Eternity sucks!

У Герберта нежные руки и милые ямочки на щеках, появляющиеся, когда он улыбается и заливисто хохочет. У Герберта очень мелодичный смех, заражающий настолько, что, пролетая по длинным коридорам пришедшего в запустение замка, кажется, оживляет даже холодный камень. У Герберта удивительно мягкие волосы, которые он имеет обыкновение заплетать в тугие косы. Это злит графа, настойчиво расплетающего нехитрую прическу по вечерам у ярко пылающего камина, медными всполохами отражающегося в горящем взгляде виконта, доверительно склонившего голову к коленям создателя. Графу нравится пропускать золотистый шелк меж костлявых пальцев, а Герберта это забавляет, и он снова смеется. И заплетает чертовы косы, чтобы к полуночи их расплели с неистовым нетерпением и провели нежно по длинным, льющимся почти до основания локтя, прядям. У Герберта удивительно женская грация и кинжал, по смертной привычке спрятанный в голенище высокого сапога. Когда же он надевает туфли по случаю бала, клинок перекочевывает в потайной карман жюстокора. Граф знает об этом маленьком недоразумении и делает вид, что не замечает. А еще у Герберта плавные движения, когда он собирает заторможенных от слишком долгой спячки вампиров в одну группу, подобно заботливой матери-наседке, и ведет в залу, и слишком хищная ухмылка, Вечностью запечатанная в уголке его губ, чью мертвенную синеву скрывают темные помады. Герберт безропотно склоняет голову, покоряясь господской воле, когда Граф обводит выжидающим взглядом бальную залу и собравшихся в ней гостей, прижимая к себе лишившуюся сознания девушку в алом платье, местами потемневшем от пролитой во время не самой осторожной трапезы крови. Граф ловит то самое неясное, беспокоящее, в глубине голубого, прозрачного, как водная гладь, глаза прежде, чем начинаются танцы, и пасынок светлым видением нетленной юности несется сквозь толпу полуразложившихся древних тел и костюмов. И ему словно не место здесь, застрявшему среди мертвых, но так отчаянно разыгрывающему жизнь. Нелепая шутка судьбы, думает Граф и всего себя посвящает Королеве сегодняшнего бала. Графиней ей никогда не стать. Для этой роли барышня слишком легкомысленна, и ее решительность не окрыляет, настораживает, в ней жажды жизни нет, только тщеславие. Каково же будет ее удивление, когда завтра она проснется в гробу на старом родовом кладбище фон Кролок и станет отчаянно колотить по крышке каменного саркофага в безуспешных попытках выбраться. Граф ненавидит себя за то, что давно не испытывает ни капли сострадания к участи своих пассий-на-одну-ночь. Но такова она, цена Вечности. Нелепая шутка, думает вампир в который раз за минувшую ночь, когда в какой-то момент действие совсем отклоняется от сценария, а сам он оказывается загнан в угол скрещенными (кто бы подумать мог!) канделябрами. Где-то слева мелькают золотистые пряди — Герберт здесь, стоит за его плечом, нет, едва на стену от ужаса не лезет. Виконт всегда был довольно впечатлительным. Граф не смотрит на него, а Герберт отчаянно в этом нуждается, хотя не произносит ни слова. Когда суматоха заканчивается, он быстро исчезает, и граф не бросается его искать, потому что знает — Герберт вернется в катакомбы с рассветом. У него никогда не хватало духу уйти совсем. Он возвращается, и Графу от того на одно беспокойство меньше. Удивление все же настигает Графа на следующий вечер, таращится сверху, придерживая тонкой рукой надгробную плиту. Отходит, дает Его Сиятельству прийти в себя. Скрещивает руки на груди. — Они ушли, — мелодичный голос, чуть хрипловатый баритон, звучит в тишине склепа, и Граф выдыхает. Герберт говорит с ним, обращается напрямую к нему впервые за последние лет... триста, если не больше. Его голос звучит ровно, но Граф не может поймать его взгляд, словно нарочно устремленный в пол, чтобы проверить, нет ли там той самой тревожной тени. Герберт, как специально, не поднимает взгляд, но ухоженные ногти впиваются в предплечья, и этого наблюдательному создателю достаточно. — Что ты почувствовал... сын мой? — осведомляется Граф, медленно склоняя голову к плечу. Герберт неосторожно вскидывается, и теперь Граф отчетливо видит и понимает — что-то важное было потеряно вчера, что гораздо важнее сбежавших вампирских невест и голодных родственников. — Пустоту. Виконт решается, подходит ближе, и граф инстинктивно тянется, проводит кончиками пальцев по светлым волосам. Они все такие же мягкие, льющиеся... неровными обрубками оканчивающиеся примерно на уровне горла с сильно выпирающим кадыком, словно их резали, не отдавая отчета, не заботясь об эстетике. Что ж, таланта к цирюльническому мастерству у Герберта никогда не было. — Ты обещал мне, что я получу того студента! — у Герберта капризные интонации в голосе и глубокая разочарованная печаль в глубине темнеющего зрачка. Не бушующая истерика, а скорее затишье перед надвигающейся бурей. Это затишье Граф