Моль

Я его не жду, не ищу и даже стараюсь не страдать по нему. Да, мой друг осознанно принимает противоположную сторону баррикад. Либо его, конечно, одурманили, околдовали, приворожили, я не знаю. Но я не жду. Он сам меня найдёт, когда захочет, когда его революционная задница снизойдёт до этого. Вспомнит о неком Марке, друге там, который с ума сходил, раздумывая, как нас вытащить. Может, вспомнит и не оставит. Я не жду. Лишь чутка злюсь, и, возможно, обижаюсь. Нет. Думаю, я чертовски обижаюсь. Да потому что мы, вроде как, из одного мира, который к этому не имеет никакого отношения. И вроде как земляки, хей? Да, блядь, мы друзья лучшие, может, этот аргумент придавит все возможные доводы размышлений о его поведении. Я сижу уже второй день в какой-то коморке. Вернее, прячусь, сам не понимая, почему. Здесь уютно: маленькая темная комнатушка с небольшими мешками крупы и коробками полными… Какой-то дряни, напоминающей на вкус лакрицу. Не вынося одиночества 4х стен моей комнаты, я, скитаясь по павильон, забрел сюда. Сел, жую лакрицу и так второй день тут обитаю; дроблю свой мозг. Это даже смешно. Что, я, Я, человек, который всегда находит себе занятия и не имеет места для страданий, радуется коморке, в которой может излить свои чувства. Закидываю очередную мягкую палочку в рот, задумываясь, как сильно от моей депрессии пострадает честный народ. Это же общее, может, им на праздники такие штуки дают, а я съел практически все. Закидываю, и в очередной раз душу в себе вздох разочарования. Черт, как же неприятно быть преданным, что ли, быть записанным в некие злодеи, быть… В таком тупом состоянии. В поисках воды всё же вытаскиваюсь из кладовки на кухню, осушаю 0.5 литра воды у раковины, ловя боковым зрением Эллу в окне, разговаривающую по телефону. Телефону? Что? Хочется напрячь слух, чтобы услышать, что она так бурно обсуждает, но глухое стекло без отверстий полностью перекрывает звук, поэтому я просто продолжаю на неё пялиться. На ней обычная темная облегающая одежда, копна сплетенных волос непривычно стянута в тугой хвост, свободные кроссовки. Кажется, она в любой момент может нажать на кнопку отбоя, размять шею и трусцой побежать на вечернюю пробежку; эта сцена в голове кажется настолько привычной и родной, что мне горько от осознания, что здесь не обычная жизнь людей, вряд ли кто тут пробежкой занимается, хотя… Но не Элла. Не она. Она правда заканчивает разговор, но не бежит, а лишь тяжелыми шагами возвращается обратно. И я тут же иду к выходу, чтобы её поймать, чтобы… Поговорить с ней, наверное. Мне хочется хоть с кем-нибудь поговорить. Она мне не удивляется, спокойно заходит в кабинет, пропуская меня с собой, и я уже привычно занимаю своё место на кресле. — Элла, какого быть злым? Она не обращает на мой вопрос никакого внимания, тыкает пару раз в телефон, закидывает его в стол и лишь закатывает глаза. И то, не понимаю, сама себе что-то подумала или среагировала. — Не бывает злых людей, — получаю ответ, значит, все-таки мне был адресован жест. — Окей, какого быть в невыгодном положение? Когда тебя не любят, мне кажется, ты знаешь. Она щурит глаза и недобро смотрит. — Тебе лучше знать, после твоего выступления, это ты у нас антагонист номер 1 на районе. Чёрт. — Я сказал правду, я так думаю, наверное… Я не знаю, я, честно говоря, запутался и устал. Устал мерять чужую роль, быть не самим собой, не иметь цель. Мне здесь не нравится, Элла. И мой друг, кажется, он меня ненавидит. Она явно удивлена словам и всему этому повороту, я и сам удивлен. Пришёл жаловаться, вот кому, ей? Дожил. — Все люди исходят из определённых целей, как бы то ни было, твоец целью было выживание. И ты вполне адекватно себя повел, помимо прочего, ты хотел помочь роткаманну зачем-то. Всё просто пошло не по твоему сценарию, вот ты и бесишься. Я никак не реагирую. Я не знаю, идти против неё или за неё? Я не знаю, я правда слишком мало понимаю в том, что здесь происходит. — Правда нет светлой стороны? Она не меняется в лице, не шевелит ни одним мускулом