Держи меня за руку, а?

Дорога просто отвратительная. И это мягко сказано. Я трясся несколько часов на ухабах, едва умудряясь выруливать и объезжать особо глубокие ямы. Уже, бывало, подумывал о том, что тачке кранты, и придётся бросить её посреди лесной глуши, а к деревне топать пешком лишний десяток километров, но удача-злодейка была благосклонна, и на следующем повороте я выехал к селению. В просветах меж деревьев мелькали тёмные прохудившиеся крыши, а где-то вдалеке царапал небо остроконечными шпилями ненавистный замок. Парковку в этой дыре не построили, а потому пришлось оставить автомобиль на окраине деревни, к слову, совершенно без опасений: зверью и различной когтисто-зубастой падали нет дела до тонны безжизненного металла. Дальше я двинусь пешком: по узким кривым улочкам проедет разве что лошадь в упряжке, а окончательно разбивать колеса я не собирался, как-то же нужно докатить обратно. Ноги ступают на знакомую дорожку, и я кривлюсь, чувствуя под светлой обувью мягкую почву и острую каменную крошку. Цевьё дробовика приятно греет ладонь, а солнце заставляет щуриться от ярких лучей, что вызывает сожаление о забытых дома очках. Дорога петляет меж заброшенных дворов и покосившихся от старости заборов. Дома за ними угрюмо смотрят мне вслед побитыми окнами, тоскливо и затхло выдыхают в спину и ещё, кажется, надсадно скрипят посеревшими от влаги и старости досками. Человек проходит мимо, а за ним ускользает и живительное тепло. Недобрые взгляды. Дома повидали слишком многое и я не рискую оборачиваться на них, шагаю прочь от этого пахнущего плесенью и засохшей кровью тлена. Тут идти всего-то минут десять мимо воронки и до края деревни, но тревога в этом месте не покидает меня из раза в раз, и я чуть поглаживаю подушечками пальцев ствол дробовика, прощупывая на металле мелкие царапины. Хоть и знаю каждый закуток здесь настолько хорошо, что можно и не следить за поворотами. Ремни кобуры с М-1911 едва ощутимо сжимают моё бедро, и эта тяжесть придает уверенности и некую долю защищённости. Без лишнего ствола никак. Хотя я столько раз умирал и восставал из мертвых, что одной тварью у меня на пути больше, одной меньше. И даже немного безразлично, особо-то от них сейчас не отличаюсь, разве что более человечен на вид и не жру чужие кишки на ужин. Не знаю, откуда они тут берутся после взрыва-то, но тот же вопрос могу задать и себе. Волнуюсь, как подросток. Не столько от внезапной твари, так не вовремя засевшей за углом, сколько от предстоящей встречи. И это чувство меня откровенно раздражает и одновременно подстёгивает нечто тёплое под рёбрами, заставляя его шуршать и царапаться в попытке выбраться наружу. Так странно. Словно тебе протягивают то, что ты так долго искал и ожидал, и вот-вот ты прикоснешься к этому драгоценному сокровищу пальцами, сожмёшь в ладони и спрячешь поглубже в карман, оберегая от чужих взоров. Ноги сами ведут меня через мост к знакомой ограде. Не заперто. Ожидает, возможно? Мысль растекается по нёбу приторной конфетой, шипит и тает на языке, оставляя сладковатое послевкусие. Надо сделать лицо попроще и попытаться не лыбиться как дурачок во все тридцать два, что я наверняка сейчас и делаю. Ворота пронзительно скрипят ржавыми петлями, и я, просочившись сквозь образовавшуюся щель, поднимаюсь по заросшей тропе вверх. Действительно ждёт. Карл расслабленно сидит на скамейке около входа в здание фабрики. Рядом валяется переломанный труп оборотня, и мне вовсе не хочется уточнять, что стало с бедолагой, а тем более наблюдать как его начинают глодать ненасытные мухи. Поношенная широкополая шляпа бросает тень на лицо Карла, скрывая от моего взора яркие светящиеся глаза. — Кто пожаловал, — тянет он, выдыхая в воздух густой табачный дым, — Итан. Сигара в левой руке и Гейзенберг — вещи поистине неразлучные. Как и весь его внешний вид франта-понтореза, выползшего из шестидесятых годов прошлого века. И как ему не жарко в своей одёжке капусты? Чёрная майка, поверх бежевая рубашка