наблюдает в глазах своего создания уже слишком давно — и впервые видит так явно. — Что ж, мы не всегда получаем того, что хотим, — отвечает Граф, выбираясь из гроба и разминая окоченевшие за день мышцы. Ему бы испить крови, но голодать придется еще как минимум до следующего бала. Нужно посмотреть, в каком состоянии находится замок. — Но он предназначен мне! — Герберт медленно оседает подле создателя на холодный бортик. И куда делась былая плавность движений? Теперь они, отравленные отчаянием, кажутся ломкими. Граф хмурится. Они наконец-то разговаривают, но радости от этого добровольного прекращения своеобразного обета молчания виконта как-то ни один из них не испытывает. Граф невольно вновь цепляется взглядом за обрубки некогда роскошных волос, и Герберт вздыхает: — Ах, Papa, не горюйте Вы так, к завтрашней ночи они отрастут... Мне ведь никогда не хватало мужества, помните? — виконт подмигивает, машет рукой и снова смеется, но от этого не становится легче. У Герберта действительно не хватало мужества совершить что-то невозвратное, зато у него было его плещущееся отчаяние. Мысли Герберта — тайна для его создателя. Побочный эффект обращения, который так злит Графа и так радует самого Герберта. Его омут, его черти, вход воспрещен... как-то так. Герберт — это дыхание свежести в мрачной обители похоронивших себя заживо, пусть так будет всегда. — Твой кинжал... — замечает Граф, не слышащий привычного гула металла в складках чужой одежды, — его нет при тебе. И это единственный раз, когда они говорят о припрятанном Гербертом оружие. — А я все гадал, заметили Вы или нет... — усмешка на темных губах становится шире. Сегодня они цветом в переспелую вишню, что делает очертание рта похожим на ровный росчерк кисти неизвестного художника, расписавшего одну из венецианских масок к предстоящему карнавалу. — Не волнуйтесь, Отец, кинжал был не для Вас... Впрочем, он выполнил свою роль и мне уже тоже вряд ли понадобится. Это не успокаивает. Хотя Герберт и не ставит целью успокоить. Его «не волнуйтесь» звучит как издевка. Граф знает, что именно этим клинком его пасынок и резал волосы. Он чувствует железный запах, впитавшийся в них, и молчит. — Как думаете, Альфред не поддался моим чарам, потому что у меня повадки «бабские», потому что я для него старик, или потому что я такой Я? Герберт смотрит пытливо. Это так в его стиле, задавать почти одинаковые вопросы, используя разные формулировки, но в итоге все сводить к одному единственному и исчерпывающему «Я», пряча подсказку к ответу буквально у собеседника на виду. Граф не ведется. Делает вид, что думает, и тогда говорит: — Потому что он влюблен. — Увы, не в меня. Граф надеется, что ответил правильно, но у него нет времени на долгие размышления, стоит заняться поисками разбежавшихся по округе упырей, отлавливая их загоняя обратно на кладбище, где им и место, а Герберт на мгновение заключает его в крепкие объятия перед уходом, мазнув легким поцелуем по гладкой скуле. В нем слишком много двусмысленности и вожделения. Так кажется Графу, и он не может понять, что именно испытывает по поводу этого открытия. Герберт раненным мотыльком вылетает из склепа навстречу зимней стуже, и даже в этом есть что-то неправильное и противоречивое. А потом всю ночь в замке звучит расстроенный клавир. Музыка льется и льется, бодрые марши, минорные вальсы, польки и все, что чуткие пальцы успели выучить за века. Герберту нет дела до творящегося во внешнем мире хаоса. — Доброго дня, créateur de mon éternité*, — мурлычет виконт, лишь на мгновение отрываясь от инструмента, стоит ему заметить проходящего мимо музыкальной комнаты Графа. — Не задерживайся, Герберт, — кивает граф, замедляясь, чтобы внимательно разглядеть сидящую на изъеденном молью пуфе фигуру, глядящую на него поразительно безмятежным взглядом. В катакомбы он спускается в смешанном чувстве. Герберт играет до самого утра. Граф пробуждается с первыми сумерками, отбрасывая надгробную плиту с такой силой, что та бьется о стену и лишь чудом не ломается. Мечущийся взгляд падает на соседний саркофаг. Крышка его приоткрыта, а на полу между гробами лежит плавно спикировавший конверт. Граф наклоняется, поднимает его и вскрывает. Нетерпеливое тревожное предчувствие, кольнувшее еще вчера, когда виконт обнимал его и прощался, сжимает его теперь где-то в районе солнечного сплетения, где, наверное, у живых билось бы сердце. «Вечность — отстой!», — выведено на клочке пергамента витиеватым, изящным почерком. Граф смотрит на надпись, на изображенную тут же, в крайне примитивном стиле, рожицу подмигивающего вампира, и его пробирает нервный смех, переходящий в вой. В Герберте всегда было слишком много незаметного отчаяния, лившегося через край. Где-то на вершине смотровой башни на восточной стене ветер гоняет ошметки серого, как грозовое небо, пепла, унося их прочь, навстречу разыгравшейся над Трансильванией ночной буре.