цепи

Дыхание из груди вырывается хриплое, загнанное. Итан снова утыкается в тупик, смотрит на стену, колеблясь, и тут где-то рядом раздаются звучные шаги — походка знакомая, заставляющая метнуться, дернуться… Чувство беспомощности удушающее, больное: ты в ловушке, оружие не поможет, и Итан только и может, что загнанно смотреть на скользнувшую из-за поворота тень. — Так-так, кто же это попался ко мне… — довольно скалится лорд Гейзенберг. — Никак сам Итан Уинтерс! Какая славная добыча! Делает сложное, замороченное движение, взмахивая рукой, и Итан, оборачиваясь, видит, как от кирпичных стен отделяются и хищно ползут к нему цепи и кандалы. Он что-то кричит, слабо ругается, когда толстая цепь оплетает его за пояс, как цепкая рука, когда скрежещет какой-то механизм, вздергивает Итана вверх — резко и бесцеремонно, будто он и правда не более чем жалкая дичь. С отчетливыми щелчками на руках и ногах зацепляются кандалы. На ребра давит железо, обнимает крепко, не дает дышать. — Похоже, тебе не поможет ни твое оружие, ни удача, — продолжает Гейзенберг с маньячески-веселой ухмылкой; придвигается близко, протягивает руку в кожаной перчатке, оглаживает лицо — Итан скалится, как злая собака, щерит зубы, и Гейзенберг мимоходом мажет по губам. Не обжигающе-больно. Хозяйски. — Ну, ну, будь хорошим мальчиком. Теперь ты полностью в моей власти, и это не просто пустые слова, так? Я все-таки тебя поймал, Итан Уинтерс! — И что мне, похвалить тебя теперь? — сердито спрашивает Итан. Старается, чтобы в голосе не звучало ничего лишнего, кроме издевки. Лицо Гейзенберга почти не меняется, но глаза у него горят голодно, жадно. Дразнится, урод. Ему же это нравится — играть в охоту, травить его, как несчастного зверька. Итан стискивает зубы, обещает себе не опускаться до криков и мольбы, но тут Гейзенберг стаскивает перчатку, небрежно кидает себе под ботинки. Проводит по лицу Итана рукой — крепко, надавливая, как будто бы царапая кожу. Внимательно следит, ловит его реакции, считывает. — Ты же понимаешь, что убивать тебя сразу будет глупо? — качая головой, спрашивает он. — Нет, я развлекусь как следует. Ты знаешь, что у тебя… и правда очень интересное тело, а, Итан Уинтерс? Итан шипит в ответ что-то. Дергается, бряцает цепями — Гейзенбергу в удовольствие. Он и правда ничего не может сделать, и это по-настоящему… очищающее ощущение. В голове у него сейчас пусто, стеклянно, и он только и может, что следить, как горячие пальцы Гейзенберга забираются ему за воротник толстовки, ощупывают горло, грубо ласкают кадык — немного сжать, и Итан будет хрипеть и задыхаться, но почему-то Гейзенбергу это совсем неинтересно. — Люди очень любопытные, — сообщает он с нездоровым увлечением человека, почти всю жизнь провозившегося с одними трупами и механизмами. — Тебе же нравится, Уинтерс? Весь мурашками идешь, извиваешься вот так. — Итан щурит глаза, пытается заставить свое тело окаменеть, но от этого цепи больнее впиваются в тело. — Знаешь, а я мог бы тебя отпустить! — ликующе восклицает Гейзенберг, жадно глядя на него. — Если ты… удовлетворишь мое любопытство. — Что тебе надо, урод? — рычит Итан. — Да ладно, ты же не такой глупый, понимаешь и сам… Он разве что не подмигивает. Чувствует себя полностью хозяином положения, ублюдок, и Итан дергается, когда рука Гейзенберга ложится ему на грудь, поглаживает через одежду. Он лезет под толстовку, задирает — не так высоко, цепи мешают, но все же грубо цапает за бок. Обжигает сильнее каленого железа. — Извращенец, — сдавленно выталкивает Итан. — Только попробуй!.. — Давай, скажи, что тебе не нравится! — ебануто, настырно выпытывает Гейзенберг, касаясь его сквозь джинсы. Потому