и кожаное пальто — для летней духоты наряд не совсем подходящий. Стягиваю рюкзак: лямки не самые удобные, успели натереть мне плечи за ту недолгую прогулку от машины и по деревне. Ставлю около стены дулом к верху дробовик. — Рад тебя видеть, — я искренне улыбаюсь, падая рядом на скамейку. Позади сквозь кирпичную кладку в затылок давит шум завода и лязг странных машин. Удивительно, как тут всё ещё пашет-то, после того, как Крис поднял это место на воздух. Но Карл гений в своём деле, ему и мёртвого воскресить не проблема, что говорить о металле. Нагло стягиваю с его переносицы очки с круглыми окулярами. Мне они нужнее, от слепящих солнечных лучей болят глаза, а таблетки с собой «очень умный и предусмотрительный Итан» захватить не додумался. Гейзенберг лишь хмыкает в ответ на такую дерзость и срывает торчащую с земли пожелтевшую травинку. Я приезжаю к Карлу примерно раз в несколько недель, иногда чаще, привожу с собой несколько упаковок любимого кофе, уже остывшую выпечку с заварным кремом и вишней — он не признается, но я-то видел, как она ему понравилась. Притаскиваю ещё книг по механике и инженерии, стопку бульварной прессы, приобретённой в ближайшем киоске, несколько пачек презервативов. Нет, ну а что. Аптеку в этом забытом богом месте за несколько веков так и не открыли. А я рассчитываю на продолжение вечера. Но это потом, нечего дразнить себя пошлыми фантазиями раньше времени. На дне рюкзака пакет ароматических свечей, сменная одежда, принадлежности и для душа и вообще разного по мелочи — раз уж он не желает окунуться в цивилизацию и комфорт, я притащу их за шкирку в его дом. — Как Роза? — Карл спрашивает скучающим тоном, не ради интереса, а скорее для вежливости. — Нормально, — если «нормально» — это внезапно просыпаться среди ночи и истошно орать, пока я безуспешно баюкаю её на руках. Я не высказываю вслух, только уточняю: — Спит немного беспокойно. — Ага. Карл безучастно отворачивается, продолжая перекатывать в зубах сорванный стебелёк. Я слежу за этим действием с некой жадностью, цепляясь взглядом в изгиб его губ и удерживаясь от того, чтобы не провести пальцами по ним, чуть оттягивая и приминая. В голове пусто. Вёз с собой столько заготовленных фраз и мыслей, новостей, желаний и планов, а теперь лишь звенящая тишина и шорох перекати-поле. На протяжении всего дня солнце следовало за мной неотрывно, слепило через автомобильное стекло, щипало плечи лучами, и даже тонкая футболка не спасала от жары — хоть бери и выжимай. Сейчас же решило отступить, и я сидел рядом с Карлом, наблюдая, как прозрачно-голубое небо затягивают мрачные облака. Как лениво тает, словно леденец, его лазурь, и как рассекает горизонт сверкающая плеть. Мы так и торчим на скамейке, неподвижно и молча, чуть соприкасаясь друг с другом, пока на землю не падает первая капля, а за ней вторая, третья, и вскоре дождь уже мелко тарабанит по жестяной крыше. — Внутрь пошли, а? Киваю согласно и следую за Карлом внутрь его жилища. Коридорами он ведёт меня в пристройку, что гордо обзывает «домом», хотя на дом этот лабиринт из кирпича и металла смахивает меньше всего. На что смахивает его спальня, я предпочёл бы умолчать. Хорошо, хоть там койка имеется. Нет, я искренне пытался облагородить его берлогу, раз уж наши непродолжительные встречи проходят тут. Выскреб с углов всякую рухлядь и мусор, выбросил к чертям коптящие керосинки — с электричеством тут перебои — и прикрутил к потолку некое подобие люстры, сотню и один раз упрекнув, что у главного инженера всё руки не доходят. Вот свечи расставил. Рассортировал по стопкам его бумаги и разложил по полкам книги. Нечего литературе служить подпоркой для мебели. Уровень уюта поднят, а я доволен. Карлу-то нормально, ему что дом, что мастерская, он привык уже. Завалиться в обуви на кровать, накрывшись сверху плащом — такая же обыденная вещь, как смена дня и ночи. Я в этом плане более культурен. Гейзенберг ворчал и плевался, недовольно сопел и зло хряпнул дверью, демонстрируя