и молчит. Молчит, а позже, как ни в чем не бывало, выдает: — Ну да. Ноганн же не вернулся. — Скучаешь по нему? — Зачем-то спрашиваю. И тут выдается: глаза начинают бегать по комнате, грудь сильнее вздымается. Он был её сыном. — Да, конечно, и я продолжаю тут быть из-за него. Он был очень амбициозен и хотел всем помочь. В итоге, сделал это ценой своей жизни. Поговорим о целях? Моя цель, мой смысл — это мой сын. Его нет. Значит я продолжу его стремления, я не могу позволить запороть здесь всё только из-за горя. Он хотел иного, и я продолжу это. — Он хотел для них света. — Свет не обязательно может быть в виде цвета. Есть другой свет, который не менее важен, внутри нас. — Вряд ли такой свет остался тут у кого-то. — У меня есть, и я постараюсь поделится им со всеми, кто в нём нуждается. Я ворочусь в кресле, поудобнее располагая свои ноги в нём, понимаю, что двойной осадок остался в душе: вроде бы верю ей, а вроде ощущаю лишь притворство, но особого выбора у меня нет, поэтому на возможную фальшь я закрываю глаза. Брожу ещё два дня в размышлениях о своей цели, предназначении и всяком таком дерьме. И всё попусту, вплоть до его возвращения. Антона. Он, как и Белый Шрам, приходит ночью через окно и будит меня. — Марк. Я сразу узнаю его голос, но отчего-то не хочу открывать глаза и позволять в очередной раз ощущать всё это: я не дома, это не мой мир, мой ли это друг? Что мне делать с жизнью, блин? — Марк? — не унимается, садится на кровать и уже открыто тычет мне в бок. — Марк, ты же не спишь. А я игнорирую, как ребенок, притворяюсь спящим, жмурю глаза и при этом боюсь, что он просто уйдёт. — Марк, я должен понимать, на чьей ты стороне? Невольно дергаюсь, он молчит, ждёт. Окей, набираю в себе все силы, какие только есть, но хватает лишь на то, что посадить себя. К нему не поворачиваюсь, смотрю в темноту перед собой, ощущая такое родное присутствие рядом. Такое родное и отдающее болью в ребрах. — В каждом живёт два волка, — напоминаю ему его любимую притчу про постоянную борьбу злого и доброго волка внутри каждого человека — Помнишь? Выигрывает тот, кого ты сам кормишь. Я хочу этим как-то вернуть его себе, призвать, очистить его разум, напомнить о нас. Старых нас, какими мы были. Как он вообще может спрашивать про мою принадлежность к чей-либо стороне… — Что ты хочешь мне этим сказать? — Срабатывает всё немного в иную сторону, чем я ожидал — он злится. — Добрый и Злой волк… Хах. И какой ты? Ты врал этим людям, я не могу поверить в то, что тебе всё равно, какую информацию нести в массу. Ты не мог это делать просто так. Ты знал, что светлая сторона есть? И это скрывают здесь ото всех, и твоя роль Ноганна прекрасно закрывает темные дыры теории, чтобы люди могли здесь и дальше существовать. Ты не можешь быть тупой мишенью с безмозглой ролью. Ты бы этого не сделал. И это смешно, смешно и страшно. Я бесцельная тупая мишень, вот кто я. Вот кем я был тут всё это время. — А ты прав, я просто марионетка и не более. И теперь ты считаешь меня предателем, так ведь, да? — наконец поворачиваюсь к нему, но вижу лишь опущенную голову с надетым капюшоном на ней. — Выродком, твоим врагом? Какого хера, просто, Антон? Для тебя эта система, уклад их жизни, ложь чужого народа оказались важнее дружбы всей жизни? Я же это всё делал ради тебя, ты мой единственный смысл во всем этом, ведь мы тут одни, а ты сразу прёшь против меня. Сразу сомневаешься. — Я поэтому и пришёл узнать, что ты думаешь на самом деле? — говорит тихо, на грани шёпота, если бы не близость, даже и не понял ничего. Я же говорить тихо не намерен, сжимаю сбившую простынь в кулак и натурально рычу в ответ: — Да, блядь, ты же нихуя не знаешь, что я думаю, считаешь, что мне насрать на тебя, да? Что мне тут в кайф в этом месте быть, пиздеть всем, что я это не я. Я же тут развлекаюсь, наслаждаюсь, не заметил? Славно, что заскочил ко мне, уточнить, — поднимаю словно свинцовую руку и грубо кладу ему на плечо. — ДА, ДРУГ? Он дергается и наконец поворачивается ко мне, глаза давно