что Итана ведет — от безумия ситуации, от того, что ему некуда деваться, никак не скрыться, даже от непозволительной близости Гейзенберга, который подходит так вплотную, как будто собирается вгрызться ему клыками в лицо… Чувствует его пропахшее горьким табаком дыхание на своей коже. Но вместо этого Гейзенберг вклинивается между удобно разведенных ног, близко, надежно, и Итан может только зубами скрежетать от бессилия. — Это от… адреналина… Он как будто пьяно наблюдает, как Гейзенберг стаскивает с него джинсы. Он сам торопится, заведенный неожиданной игрой, и Итан спешит отключиться, не подмечать детали — вроде того, как снисходительно ухмыляется Гейзенберг, видя его возбуждение, как он начинает касаться — легко, скользяще, поддерживая Итана под поясницу сильной рукой, в очередной раз напоминая: он тут хозяин. — Не надейся, что я стану орать, — выплевывает Итан. — Нет, такое удовольствие я тебе доставлять не буду. Гейзенберг показательно-разочарованно вздыхает, отстраняется совсем ненадолго, чтобы облизать пальцы. «Не зажимайся — больнее будет», — подстегивает себя Итан, воюя с собственным телом, изнывающим, желающим еще продолжения ласки. Но он совершенно не готов к тому, как это хорошо — как Гейзенберг умело сгибает пальцы (сразу два — Итан сдавленно матерится), и как дрожь отзывается по всему телу. Как будто он тоже всего лишь механизм, послушно гнущийся в его руках. Итан старается не подаваться навстречу, да и ему не оставили достаточно свободы, но бедра дрожат, и Гейзенберг подмечает это с сытой ухмылкой. — Давай, попроси меня, — давит он, продолжая пытку. Итан запрокидывает голову, грызет пересохшие губы, но не может, совершенно не может столкнуться со светлым — очень хитрым и торжествующим — взглядом. — Итан Уинтерс, сейчас не самое подходящее время для гордости! — Пошел ты-ы! — выстанывает Итан, и это правда до жути похоже на стон — распаленный, влажный, требующий большего, вопреки словам. — Ладно, будем считать, что это предложение, — без всякой обиды соглашается Гейзенберг. Итан жмурится. Не хочет видеть, не хочет чувствовать, не хочет признавать, что этот урод победил. В который раз… Но он дуреет от того, как Гейзенберг чуть вздергивает его, отклоняет. Чтобы было удобнее. Итан все-таки не сдерживает выдох, когда Гейзенберг входит сразу — во всю длину, позволяя прочувствовать. Придерживает его так, заставляя скрипеть, скулить от стыда за свою проснувшуюся похоть — слишком явную, слишком… — Тебе же пиздецки нравится, Уинтерс, — шипит Гейзенберг. — Посмотри на себя. И этот человек убил трех могущественных лордов? Ты? О-о, Итан, тебе явно стоило попробовать себя немного в другом. Блядью ты мне нравишься куда больше. — Заткнись!.. — Что такое, малыш, правда глаза колет? Стонешь на мне, как последняя шлюшка, — отчетливо выговаривает Гейзенберг, прекрасно замечая, что его от этого шарашит. Как будто хочет добить, тянется к напряженному члену Итана, оглаживает рукой — прикосновение чуть влажное и до боли необходимое. — Ты посмотри, течешь, как сучка, — припечатывает Гейзенберг, с вызовом глядя ему в глаза. Не прекращает двигаться — резко, порывисто, но в четко выбранном темпе. И Итан правда готов умереть от стыда. Потому что ему хорошо, ему правда охуенно, несмотря на впивающееся железо, на то, что его так берут — грубо, безжалостно, выбивая крики. Его вопли отдаются эхом в углах, дробятся, и Итан слышит в них безумное, абсолютно поехавшее удовольствие… Он не чувствует свое тело, его выгибает, изламывает. Только в руку впивается неудобно… — Карл… запястье… — уже сдаваясь, скулит Итан. — Пожалуйста, я… Он сдавленно рычит что-то, дергает головой, как сердитый