Ее пятнадцатая весна

      Поздний март отдает робкой надеждой. Со звоном распахиваются створки окон, впуская свежие потоки смягчившегося воздуха, с луга слышится одинокая пастушья трель флейты. Долгожданная весна осторожно сменяет вредную студеную зиму, и воспрянувшая Красная Шапочка, подобно возрождающейся от ненастья природе, красной маковкой несётся вперед, радуясь и ликуя, предвкушая новые приключения и знакомства.       Это ее пятнадцатая весна, и матушка все чаще заводит разговор о тяготах взрослой жизни и о том, что девушки ее возраста должны быть смиреннее и заниматься тем, что дельно, а не сломя голову бросаться в лес при любом удобном случае. Шапочка не показывает, как огорчают ее подобные темы. Волшебство в знакомых людях и так слишком скоро тает в отражении ее по-детски блестящих любопытством глаз. Жители маленькой деревушки, кажется, и сами не замечают, как внутренний свет по каплям утекает из их черствеющих душ. Говорят, зима была трудной, долгой, а до этого лето — засушливым, от нехватки припасов скот совсем исхудал, не повезло даже коровам, имевшим исключительные условия и сидевшим дома. Но девочка не унывает, ведь как никто другой знает, что если улыбнуться человеку или зверю, он поймет: дурачиться гораздо веселее и полезнее, чем тонуть в болоте неразрешимых и навязанных кем-то проблем. Ведь это может подтвердить любой доктор!       Тонкие ноги мчат все дальше: сквозь пока что голые кусты малины и посеревшие сугробы. На тропе виднеются застарелые звериные следы: заячьи, лисьи, барсучьи… Только одних она никак найти не может. Интересно, как они пережили зиму, не больны ли, не голодны? Красная Шапочка, девочка с самым заразительным смехом и звонким голосом, навеки связана дружбой с волками сего леса. Даже спустя столько лет. Ведь дружба никуда не уходит, в отличие от людей. Не тает сахаром в горчащем травяном настое, не смывается холодными ливнями и упрямыми ветрами. Она горит в ее сердце и греет до самых кончиков пальцев.       Достигнув пробивающегося сквозь прошлогоднюю траву ручья, она жадно припадает губами к живительной прохладе. Ох, и ругалась бы мама, увидев, что она вытворяет. Но соблазн попробовать первые гостинцы этого времени года оказывается сильнее. Свежо, до одури вкусно. Щеки ее краснеют от удовольствия, волосы подхватывает ветерок. От разницы температур и тяжелого дыхания лицо окутывает пар. И она вдруг начинает петь, громко и не всегда попадая в такт играющей в голове мелодии, зато на одной волне с настроением лесного массива, отчего ошарашенные грачи мгновенно вспархивают и, раздраженно гакая, уносятся подальше в чащу. Девочка игриво пожимает плечами. Не всем дано понять переполняющую ее, после домашнего «заточения», радость.       Сбоку прорывается еле уловимый хруст. Русоволосая готова поклясться, что видела быстро промелькнувшую тень. Неужели? Грудь сжимается от волнительного ожидания встречи старых друзей, что однажды разделили с ней самые знаковые приключения. — Эге-е-гей! Постойте! — оглушительно кричит вслед быстро таящей средь стволов фигуре и бросается следом.       Она останавливается на опушке, возле поваленной осинки, едва не сорвавшись во впадину под ногами, оглядывается. Голова в красном уборе живо вертится то в одну, то в другую сторону. По правую руку зияет глубокий овраг, усеянный, как костьми, догнивающими листьями, по левую — редкая полоса нездоровой толщины хвойных деревьев. Потеряла? Неужели Толстый с Худым сделались такими шустрыми. Вряд ли, у одного имелась застарелая травма, у другого — любовь к маминой стряпне. Но наблюдатель явно был из их племени — этот серый окрас и характерный отблеск хищных глаз она ни с кем не спутает. Тогда остается…       Ворона, по всей видимости, не дождавшаяся ее умозаключений, резко появляется из ниоткуда и кометой проносится в сантиметрах от Шапочкиного лица. Девочка пораженно охает и, машинально отступая назад, все-таки поскальзывается на злополучном выступе.       Все последующее она помнит слишком отчетливо: мир вокруг закручивается красочным калейдоскопом, таким же, какой когда-то в детстве ей презентовал Звездочет. Отсыревшие волосы налипают на лицо, крик застревает в горле. Сыро, больно, а затем все также внезапно пропадает.       