привыкли к темноте, и я отчетливо вижу его лицо, полное страдания и загнанности. — Марк… — слышу первые надрывы в голосе, знаю, ему много не надо, если перешёл на такой тон, заревёт скоро. И стыдно становится, натурально стыдно, что именно я довёл его. — Я же, блядь, с ума тут схожу, серьёзно. Я ещё в тюрьме держался как-то, но тяжело было, тебя то видел, то нет, думать не знал и что… А потом она, она забрала меня. Наталья. Она такие вещи мне говорила, обо мне, моём даре, о тебе, о всей этой системе. И я просто не знал, что мне делать, понимаешь? Я думал, правда, что ты нашёл своё место, и я решил тоже его найти. Я почувствовал, что могу здесь всё изменить, что я нужен этому месту. Я до сих пор так думаю. Но… Это так больно. Ты просто не понимаешь, через что мне пришлось пройти, — тут он замолкает, и я слышу первый всхлип. — Через что… Его слова вводят меня в животный страх, ощущаю, как холодный пот стекает вдоль линии спины, охватывая меня в нарастающую панику, и не понимаю поначалу отчего, но сразу это чувствую — что-то не так. Конкретно не так. Этот запах, его одежда… На нём всё та же толстовка с чужого плеча с капюшоном на голове и сильный запах гари от неё. Я придвигаюсь ближе, разлипаю шире глаза и пытаюсь дышать. Потому что… Потому что я ощущаю, что что-то не так. И я знаю, где именно. Трясущимися руками тянусь к капюшону и медленно опускаю его. Это Антон, мой друг. У него зеленые глаза с вкраплением карего, которые ему не нравятся, как и его слегка смуглая кожа, не знаю, почему, он всегда пытался найти что-то, что его бы не устроило. Его уши слегка угловатые, нос прямой, губа с небольшим шрамиком на нижней. Он с велосипеда грохнулся тогда, всё говорил, что ему не больно, а сам с мокрыми глазами топал до дома со мной. Его черты лица. Только волосы. У него они густыми были, а он бесился, что мыть сложно, и стригся коротко всегда. Но они были. Сейчас его голова полностью выбрита, а по его черепушке выбиты куча разных татуировок, большинство набиты криво и явно в антисанитарных условиях, кажется, что камнем каким-то острым набивали, сплошь, я замечаю сырые рубцы на голове, всё ещё кровоточащие. Мешанина кожи, черной краски и крови вкупе с родным лицом, невольно взывают у меня тошноту. — Что… Что с тобой сделали? — Это… Нужно было. А я не хочу слышать ни о каких нуждах, ни о каких бы то ни было. Хочу было дотронуться, но никак заставить себя не могу. — Боже… Антон. Его глаза полностью мокрые, возможно, до него самого только сейчас дошло, что с ним сделали. — Я урод, да? И я хочу, конечно, сказать нет, но не могу. Он очень красивый человек в душе, он всегда красивый, но видя его худое трясущееся тело, глаза, полные дикости, страха и чего-то, что я ещё никогда не видел в нём, видя его голову… Мне становится самому дико страшно от того, насколько мой старый добрый друг отличается от всего, что я видел в нём прежде, как внешне, так и мысленно. Когда мне было 10, я подобрал котенка, чья-то кошка только окотилась, и решение топить их оказалось для кого-то слишком грешным, поэтому их просто выбросили на улицу, так же меньше вины испытывать будут, видимо… Я притащил самого пушистого и самого рыжего из них, уговорил тётю хоть его оставить, ведь скоро мой день рождения, никаких подарков, только он. «Сам будешь за ним следить.» Да, конечно, только оставьте. Я его кормил каждый день, пол и мыл, так сильно полюбил и впервые почувствовал сам эту искреннюю и безвозмездную любовь, а потом его переехала машина, прямо в нашем дворе. Я тогда возвращался со школы и не сразу понял, что это именно Буся. Рыжий цвет стал грязно-кроваво-коричневым, лапы в неестественном положении, в глазах пустота… Не знаю, почему я вспомнил этот случай из жизни, но набивающаяся ассоциация очень сильно съедала мозг. — Антон, что с тобой стало? Что с нами стало? — пытаюсь найти в себе хоть какие-то силы на разбор понимания происходящего. Друг продолжает слабо трястись, но лицо его становится чуть светлее и увереннее. Мне же от этого становится только