во всей красе своё отношение к переменам. Выбрасывал привезённые мною вещи. Мне упорства не занимать. Я-то знаю — мы оба монстры. Только я монстр, привыкший к комфорту, мягкой кровати и горячему душу. Сейчас же я с удивлением понял, что свечи на месте, расставлены в том же порядке. Меня ждали. Нет, знали, что я вернусь. Приняли точку зрения. Мне становится невыносимо горячо и так душно где-то под диафрагмой, и это тепло обвивает невесомым одеялом. Это люди называют счастьем? Я иногда забываю. Сигналы есть, хоть бери и записывай, только расшифровать их уже сложнее. — Я зажгу свечи? — спрашиваю Карла и, не дожидаясь одобрения, чиркаю зажигалкой. Комнату окутывает мягкий желтоватый свет, сразу же разгоняя холодные неприветливые тени по углам. В маленькое окно стучатся дождевые капли. Погода испоганилась окончательно, но мне это даже и на руку. — У тебя всё в порядке? — вопрошает голос из-за спины с заметным беспокойством. Осознаю, что застыл неподвижной статуей посреди комнаты с мечтательной улыбкой на губах. — Странно ведёшь себя. — Разве? — я оборачиваюсь к нему, плавным движением шагая навстречу, и прижимаюсь к груди почти вплотную. — Настроение хорошее, — мои глаза блуждают по дорожкам шрамов на лице, избегая встречи с полупрозрачными и горящими сверхъестественным огнём глазами. Радужки отливают зеленцой в полутьме, и я оттягиваю тот момент, когда провалюсь в них, словно наркоман в опиумный бред. Снаружи грохочет гром, подавая сигнал к действию. Пальцы смахивают с головы Карла шляпу и вплетаются в жёсткие седеющие волосы. Я тяну его на себя: поцелуй выходит смазанным и торопливым, словно мы два неопытных подростка в подворотне. Он на секунду застывает, а затем отвечает мне с не меньшим напором. За окном поднимается настоящая буря, ветер беспокойно треплет занавеску на окне, а у меня внутри стихия похлеще и я едва сдерживаюсь чтобы не сорваться и не ринуться в неё без оглядки. Но знаю, что проиграю и лишь обречённо комкаю в ладони ворот чужой рубашки. Можно отсчитывать секунды «до». Мне немного стыдно, что я сам подписал себя на эту неизбежность и оправдываю свои слабости. Но слабость сладка до невозможности и провоцирует продолжать. Мои руки нескромно шарят по его груди, расстегивая пуговицы на рубашке и стягивая её вниз вместе с пальто. За месяц мы успели отвыкнуть друг от друга и сейчас в движениях столько неловкости, будто мне снова шестнадцать, и я целуюсь в первый раз. И эта намеренная неопытность, некая смущённость сразу притягивает нас обоих посильнее магнита, разжигает фантазию настолько, что я, кажись, сейчас вспыхну и осыплюсь пеплом на ботинки Карла. Я толкаюсь языком настойчивее, а Карл подхватывает: вот секунда, и мы мечемся в безумной пляске, терзая, сминая и прикусывая губы друг друга. Карл запускает пятерню в мои волосы, сжимает их с привычной для себя грубостью, тянет, а я от этого чувствую, как поднимается во мне почти животная похоть. Тянет внизу живота, растекаясь жгучим болезненным теплом и единственное, что сейчас спасёт — высвободить этот жар, дать ему схлынуть. Карл отстраняется резко, хватая ртом воздух, а после прижимает меня спиной к стене. Его пальцы обвиваются вокруг моего горла, лишая живительного кислорода. Мне он не нужен: сейчас я дышу одним лишь желанием, что заполняет каждую клетку моего тела. Я пьян этим чувством, и это прекрасно. Трусь, словно течная кошка, своим стояком о бедро Карла, выгибаюсь навстречу грубым рукам, что скользят по телу нагло и настойчиво. Карл ослабляет хватку, рывком задирает мою футболку, поглаживая рукой грудь, задевая и царапая шершавыми подушечками соски. Мне никогда не нравились подобные ласки, но от движений Карла хочется скулить и задыхаться, а сладкая истома плещется внутри под рёбрами и, тая, скатывается вниз. Я несдержанно стону, подаваясь вперёд, а он чувствует, всё понимает: прикасается своими губами к моим ключицам, чуть облизывая и прикусывая выпирающие косточки. Проводит языком по шее, покусывая