Под торопливой поступью недовольно шуршат, сипят листья, боль сменяется разливающейся заботливой теплотой в районе лопаток и под коленями. А еще… Еле слышный Шапочкиному уху скулеж. Такой жалобный, что даже расхотелось, как прежде, улыбаться от уха до уха или, наоборот, — сделать это так всепоглощающе, чтобы утопить в свете чью-то боль.       В нос ударяет пряный запах растительности. Девочка аккуратно приоткрывает глаза. На нее с неприкрытым испугом взирают расширенные зрачки в золотистой радужке. Волчонок. Он немного вытянулся с их прошлой встречи, но в остальном остался прежним: щупловатым, с вороньим гнездом вместо аккуратно расчесанных волос и, она уверена, с по-прежнему широким, добродушным оскалом. Только сейчас он как никогда серьезен. Возможно, даже разочарован ее внезапным появлением. Трудно сказать.       Парень несет ее куда-то, не говоря ни слова. И неисправимой оптимистке впервые не хочется болтать, пусть с ее образом это и вовсе не вяжется. Вместо разговоров она доверчиво облокачивается об его грудь и под учащенное горячечное дыхание провалится в одно из сказочных сновидений.       Но сон оказывается непродолжительным. Стоит ее спине коснуться не отличающейся мягкостью перины, как героиня вновь приходит в себя. — Болит? — присаживаясь рядом, Волчонок принимается с предельной осторожностью ощупывать ее ногу на предмет повреждений. Ее молчаливого нависшего дамокловым мечом вопроса он избегает. Проходил уже. — Нет, — коротко отвечает она и поднимает карие глаза на, как сперва показалось, невозмутимое лицо собеседника, непривычно для себя, сухо поясняя, — Я их не чувствую.       Говорит и сама, дурочка, пугается.       Обладателю золотистых глаз чудится, что над головой раздается оглушительный выстрел из двустволки. Этого не может быть. Он дотрагивается до ее щиколотки и слегка щекочет, а затем с надеждой вглядывается в мрачнеющее девичье личико. Она отрицательно покачивает головой. Неужели даже если он укусит ее, она не почувствует? Что же это за болезнь такая? И зачем она только понеслась за ним. Нет. Зачем он-то убегал? Это же та самая сумасшедшая девчонка, плясавшая под проливным дождем, измывавшаяся над взрослыми хищниками и даже отчасти подружившаяся с ними, пережившая нападение его папани и козни непримиримой бабки, старой озлобленной жизнью волчицы. Отчего он, один из самых опасных, пусть и не взаправду, а по призванию, зверей испугался… — Почему Вы были так неосторожны? Беспечность до добра не доводит, даже людей. А еще говорили, что быстро учитесь и врать привычки не имеете.       Его наполненные беспокойством слова обиды не вызывают. В отличие от напускной отстраненности. — А Вы бы не спешили, если бы так долго ждали, и ждали, и ждали, а Ваши дорогие друзья бы Вас покинули и ни разе не решались навестить. Ни единой весточки! Скажите, только честно, Вы бы не спешили? — упрямо проговаривает девочка, буравя рассерженным взглядом ободранные колени со стремительно наливающимися синяками.       Волчонок горько ухмыляется. Однако этого недостаточно, чтобы Шапочка вспомнила его прежнюю улыбку, по которой так скучала. Она бескорыстно дарила этот вселяющий надежду жест каждому нуждающемуся, но сама не могла быть им излечена. Никто не мог подарить ей такого утешения в ответ. — И смотрите, к чему эта ваша «спешка» привела, — едко замечает племянник Толстого, прищуривая зыбкие глаза.       Он дергано встает и отворачивается. Далее шествует к оконцу и, опираясь о щербатую перекладину рамы, всматривается во что-то за пределами их неуютного от бурлящего напряжением убежища.       У Красной Шапочки появляется время осмотреться. Похоже на забытое пристанище лесника, в таких, согласно историям, любят останавливаться в ненастье измотанные дорогой путники. Старая бревенчатая избушка, видавшая и лучшие времена. Дырявая крыша, неумело залатанная чем-то вроде срубов. Голые стены, закопченная печка, притаившаяся в углу, парочка рассохшихся стульев и котелок, на стене сиротливо висела изъеденная молью овечья жилетка. В ней, этой избушке, было все, что так воспевалось менестрелями, в ней была история. Его согнувшаяся мальчишечья фигура является частью этого крохотного мирка, в то время как ее шапочка, кровоподтеки да и она сама в целом — кажутся слишком яркими кричащими пятнами, которые, вероятно, стоило бы поскорее стереть, чтобы не нарушать композицию сизого уныния.       