явно читал эту книгу. Всё, за что бы ни схватился иллюзионист, Бельфегор уже попробовал. — Мир — это не про логику, это про истории, — он улыбается. — А как вы относитесь к сколопендрам? — хватается за новую ниточку Фран. — Как и все, предпочитаю не находиться с ними в одном помещении, — он снова спешит покинуть комнату, чтобы не отвечать на вопросы, которые не хочет слышать. Дверь открывается сама по себе. — А я думал, что принцы во всём уникальные. Хотя… У вас же был брат-близнец, значит нет. — Ты бы ещё вспомнил, сколько принцев существует, — раздражённо отмахивается Бельфегор. Он ненавидит, когда кто-то говорит о его брате. И откуда Фран вообще о нём знает в таком ключе? Этот паршивец копался в чужих воспоминаниях или в архивах досье? — А что, Коронованная Плесень не может их подсчитать? — безэмоционально, но с явным вызовом бросает иллюзионист. — Для начала скажи, в какой из историй мы находимся, — ядовито выплёвывает потрошитель прежде чем покидает комнату. Между прочим, свою. — Так в скольких из них вы успели пожить?.. — спрашивает Фран у потолка. Увы, тот не имеет права разглашать эту тайну. Ведя пальцем по своей шее он примеряется, как разойдётся кожа. Ничего общего с работой стилетов его семпая и даже филигранными фокусами для противников, которых нужно деморализовать. Фран знает, как сбрасывать оболочку. Не все, но несколько. Бельфегор ошибался, называя его гусеницей — он был куколкой. Он отказался уже от многого, но не от всего, и не хотел это всё раскрывать. Своего рода слабость — не сброс покровов, а демонстрация их разнообразия. В нём не хватало не только эмоциональности, нет. Сама мысль о том, что Бельфегор увидит все его пустоты пугала до ужаса. У каждого сосуда своё наполнение. Фран чувствовал себя сосудом и не хотел, чтобы принц об этом знал. Знал о том, что уже заполняет в нём пустоту, но есть, куда разрастаться. Ему всё ещё было тепло, всё ещё приятно от осознания, что вот-вот Бел попросту поглотит его этой безграничной и извращённой любовью. Ему всё ещё от этого неуютно. «Проще убить и сожрать, чтобы перехватить память и сохранить её навсегда, чем заставить его сказать хоть слово», — раздражённо думает Фран и одним махом стягивает с себя покров. В зеркале отображается что-то неприличное и едва вообразимое, и Фран спешит создать иллюзию. Он снова мотылёк с витиеватыми антеннами, мягким пушком и расправленными за спиной крыльями, узор которых слишком смахивает на шляпки крапчатых грибов. Показаться таким Бельфегору всё ещё страшно. Фран старается не разговаривать с Бархатом ни о чём, и даже сквозь сны, а он знает, что это лишь сны, ощущает на своей коже незримое скольжение тепла, что растёт и осыпается комьями. Он не хотел бы, чтобы хоть кто-то из наставников знал о проблеме. Он не хотел бы от неё избавляться, и в то же время боялся, что она его поглотит. Страхи лежали в тайниках Мшанки. Фран лично их стерёг, опасаясь, что каким-то образом Бельфегор придёт и отыщет именно их. Сомнений в том, что он знал о связи Франа и Мшанки не было никаких. Способность ко взлому всего сущего и не всегда реального оставалась под вопросом. В одном из воспоминаний у него всё-таки были глаза змеи. Споры, семена, налёт, пыль, плодовое тело — иллюзионисту было уже всё равно, чем он там мучается, что вечно пытается скрыть от совершенно нелюбопытных взглядов других офицеров или своего отряда, чем именно увенчан Бельфегор и почему до сих пор ходит живым… А живым ли? Нет, он определённо не был мёртв, Фран ощущал тепло в руках, в дыхании, в касаниях губ, в самой душе. Разрушительное для всех пламя едва его обжигало — он давно не пытался убраться с его пути. Огонь его больше не брал. — А если я всё-таки захочу танцевать? — Фран любил заводить эти беседы на миссиях. Во-первых, здесь обычно нет двери, в которую Бельфегор может ускользнуть