кожу. Карл не умеет ласково, но этого и не нужно: меня дико заводит его животная грубость. Может я просто чёртов извращенец. Поцелуи бегут ниже: по солнечному сплетению, заползают на грудь, задерживаясь на ней. И я едва не падаю, когда он вбирает в рот мой сосок, медленно обводит его языком так, словно забавляется со мной. Словно недостаточно того, что мой член сейчас порвёт тонкую ткань брюк и что я готов кончить от одного только прикосновения к нему. Издевается. Стискивает меж зубов покрасневший ареол, оттягивает, принося тягучую боль, а после зализывает место укуса. Я запрокидываю голову, соприкасаясь затылком с прохладной стеной позади. Не пытайся, Итан, не поможет, тебя не охладят сейчас и льды Антарктиды. Приятно так сгорать, лишаться спокойствия, не спеша утопая в этой лаве чувств и страсти. Я умоляюще трусь промежностью о его ногу, выпрашивая продолжение иного уровня. Карл отстраняется, и из-под полуприкрытых век я вижу, как в нём ломаются последние баррикады его терпения. Он рывком подхватывает меня и роняет на скрипучую кровать, падая сверху и подминая под себя. Футболка трещит и летит на пол, а мои трясущиеся пальцы также небрежно стягивают с него майку и щёлкают пряжкой ремня. Я расстёгиваю ширинку на брюках, запускаю туда ладонь и сжимаю член и яйца Карла так, что он вздрагивает, сипло выдыхая сквозь сцепленные зубы. Гейзенберг смотрит по-звериному, довольно рычит и толкается мне в руку, а я буквально чувствую как его орган наливается кровью, увеличивается и становится твёрдым, словно камень. Второй рукой хаотично шарю по животу, задевая большим пальцем дорожку жёстких темных волос от паха до пупка, бегло оглаживаю мощную грудь, пытаясь отбиться от мысли, что я бы облизал каждый уголок его тела со скрупулёзной тщательностью, да так, чтобы он умолял меня не останавливаться и продолжить. Карл осыпает меня быстрыми поцелуями. На боку, вдоль рёбер протяжный шрам и кривое пятно ожога, размером ладони в три — доказательства того, что я выжил. Гейзенберг ощутимее сжимает пальцы на этом месте, а потом прислоняется губами и скользит по розоватой борозде языком, словно слизывая отметину с моей кожи. — Трахни ты уже меня! Это мои слова? Не верю сам себе. Как и тому голосу, что так по-блядски выпрашивает и умоляет сейчас. Голос предательски дрожит, ломается на каждом слове и озвучивает нечто, что я не смог бы представить ранее. — Перевернись, — я выполняю приказ бесприкословно, подчиняясь томному шёпоту около уха. Всё сваливается нафиг в одну кучу: обувь, брюки, нижнее белье. Карл рывком чуть приподнимает вверх мои бедра и начинает меня растягивать. Пальцы по одному входят в анус, проталкиваясь костяшка за костяшкой. Слюна — худшая смазка, но мне до чертей всё равно. Как и на то, что я с ним сейчас, да и всегда, снизу. — У меня тут это, нет ничего… чтобы… — меня забавляет как он смущается в такие моменты. Презики внизу-то, в рюкзаке. А помимо них и всё остальное. Браво, Итан, предусмотрительность на уровне. — Пофигу, давай так, — я действительно не хочу отрываться и ждать, пока он сбегает за рюкзаком или отыщет в своём бардаке нужный тюбик. Ничего, у нас ещё ночь впереди. Меж ягодиц мне тычется твердый орган, и я чувствую насколько Карл раскалён. Я раскалён не менее, от нетерпения сводит мышцы внизу живота. Гейзенберг забавляется, нарочно задевая отверстие головкой, соскальзывая с него и размазывая выступивший предэякулят. Тяжёлая пятерня со звучным шлепком опускается мне на ягодицу, за ним следует второй и третий. — Твою ж… — уверен, Карл сейчас до неприличия доволен пыткой. Я ёрзаю и трусь членом об одеяло, за что получаю ещё один шлепок. — Попроси, — он кончиками пальцев щекочет саднящее место. — Блять, давай уже! Шлепок. — Повежливее. Я выдыхаю сквозь зубы краткое: — Пожалуйста, — и добавляю, едва не скуля, — прошу. Карл удовлетворённо хмыкает и входит. «Фетишист сраный». Боковым зрением я вижу, как Карл на миг прикрывает веки от наслаждения и почти хищно ухмыляется, стискивая