Ей не хочется ссориться. Только не сейчас, не спустя три года, после того, как в душе что-то волнующе воспряло. — Я Вас так и не поблагодарила, — слегка улыбаясь, шепчет она. — И тогда, за то, что помешали схватить и посадить в мешок, и теперь. Вы и правда уникум, удачу приносите. — Да если бы не я, — рассвирепевший Волчонок вмиг подлетает к не дернувшей ни единой мышцей девочке, хватая ту за плечи, — с тобой бы этого не произошло! Вы… Ты! — к лешему полемику! Его глаза отчаянно бегают по ее растрепавшимся волосам, по глубокой царапине на лбу, по землистому пятну на скуле, по ямочкам на щеках, по ее необыкновенно притягательной улыбке. Почему она улыбается ему? — Такая…       Красная Шапочка тянется вперед, прижимается щекой к его пунцовеющей щеке, от стыда прикушенной изнутри, ласково поглаживая волосы на согревающем пальцы затылке. — Просто больше не убегай, я же все равно догоню… Еще и всыплю, — прыснув, добавляет она. Теперь, при обоюдно возникшем доверии, обращаться на «Вы» кажется, куда невоспитаннее.       Старые знакомые долго молчат, а потом также ненасытно разговаривают. Он рассказывает, как волчье семейство перезимовало, про охоту и другой необходимый для выживания промысел; он все-таки нашел еще одну забытую кем-то книгу и теперь старается учиться по ней грамоте. Она нашептывает легенды созвездий и всякие другие увлекательные научные (и не только) факты, которые могут его заинтересовать.       Девочка все чаще зевает и клюет носом. Устала. Хотя, возможно, все дело в том лечебном отваре из сон-травы, которым сметливый паренек напоил ее некоторое время назад.       Когда жадно слушающий Волчонок замечает, что веки Шапочки окончательно слипаются, то судорожно выдыхает и приближается к ее уху. Твердым, полным уверенности голосом шепчет: — Ты ещё сведешь с ума всех своими оголтелыми танцами, а пока пой, Красная Шапочка, не переставая, и верь мне.       И Шапочка пела: и про попугая, и про крокодилов, и про бегемотов, И, конечно, про Млечный Путь. На все измученные любезностью и сожалением взгляды она улыбалась до боли в скулах и верила. Как она потом узнала, нашли ее уже с обработанными ранами, в беспамятстве, с силой сжимающей на шее талисман, подарок леса.       Любые пересуды со временем проходят. Перестали судачить о ее прикованных к коляске конечностях и местные кумушки. Теперь Красная Шапочка живёт в доме горячо любимой бабушки, в ее руках оживают свистульки и любая игрушка становится чуточку волшебнее. Возле дома, у вытканной дорожки, все также любит собираться детвора помладше, чтобы получить свою порцию историй, поделок и хорошего настроения. Девочка, которая не мальчик, часто заходит поделиться свежими новостями и просто вспомнить приключения, искусство жонглирования посудой, жизненные уроки, преподанные в нестандартной Шапочкиной форме, и, несомненно, доброго седого Звёздочета, с недавних пор самого ставшего россыпью искрящихся теплотой небесных светил. Хочется верить, что они больше не ссорятся с бабушкой. Даже с мальчиком-пастухом вражда пропала, но он все ещё нервозно и ревностно поглядывает сначала на кулон из боярышника*, сиротливо болтающийся на ее шее, а затем на непричесанную кромку леса, будто знает, от кого он.       И про ежедневные прогулки девочка-смешинка не забывает. Приезжает к черной полосе, разделяющей два мира: обыденный людской и манящий звериный на две непересекающиеся стороны. И ничего, что ноги ее, прежде быстрые и гудящие танцем, не слушаются. Она знает, там ее ждут. А это важнее всяких взрослых обстоятельств. Мама в короткие визиты ворчит, что танцы под дождем до добра не доводят, но как же тогда объяснить, что именно дождь свёл ее с самыми человечными на свете волками, пусть и в образе бедовых дам.       Еще Шапочке все чаще снятся цветные сны о прошлом и, она надеется, будущем. Занимаясь хозяйством, штопая одежду, набирая воду, она представляет, как чудесно было бы вновь очутиться на дивно пахнущей поляне и словить хотя бы пару бабочек вместе с хорошей компанией, заглянуть на чай к охотникам и просто пробежаться по утреннему лесу. А ещё было бы здорово посмотреть на звёзды, только не как все, а по-особенному, из колодца.       От каждой такой мысли сердце бьётся, как в первый раз. Хотя она и не знает, не помнит, какой он этот, первый раз.       