от ответов, во-вторых, тот бывает занят, а оттого необычайно разговорчив на запретные обычно темы. — Танцуй, — даёт отмашку Бельфегор. — И вы не станете ревновать? Ко всем тем образам, с которыми я буду вместо вас? — он прощупывает почву — его любимое занятие. Ему просто нравится щупать землю. — Я ведь могу убить тебя раньше, — хмурится Бельфегор. Их противники падают в агонии, с особой жестокостью изрезанные леской. Потрошитель злится. — Вот я и спрашиваю, сделаете ли вы это, Бел-семпай, или будете танцевать со мной. Фран не хочет танцевать так же сильно, как Бельфегор не желает отвечать на этот вопрос. Они переглядываются, и под чёлкой мерцает что-то… Быть может, всего лишь пламя урагана. Остаётся горький привкус во рту. Похоже на полынь или смертельную обиду. Фран не появляется в его комнате больше недели, а в своей разводит такой бардак, что наверняка подвинул принца в рейтинге обладателей самого неубранного жилища. Иллюзионист тренируется стягивать с себя оболочки самостоятельно, без обращения к Именам и сущностям. Ему претит сама мысль о некоторых шагах, которые необходимо предпринять… Да и, оглядываясь назад, он размышляет о том, какого преображения хотел бы достигнуть. То, во что он превратится в конце, в любом случае уже не будет им. В редкие моменты снов, не занятых блужданиями по лесу или робким наблюдением с его кромки за стенами дома без стен, Фран видит тусклое сияние диадемы Бельфегора, вереницу его глаз и слышит змееподобный смех, а потом становится так невыносимо тепло, что он просыпается в холодном поту и обхватывает себя руками. Косится в сторону комнаты принца, но не идёт — тот тоже не приходит его забрать. Иллюзионист должен быть сильным и всегда сохранять трезвость рассудка. Фран не уверен, что рассудок у него есть, и что он действительно понимает, как им распоряжаться. Ещё буквально год назад Мукуро казался ему достаточно мудрым, чтобы можно было спросить у него совета, а теперь все мысли сводились к тому, что за какое-то неприлично короткое время Бельфегор узнал его настолько хорошо, что гораздо проще спросить у него, что Фран такое, как он себя ощущает, что испытывает и от чего так мучается в душе. Иллюзионисты не любят никакую боль, и в итоге Фран ползёт в комнату принца, чтобы унять душевную. Ему плохо, и его выдержки не хватает. Он знает, что Бельфегор тоже ворочается по ночам, ожидая, когда у него сдадут нервы. Удивительно, что у этого неуравновешенного психа терпения в десятки раз больше, чем у вечно флегматичного Франа. В ту ночь иллюзионист не говорит ни слова, а только отбирает у семпая кусок одеяла и осторожно устраивается под боком. То, что его не прирезали на месте — безусловно хороший знак. И даже утром его голова всё ещё не лежит отдельно от тела, но это почему-то не радует. Закрыв за собой дверь другим вечером, Фран внимательно смотрит туда, где у Бельфегора должны быть глаза. Он стягивает с себя форму Варии, за чем принц наблюдает с любопытством. Он снимает с себя остатки одежды и бельё, за чем принц наблюдает с желанием. Отточенным движением он скидывает одну из оболочек, и глаза Бельфегора сияют из-под чёлки абсолютно неестественным светом. Фран тянется к ним рукой, но попадает в капкан. Не замечает, как единственным, что на них есть, остаётся странная пылеобразная субстанция. Франу не просто тепло, а жарко в объятьях, он подрагивает от череды поцелуев и почти ядовитых укусов, не пытается сбежать, когда его вжимают в постель. Он видит его глаза, а они — видят его душу. Это восхитительнее всего, что между ними было, есть или могло бы быть. Вот теперь Франу уютно, и он сообщает это невпопад сквозь тяжёлые вдохи и выдохи. Некоторые удовольствия, — написано в «Формулах сладострастия», — столь сильны, что нарушают законы физического мира. Фран узнаёт одно из них от Бельфегора из первых уст.