страшнее. — Надо делать то, что надо, — хрипло провозглашает. — Здесь сегодня всё решиться. — Что за чушь? Я его теряю. Я его теряю. Мысли кричат в голове. Я кладу ладони на его скулы и заставляю посмотреть чётко мне в глаза, сам пытаюсь смотреть в ответ уверенно, но это дается мне крайне тяжело. Почему я теряюсь? Раньше всегда я был тем, кто держал ситуацию под контролем и вёл всех, знал, что делать. Сейчас же часть меня хочет лечь в кровать, не видеть и не знать ничего, другая часть хочет реветь и валяться на полу. Нет больше той части, которая бы, встрепенувшись, взяла себя и друга в руки и начала продумывать некий план или что тут требуется… Я просто лужа. Лужа жалости к себе и одиночества. — Антон, — в очередной раз пытаюсь через диалог убедить себя, что он тут. Он мой друг всё ещё. — Давай просто уйдём отсюда, не знаю, или останься здесь, я не хочу тебя отпускать, не хочу, чтобы тебе делали ещё больнее. Я так больше не могу. Он как тряпичная кукла, могу его кинуть, ударить, обнять — ему всё ровно. Обмяк в моих руках и пытается восстановить своё давно сбитое дыхание, а затем начинает говорить не своим голосом: — Понимаешь, сейчас всё иначе. Элла — зло, и её нужно искоренить, я пришёл сюда за тобой и не только. Мы уничтожаем павильон и свергаем власть. Я пойду дальше с этими людьми, не смотря не на что. Вопрос один: ты со мной или нет? И это именно оно. То, самое. Самое страшное. Он не Антон, у него полностью иные мысли и я не уверен, что смогу сейчас его вернуть. Но я могу пойти с ним. Зовёт же хоть. Закрываю на мгновение глаза и ощущаю полную, всепоглощающую вину. Я виноват, я виноват, я виноват. Пытаюсь отмотать в голове время на некий момент, чтобы понять, когда я мог всё исправить, с какого момента стоит себя ненавидеть, но ответ находится очень быстро — с самого начала. С самого начала можешь начинать винить себя. С самого своего рождения. Чёртово самобичевание заполоняет все существующие участки разума. И это уже невозможно, и этим лучше позже займусь. Я открываю глаза, Антон закрывает свои. И тут я слышу громкий грохот, ощущая тряску пола под собой. — Ты идёшь? — друг спокойно встает и направляется в сторону окна. Я киваю. — Стоит поторопиться. Впопыхах натягиваю штаны и кофту, обуваюсь, и мы уже вылезаем из окна. Он берёт меня за руку и, обойдя павильон, тянет вниз к воротам. Но там же всё охраняемо, хочу было его предупредить, но замечаю, что одна из ставней полностью покренилась, а второй вообще нет. Мне кажется, я замечаю тело, даже несколько, лежащих в темноте, но мне не дают их рассмотреть — тащат вниз, прямо к тюрьме, в которой его держали. Слышу ещё один взрыв. Вздрагиваю и невольно поворачиваюсь. И это так ярко и красиво, я слишком давно не видел столько света. Сухие деревья около павильона полыхают яркими куполами огней, переходя на здание рядом, которое с треском разваливается прямо на моих глазах, словно по кусочками невидимая рука его разбирает. Тут же со стороны пляжа я слышу новые взрывы. Но это фейерверк. Всего три выстрела: красный, зеленый, желтый. Вверху слышу крики людей, внизу лишь голоса: там люди спорят, ругаются, ахают. Кричат лишь сверху, те, кто горят. И мне кажется, я отчётливо слышу там голос Эллы. Пробирает изнутри. Антон тянет меня дальше за тюрьму, там мы перелезаем через забор и оказываемся на крутом обрыве. Я не понимаю, что происходит, вокруг полная мешанина звуков, взрывов, вспышек, ощущений. Я чувствую, что происходит что-то плохое, и я словно в этом учавствую, но как только я вижу затылок друга, который прётся по неровной местности и камням, я затыкаю что бы то ни было внутри себя. Мы ползём по краю влево, пока не оказываемся у толстого мертвого дуба, Антон достает веревку с веток и привязывает один конец себе на пояс, а другой за ствол дерева. — Нам нужно спуститься вниз, помоги, потом по этой веревке спустишься ты, я буду ждать, — говорит, и без какого-либо предупреждения тут же уходит вниз в обрыв, держась лишь за хлипкую веревку. Я быстро успеваю схватить