зверь, и наручник чуть съезжает. Так, как надо. И Итан может раствориться в ощущениях. Мечтает обхватить за плечи, глубоко царапать в ответ, впиваясь на рывках; он жадно стонет, изгибается в спине. Мимолетом думает о том, что его держат очень надежно, нерушимо, и от этого сердце тоже приятно заходится, жар обнимает слабеющее тело. Гейзенберг — ни слова, все ехидство растерял, только рокочет, вплавляясь близко-близко. Итан уже почти все, подгибает пальцы, как будто в агонии, слышит сухое щелканье протеза, как будто сквозь пелену. Но тут Гейзенберг останавливается, хотя видно, что ему это тоже тяжело — дышит глубоко, распаленно, но перехватывает Итана у основания. Он смотрит по-настоящему зло, сталкивается взглядом… — Попроси, — мурлычет его мучитель. — Так, чтобы я правда проникся. Давай, сделай мне приятно. Он прикусывает язык — чуть ли не до крови. В Итане борются две сущности: одна будет молчать до скончания веков, гордо вздергивая голову, а другая хочет похотливо вцепиться в Гейзенберга, готова на что угодно ради последней ослепляющей вспышки удовольствия. — Прошу, — медленно выговаривает Итан. Старается звучать ровно, но нихуя это не получается. Вздрагивает, и цепи звенят, поют. — Пожалуйста, великий лорд Гейзенберг. Вы правы, мне не стоило… даже пытаться вас победить… Мне никогда не справиться. Я заслужил такое наказание, да? — Именно так, Итан, — терпеливо кивает он. Мягко поглаживает. Цепи напрягаются, выдавая его тщательно скрываемое нетерпение, и Итан чувствует их как будто бы живыми, потеплевшими. — И ты сделаешь все, что я захочу? — Все, — согласно говорит он. Им уже плевать на игру. Просто в эти моменты Карл честнее всего на свете, и Итану даже совестно дальше цепляться за маску испуганного пленника — он улыбается, тепло, свободно, но и жадно тоже, мысленно подгоняя Карла, который ласковыми прикосновениями только раздразнивает больше… но недостаточно. Итан поддается бедрами навстречу, и ему позволяют, и он ликующе стонет. Карлу нужно еще пару движений — и голодный стон Итана, который чувствует себя мертвым, оглушенным; он не замечает, как цепи ослабевают и отпускают его, не слышит их перезвона. Сваливается в объятия Карла, все еще дрожащий; все в дымке. Вот так — уткнуться, мелко дышать, замирая от родного металлического запаха. — Твою мать, блядь, пиздец, — бормочет Итан, задыхаясь. Ноги его не держат, онемение расходится, сводит его с ума покалыванием, и Итан чуть не падает, опирается на Карла, дрожа. Его все еще колотит от ебанутого оргазма, и Карл поддерживает его, обнимая, позволяет навалиться. Гладит по волосам, сухо касается его лица губами, слизывает слезы, шершаво, мокро… — Итан, — рокочет он довольно. — Живой? — Живее всех, блядь, живых! — безумно хрипит Итан. Мысли совершенно путаются, сплетаются. — Эй, мы… Время… Скоро Роза должна вернуться из школы? — Я начну за тобой записывать, — улыбается Карл. — Список лучших фраз, что ты говорил мне после секса. Так что? Порядок? Внимательно смотрит, придерживает, гладит по лицу. Как будто извиняется этими жестами. Итан кивает, слабо отталкивает его, бьет в плечо, с теплым спокойствием вслушиваясь в его лающий смех. Ему правда спокойно — ну, разве что, мысль о дочери, способной застать их в таком виде, немного смущает. Спокойствие и защищенность. Кивает, ластится, нежничает, втягивая Карла в долгий поцелуй. — Тебе страшно идет роль заносчивого мудака, — шепчет он сиплым от криков голосом. — Я в ней живу последние лет сто, Уинтерс, спасибо, что заметил. Итан, в общем, не против, пусть болтает что хочет — главное, что позволяет хромать к выходу из его мастерской, опершись на надежное плечо. И что он рядом.