Откидывая назад мешающие волнистые пряди, она не без труда поднимает упавшие на порог спицы. И только распрямляясь, замечает на обсыхающем, раздувающемся от жаркого воздуха белье крупную воровато оглядывающуюся тень. — Псс, Шапочка, Красненькая, не пугайся. Я это.       Этим загадочным «Я» оказывается обаятельно смущающийся Толстый. Лицо его, лоснящееся и довольное, все также перевязано платком. У груди он держит небольшой узелок. Несмотря на все произошедшее, девочка рада встрече. Толстый, милый Толстый, он был ей, как родной дядюшка. Такой смешной, беззлобный и все понимающий.       Она с радостным визгом мчится к нему, едва не отдавив зазевавшейся кошке хвост. За разговорами и сладким брусничным морсом со свежей выпечкой они просиживают на крыльце до самого заката. Шапочка ничем не выдает свое любопытство касательно так странно расставшегося с нею Волчонка. Только оговаривается — как дела в их сером семействе. На что сытый волк выразительно всматривается во вмиг смущающееся лицо и улыбается. Он без труда понимает, кто интересует ее более других. — Да как сказать… — рассеянно чешет щеку. — Он по тебе скучает страшно. Пусть и старается не показывать. Мама уже устала ругаться, если у него что из лап выпадает. Только глаза закатывает да бубнит по нос что-то ехидное. Мол, от нашей курицы, что яйцо раз в год несет, и то проку больше.       Они одновременно громко смеются.       Наступает время прощания. Толстый оставляет на Шапочкиных аккуратно прикрытых желтовато-птичьим пледом ногах ветку спелой черники и неумелый венок из одуванчиков и неспешно, напевая одну из ее песенок, удаляется.       С тех пор многое меняется. Лекари, наведывающиеся из соседнего городка, почитай, каждые две недели, дают неутешительные диагнозы. Мать разводит руками, подружки исчезают из жизни, как исчезает мёрзлая земля под покрывалом декабрьского снега. Но холода нет, ее все также греют песни, бабушкина пуховая шаль и счастливые летние воспоминания, закупоренные в кулон, который она привыкла теребить на шее.       Она может часами напролет просидеть так, вглядываясь в родную черноту, в протягиваемые к ней лапы елей и величественных дубов. Но мелькающий меж кустов горящий взгляд как бы говорит, что ещё не время. Это дарит успокоение. Шапочка озорно подмигивает, морща лоб, и еле шепчет под нос, что оно обязательно наступит.       Сказанное оборачивается правдой.       Однажды, расслышав у опушки звонкие смертоносные рожки охотников, Шапочка вдруг разволновалась, и из ее похолодевших рук с грохотом выпала недорасписанная свистулька. Ей удается сбросить наваждение, все-таки крепкие бородатые мужчины уже давно прекратили поиски ее неудавшихся, в прошлом, похитителей. Теперь их основной улов — это расплодившиеся дикие кабаны и разная птица.       Девочка уже почти успокаивается, когда через пару дней мелькает молва о том, что в капкан охотников попал крупный зверь. Тогда ее песня оборванной струной замирает, а ноги подкашиваются за метр от приросшего к земле кресла. Непослушные конечности вновь, как и прежде, наливаются молодой силой, неся ее во весь опор, вздохом ветра к городской площади. Там, меж любопытных безликих зевак, виднеется… Злобный оскал росомахи. Но не успевает кареглазая облегченно вздохнуть, как взгляд проходится чуть левее и упирается в лужу крови, в которой давно не барахтается упитанный волк с навеки застывшими в испуге глазами. Он мертв.       «Милый Толстый… Какая страшная смерть», — единственное, что проносится в ее помутневшем сознании. Она, как ошпаренная, хватается пальцами за виски и издает сдавленный писк. Наконец, кто-то из жителей замечает ее и ноги, словно вбитые в землю худенькими столбиками.       На поверку это оказывается ее щекастенькая приятельница, сестра пастушка: — Стоит… Стоит! Люди добрые, взгляните!       Не помня себя, Шапочка мчится сквозь лес и окликающие удивленно-испуганные, словно вороньи, голоса, пока в изнеможении не скатывается по ту сторону запертой и навеки отделенной от внешнего незаслуженно-жестокого мира двери.       Черно-белые картинки шуршащими вкладышами проскакивают в памяти. Он мечтал съесть слона, а на деле предпочитал ему горы сладкого и мучного, а еще ему понравилось прыгать на скакалке. Они пили морс, и он с такой теплотой рассказывал о новой свободной жизни, которую, наконец, обрел благодаря их короткому знакомству.       «Ты научила меня жить, Красная Шапочка, и веселиться. И я тебе безмерно благодарен. Только никогда не забывай про свою заразительную улыбку».       Озлобленно-горестный, скорбный рык просачивается сквозь плотно сомкнутые зубы. «Разве смогу ли я после такого вообще улыбаться?!» — разрывает ее внутренний крик. Нет, Шапочке не противно — ей страшно.       Он приходит ночью. Молодой волк, наплевавший на безопасность, долго сидит на пороге, прислушиваясь к происходящему за дубовой дверью, а затем неуверенно стучит, забывая про звонок.       Она открывает сразу, не спрашивая. Будто сама также прислушивалась и принюхивалась мгновение назад. Узнать в ней поцелованную солнцем девочку непросто: глаза скорбно потуплены в пол, молчит, шапочка на спутавшихся волосах отсутствует.       Волчонок без удивления смотрит на дрожащие девчачьи колени. Он всегда верил, что она выздоровеет, но таким жестоким путем… — Мое горе поставило тебя на ноги, — бесцветно выдыхает он, опираясь на косяк. Луна светит в упор, заманивая последовать за ней туда, куда не сможет добраться боль. Обманчивый выбор? Но выбор.       Он размышляет, зачем, собственно, пришел. Она считает, что не имеет права задавать вопросы и посадка в мешок была бы меньшим наказанием. Фигуры, облепленные ночными призрачными тенями, обдает холодный порыв ветра. Волчонок облизывает сухие губы и вроде бы для нее, а вроде бы для себя рассеянно продолжает: — Худой не выходит, а, бывает, встанет и всю ночь петляет восьмеркой вокруг хижины.       Шапочка не издает ни звука. — Бабка осунулась, все молчит, даже меня стегать полотенцем забывает. Оно и понятно, последний сын…       Ее голос, прорезавшийся сквозь черствый монолог, серьезно выдает: — Я хочу уйти. Хочу уйти сейчас.       В глазах горит решимость. Стоит признаться, что девочка подумывала об этом давно. Что было бы, если?.. Но каждый раз обрывала себя, напоминая, что она живет не на необитаемом острове, есть люди, с чьим мнением ей приходиться считаться. А еще не место красит человека, а человек место. Но тот день, городская площадь — они все перевернули с ног на голову. И она впервые взглянула на вещи с другой стороны. Чего ей хочется? Где ей лучше? Кто для нее важней? Кому она сама ближе? И она находит ответы на все эти вопросы в отражении глаз напротив.       Волчонок недоверчиво глядит на ее сжавшиеся кулаки, накрывая один из них. — Знай, я не держу зла и мстить тоже не собираюсь. Сейчас ты не в себе. Подумай еще раз. Готова ли отпустить все, что у тебя есть, — его голосом был голосом разума. Но того, взрослого, не ведающего об ее истинных чувствах. — Я буду ждать тебя ночью. У тропинки. Если не придешь, я пойму.       Быстро мазнув носом по ее щеке, он моментально скрывается за порогом, не давая себе возможности передумать. Тоскливо вздрагивает колокольчик, в его звоне повторяются последние слова дяди и племянника.       «…Если не придешь, я пойму».       «…Только никогда не забывай про свою заразительную улыбку».       Чувства и мысли складываются в одно.

***

      Это ее шестнадцатая весна, и матушка все чаще молчит о тяготах взрослой жизни и о том, что девушки ее возраста должны быть смиреннее и заниматься тем, что дельно, а не смотреть волком на тянущий к себе лес. Шапочка больше не огорчается, ведь сердце шепчет, что она поступает честно. Волшебство в знакомых людях и так слишком скоро тает в отражении ее по-детски блестящих любопытством глаз. Жители маленькой деревушки, кажется, и сами не замечают, как внутренний свет по каплям утекает из их черствеющих душ. Говорят, зима была трудной, долгой, а до этого лето — засушливым, от нехватки припасов скот совсем исхудал, не повезло даже коровам, имевшим исключительные условия и сидевшим дома. Да вот еще хищники повадились. Но девочка не унывает, ведь как никто другой знает, что нужно просто улыбаться и кто-то особенный обязательно улыбнется тебе в ответ.       Тонкие ноги мчат все дальше: сквозь пока что голые кусты малины и посеревшие сугробы. Красная Шапочка очередной раз встает лицом к лесу, чтобы встретиться с яркими горящими хитростью и преданностью желтыми глазами и тихо, с улыбкой, собираясь последовать за этими глазами навсегда, спросить: — Сколько же звезд сегодня ты насчитал?