веревку, чтобы он не утащил её полностью и не вдарился головой об скалу. Позволяю ему медленно спускаться вниз, прибавляя с каждым его прыжком ему ещё кусок бечёвки. Ладони полностью стираются, и я ощущаю как с каждым следующим спуском верёвка забирает часть моей кожи. В какой-то момент я задумываюсь: а хватит ли её? Не придётся ли ему спрыгивать потом на большое расстояние… А потом я думаю о том, что он физически к этому не может быть готовым: при мне Антон не мог подтянуться и 5 раз на турнике… Думаю, и словно уже мирюсь с мыслью, что он там трупом валяется. Сглатываю и сосредотачиваюсь на ощущениях: веревка тянется, вес есть — всё должно быть хорошо. Чувствую, что кто-то тянет её сильнее, даю уйти остаткам вниз и, осмотрев руки, которые кажутся не так сильно изодранными, сам ухожу вниз. Ногами я ощущаю торчащие камни, которые очень помогают спуску, позволяя распределять свой вес. Тут гребанное скалолазание с веревкой получается. Путь кажется не таким страшным как выглядел, и уже через пару минут я оказываюсь на горизонтальной поверхности. — Ты как? — Антон, ждущий внизу, осматривает меня с ног до головы, проверяя, на месте ли все части тела. — Я нормально, а ты как? Он игнорирует вопрос и кивком показывает на пляж, мы молча начинаем по нему идти. И мне вроде хочется идти и молчать, чтобы всё переварить, а вроде хочется говорить, не затыкаясь, ведь тем для обсуждения много, хоть я и не уверен, что уже стоит их поднимать. Мы оказываемся у того же самого места, где недавно проходил праздник единства Кроны. Воткнутые факелы не горят, и вокруг кажется пусто, но за огромным потухшим костром я вижу маленький, такой же, как на празднике, переливающийся разноцветными ядерными языками пламени костёр. Мы идём к нему, там стоят четыре фигуры: Белый Шрам, которого я почему-то рад видеть, Наталья и двое неизвестных мне мужчин. Они очень похожи друг на друга: у обоих бледная кожа, впрочем, как и у всех здесь, каштановые волосы в одинаковой короткостриженой прическе и черные глаза. Тот, что повыше, увидев нас, тут же клонится в тупом жесте, а после тянет мне руку для рукопожатия. — Ноганн, я рад тебя видеть, — на шее я замечаю у него такую же толстую цепь, какую мне надевали на первое выступление. — Помнишь же моего брата, Артура? — тут же подводит своего двойника ко мне, мы с ним пожимаем руки. Я зачем-то киваю и смотрю на Антона, он хмурит брови, но, ощутив на себе мой взгляд, подвигается ближе и еле слышно шепчет: «Это Дофин Кирилл». Я, не отрываясь, смотрю на Антона, а он тут же ретируется в сторону к Нат. И что? И почему он говорит мне эту информацию? Что она должна мне дать? В голове лишь собирается образ некого Дофина Кирилла, о котором я слышал от Ларса, он вроде управляет второй Кроной. И более ничего, лишь разочарование: я что, дальше буду играть Ноганна, я настоящий не вернусь? Переминаюсь с ноги на ногу, замечаю, как Нат с Антоном о чем-то говорят, Белый Шрам подходит ко мне с теплой улыбкой и, приобняв, отходит. Дофин Кирилл, сровнявшись со своим братом, натягивает черные перчатки на руки и, прочистив горло, обращается ко мне: — Это большая честь, что ты собрал нас здесь и совершил ещё давно задуманный свой план, честно, я и не ожидал, насколько ты всё продуманно и четко сделаешь. Этот спектакль, твоё долгое отсутствие… Хотя я даже уже думал, что ты свернул со своей дороги. Что же, ты в любом случае первооткрыватель Светлой стороны, и лишь тебе вести нас. Полный состав будет собран через шесть часов. А пока нам многое ещё предстоит обсудить. За Светлую Крону! — За Светлую Крону! — тут же говорит его брат, а за ним и остальные. — За Светлую Крону, — зачем-то повторяю за ними. Повторяю и кажется, что мои ноги не в обычном песке, а в самом настоящем зыбучем. Не чувствую их совсем. Смотрю на Антона, он смотрит на меня в ответ, и его взгляд нечитаем. Осуждал меня за самозванца, да? Понимаю, что моя роль фантома не закончена, теперь ниточками дергает человек, которому я полностью и безоговорочно доверяю. А стоит ли?