пальцы на моих бедрах и буквально натягивая меня на член. Чёрт, больно-то. Я прикусываю губу, стараясь сдержать прерывистое дыхание и болезненный вскрик. Карл даёт мне привыкнуть и расслабиться, а потом начинает потихоньку двигаться. Без смазки суховато, чувствительнее раза в три, но когда меня это останавливало? Он упирается руками по обе стороны от меня и виляет тазом. Я расфокусированно смотрю куда-то в стену, лишь облизывая пересохшие губы и вцепившись ладонью в запястье Карла. Взгляд выцепляет тонкий побелевший шрам на предплечье и меня он так притягивает, что я с нескрываемым садистским удовольствием надавливаю на него, чуть царапая ногтем. — Ты так сжимаешь меня, — глухой рык в затылок вызывает дрожь и волну острого возбуждения, заставляя меня сильнее прогнуться в пояснице. Я подставляюсь под толчки так, чтобы член задевал чувствительное местечко внутри. Должно быть это странно, да? Ещё вчера женат и с ребёнком, а сегодня радуюсь мужским лапищам и члену в заднице. Жизнь непредсказуемая штука. Карл горячо и шумно выдыхает мне в шею, а после прикусывает загривок зубами, вызывая короткий стон. Ощущение контроля над собой пугает, а то, что я сам поддаюсь и прошу этого контроля — вдвойне. Карл грубо ставит меня на четвереньки, одной рукой придерживая за бедро, а второй обхватывая мой член. — Давай же, кончай уже, — он хрипит у меня над ухом, двигая ладонью и не прекращая толкаться сзади. Шершавые пальцы натирают уздечку, а внизу живота всё пульсирует, наслаивая удовольствие в перемешку с болью. Мне жарко и кружится голова, а в мыслях лишь эхом спокойный голос Карла, его звучный рык и сбитое дыхание. Гейзенберг меняет угол проникновения и частоту, толкаясь резче и сильнее, вгоняя орган до упора. Мозолистая рука оттягивает ягодицу, а после звучно шлёпает по ней. Я не выдерживаю. С коротким стоном вздрагиваю и изливаюсь прямо в ладонь Карла. Чёрт. Охуенно. Карл, видимо, думает также, потому что за минуту отстраняется от меня, забрызгивая моё бедро горячей спермой. Карл удовлетворённо наблюдает за мной, по-хозяйски вытирает пальцы об правую ягодицу, оставляя мокрый и липкий след. — Не шевелись, я тебя вытру, а то нам тут ещё спать. «Удивительно, когда его вообще подобные вещи волновали», — думаю я, но не озвучиваю ничего. Только молча падаю лбом в сгиб локтя, пока он убирает с кожи доказательства нашей страсти. Кровать пронзительно скрипит, когда он укладывается рядом и щёлкает зажигалкой. Сизый дымок тянется от сигареты, извивается и неспешно сбегает куда-то под потолок. Сигареты я ему на пробу привёз. В них я совершенно не разбираюсь, и Гейзенберг ожидаемо сказал, что курево дрянь полная. Сказал, а сам дымит, зашло всё-таки. Мне хочется сказать или спросить нечто важное, но в голове белый шум и скользкие убегающие мысли, что не поддаются никакой компоновке. Я лишь заторможенно шуршу под боком и прикрываю веки, вслушиваясь в чужое размеренное дыхание. — Чего ты возишься, как вошь? — Карл недовольно выдыхает мне в ухо. — Рука затекла, — пальцами смахиваю упавшую мне на лицо прядку его седых волос. Нужные слова снова ускользают. Это действительно важно, нельзя так дальше продолжать, но я всё не решаюсь. Мне ведь действительно нравится так лежать. Пусть эта кровать, да и постель видала лучшие времена, и хорошо, если я не притащу с собой обратно новых «товарищей», обитающих в одеялах, но мне уютно. Уютно и безопасно утыкаться носом в мускулистую грудь, вдыхать запах горьковатых полевых трав, машинного масла и пота. Я чувствую бедром стояк Карла, но почему-то настроения на продолжение нет, только желание задержать момент, ухватиться за него, сжимая в ладонях, и не отпускать. Дождь шумит за окном, и его размеренное шуршание навевает сонливость. Я зеваю, а следом в полудрёме зевает Карл, плотнее прижимая меня к себе. Огоньки свечей чуть шипят и фыркают от дуновения ветерка, что прокрадывается сквозь полуприкрытое окно и треплет занавеску. Может и не нужно нам сейчас разговоров?